– Так, внимание: у нас тут концлагерь. Вы, Стёпа, – жертва. А вы, – палец упирался в уже привычного козла отпущения, – вы – фашистский палач. В этот момент Гуревич вспомнил, где встречал лектора! Две недели назад самолично вытащил его из лужи: в трусах, но при галстуке, с синей от побоев физиономией. Вытащил и отвёз в алкогольный спецприемник при больнице имени 25-го Октября. И вновь: невидящий взгляд в сторону и только бледный, слегка дрожащий указующий перст: – Вы – маньяк, душитель старушек, а вы, Таня… – Почему это я всегда – маньяк, растлитель и душитель старушек? – не выдержал Гуревич. И лектор сорвался. – Да потому что вы – противный! – выкрикнул он, багровея. – Вы – неприятный человек, вы во всё лезете! Вы… во все лужи вы влезаете!!! – Да, – вежливо произнёс Гуревич. – Я влезаю во все лужи, чтобы вытащить оттуда избитого алкаша в трусах и в галстуке… На две-три секунды всё провалилось в бездыханную тишину, какая случается только в преддверии грозы или близкой драки. Все, просто все разом смолкли и замерли, хотя понятия не имели, в чём дело и почему это лектор шатнулся к стене и тяжко задышал, пытаясь ослабить галстук и превозмочь подступившие слёзы. Но не превозмог: заплакал… Заплакал бурно, жалко и безутешно, как плачут только дети и алкаши. – Да! – выкрикнул он. – Да, я пьющий человек, я пьющий человек!!! И тут вся группа, как один, дружно охнула, откачнулась разом, как пейзане в кордебалете, мгновенно став спаянным коллективом. И этот монолитный коллектив на едином выдохе протянул: – Ну-у, Гуревич, ты и вправду маньяк! Маньяк ты, Гуревич! Писающий мальчик К двадцати годам Гуревич уже не в силах был скрывать свою затянувшуюся девственность. Ему осточертела его монашеская шкура, он перестал смеяться скабрёзным анекдотам и не поддерживал мужских разговоров о методах охмурения телок. Знакомства с девушками, даже с теми, кто ему нравился, неизменно перетекали в идиотскую дружбу. Он был просто окружён хороводом подруг – надёжных, задушевных и понимающих… но почему-то недоступных. Возможно, потому что приступить к делу решительно у него не хватало пороху. Он заранее слишком уважал каждую новую кандидатку и слишком долго раскочегаривал паровоз. Видимо, в его интеллигентной манере себя держать и вечном желании увлечь и развлечь, обаять и восхитить, процитировать то и другое стихотворение угадывались какие-то, на деле не существующие, физические проблемы, на которые девушки не хотели нарываться. А может, как и его родной отец, они считали его странным, «пограничным типом»? Походы в филармонию, в театры, а также хождения за три моря – по улицам, набережным и крышам любимого города – неизменно заканчивались каким-нибудь диспутом в родном подъезде симпатичной девицы. Литературным диспутом. Научным, поэтическим… или психологическим. Гуревич понимал, что пора уже просто задрать на ком-то из дискутирующих юбку. Ну, или блузку, на худой конец. Пора пустить в ход тактильные, так сказать, методы освоения реальности. Не получалось. Не получалось!!! В девушке трепетный Гуревич видел, прежде всего, объект поклонения. Однажды по маминой просьбе он отвозил чьей-то двоюродной тётке посылочку в Пушкин. В вагоне электрички увидел девушку. Вернее, так: сначала со спины отметил красивую стрижку паж, в то время модную из-за Мирей Матье, отметил, как тяжёлой волной падают волосы на стройную шейку; и цвет волос отметил, очень приятный: не то что каштановый, но и не расхожий шатенистый или русый, а… он даже мысленно попытался подобрать определение к этому оттенку: цвет карамели, вот! Какая вкусная головка! А когда, мельком обернувшись, словно почуяв его интерес, девушка рассеянно скользнула по нему взглядом, он удивился – до чего точно природа подобрала к цвету глаз этот цвет её волос: глаза тоже были цвета карамели, светло-карие, с влажной искрой, будто она только что читала про чье-то трогательное расставание. Ну, и он увяз: девушка не была красивой, но была очень милой. Он высмотрел: обручального кольца на руке нет. Путь свободен? Вот так всегда, думал он: когда девушка нравится, тут и вагон переполнