Мама с чувством горького самопожертвования доела бутерброд и проговорила печально: — Как же неблагодарна молодость! Она думает, что все еще впереди и все можно исправить. Что можно есть на ночь, не думая о лишних килограммах и о холестерине, что можно безнаказанно экспериментировать над своей внешностью… а исправить можно далеко не все… вот что теперь делать с твоими волосами? Допустим, перекрасить в более приличный цвет их можно, я завтра же позвоню Тамаре Васильевне, но с этой ужасной стрижкой ничего не поделаешь… Тамара Васильевна — это мамина парикмахерша. Когда-то, в незапамятные времена, она работала в специальной парикмахерской при обкоме партии и все время об этом вспоминает. Мама к ней ходит уже много лет и страшно этим гордится. Меня в детстве тоже к ней водили, и я вспоминаю те времена с ужасом. Тамара Васильевна бесконечно вспоминала о том, жены каких людей к ней ходили. Перечисляла фамилии, которых я знать не знаю. Потом добавляла, что волосы у этих жен были отвратительные — буквально три волосины в четыре ряда, и только она, Тамара Васильевна, своим мастерством могла сделать из них что-то приличное. Скажу сразу, я ей не верила, так не бывает, что все клиенты без волос, зачем тогда в парикмахерскую ходить? В общем, потом мама решила, что мне нужно отращивать волосы, и походы в парикмахерскую прекратились. Чтобы как-то увести разговор от Тамары Васильевны и вообще сменить тему, я сказала: — Представляешь, мама, сегодня меня послали сделать материал о новой выставке в Михайловском замке, а там, на этой выставке, вместо восковой фигуры оказался труп. Представляешь — настоящий труп одного музейного сотрудника. — Как?! — Мама, по-моему, не столько удивилась, сколько возмутилась. — Труп? Какой ужас! А мне говорили, что эта ваша газета — приличное место! Что она освещает события культурной жизни и предназначена в основном для приличной, интеллигентной публики! — При чем здесь наша газета? — вступилась я за «Мойку». — Меня и послали, чтобы описать событие культурной жизни, открытие выставки, а труп там появился совершенно неожиданно, он не был предусмотрен программой. — Но согласись, это закономерно, что он появился именно тогда, когда туда отправили именно тебя! Тебя, а не кого-то другого! Такая уж ты у меня… — Мама шагнула ближе и протянула руку, чтобы погладить меня по голове. Отчего-то в данный момент мне было неприятно ее прикосновение. С грустью оглянувшись на холодильник, я решила, что лучше идти спать, авось не умру от голода до утра. Удалось протиснуться мимо мамы и скрыться в ванной. Там я еще раз разглядела себя в зеркале. Вот что хотите делайте, но мне начинал нравиться мой новый образ. Глаза блестели под темными бровями, короткие волосы задорно топорщились, губы улыбались. Жанка сказала, чтобы я выбросила свою бледно-розовую помаду и купила что-то поярче. Пожалуй, так и нужно сделать, не слушать маму. Я повернулась в профиль. И нос вовсе даже не длинный, самый обычный, вот. Я чуть приоткрыла дверь ванной. Очевидно, маме надоело меня караулить, и она ушла в свою спальню. Я тоже тихонько проскользнула к себе. Спать отчего-то совсем не хотелось, но я легла, потому что больше нечего было делать — на кухню-то не сунешься. Тут за дверью послышались осторожно приближающиеся, крадущиеся шаги. Я закрыла глаза и отвернулась к стене. Дверь открылась, и вошла мама. — Ты не спишь? — спросила она, подходя к кровати. — Спишь? Ну ладно, спи… господи, ну до чего же ты на него похожа! Вот новость! На кого это я похожа? Получается, что на отца; во всяком случае, на маму точно никогда не была я похожа — ни в раннем детстве, ни в юности, ни сейчас. Про сходство с отцом тоже не было раньше и речи. Помню, была у меня няня Зинаида, я звала ее Сина. Так вот она все шутила, что, мол, удалась девчонка ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Я была очень мала тогда и подтекста этой прибаутки не понимала, а потом Зинаиду уволили. И вот мама явилась ко мне в комнату на ночь глядя, чтобы сообщить мне эту новость. Нашла время… Что было в ее голосе — жалость? Неприязнь? Разочарование? Точно не знаю, но знаю, что ничего хорошего. Мама вышла, и я, как ни странно, почти тут же заснула. Снился мне странный, тягостный сон. Мне снилось, что я иду по бесконечному полутемному коридору с низким сводчатым потолком, скорее даже не коридору, а подземному туннелю. Я иду по нему долго, бесконечно долго, надеясь, что в конце этого коридора будет свет, воздух, будет свобода. Но он все не кончается и не кончается… Наконец впереди показалась развилка. Я подхожу к ней и останавливаюсь в растерянности: куда идти — направо или налево? Я заглядываю в правый коридор, в левый… И вижу, что по нему удаляется от меня человек в старомодной одежде, со свечой в руке. Я окликаю его: — Эй, постойте, скажите, где здесь выход? Но незнакомец не останавливается, он медленно идет, шаркая ногами… Я бросаюсь следом за ним — догнать и спросить, как выйти из этого подземелья? Он идет медленно, и я наконец догоняю его. — Постойте! Скажите… Закончить я не успеваю. Незнакомец поворачивается ко мне — и я вижу, что это Бурнус, наш главный редактор. — Платон Яковлевич, — говорю я ему смущенно и растерянно. — Это вы? Тут же мне приходит в голову, что нет более глупого и бессмысленного вопроса. Что он может ответить — это не я? Тогда я спрашиваю другое: — Как отсюда выйти? Он ухмыляется и шепчет: — Никак! Ты не выйдешь отсюда, пока не напишешь статью! Пока не сдашь ее в печать! — Какую статью? — спрашиваю я испуганно. — Ты знаешь, какую! Десять тысяч знаков, с фотографиями! — Но о чем? — О чем? Да вот же о чем! — Он показывает пальцем на каменную стену коридора, и я вижу, что на этой стене написано красным два слова — Долгота дней… Курносый мальчик переставил еще несколько оловянных солдатиков с левого фланга на правый и отступил на шаг, чтобы полюбоваться своим произведением. Яркое закатное солнце проникло в оконный переплет, озарило стол с солдатиками. Получилось красиво, очень красиво… блестящие шапки кирасир сверкали на солнце, гренадеры примкнули штыки, бравые бомбардиры заряжали пушки… Все как один! Все как один! Послушные его воле, одинаковые, неразличимые! Мальчик представил, что, когда он вырастет и займет трон, полагающийся ему по праву рождения, он будет расставлять на плацу живых солдат… это куда интереснее, чем играть с оловянными солдатиками! Дядька, присматривающий за цесаревичем, старый унтер-офицер Семеновского полка, который мирно дремал в кресле, вдруг встрепенулся, вскочил, выпучил глаза и выпалил: — Государыня! И правда, дверь распахнулась, и на пороге появилась полная круглолицая женщина в пышном платье. За ее спиной, как всегда, виднелись несколько статных офицеров. Государыня прищурилась на солнце, оглядела комнату. — Маменька, поглядите, как красиво! — Мальчик шагнул было к матери, но остановился на полпути, наткнувшись на ее холодный, неприязненный взгляд. Императрица повернулась к кому-то из своих спутников и проговорила, чуть понизив голос: — До чего же он похож на отца! И так же глуп… вечные игры, игрушки… — Но он еще мал, матушка государыня! — ответил статный красавец в гвардейском мундире. — Ему это простительно… все дети в его возрасте играют в солдатиков. — Вечно ты его защищаешь, mon cher… — Императрица скользнула по комнате равнодушным, неприязненным взглядом и вышла, захлопнув за собой дверь. Дядька перевел дыхание и снова опустился в кресло. Мальчик смахнул со стола десяток оловянных фигурок. Когда же он займет подобающее ему место! Тогда все эти лощеные красавцы из маменькиной свиты вспомнят этот день! Он смахнет их с дворцового паркета мановением руки, как этих ни в чем неповинных солдатиков! Шаги императрицы и ее спутников затихли в дворцовых анфиладах. Солнце переместилось, и в комнате цесаревича стало темнее. Пожалуй, пора велеть дядьке зажигать свечи…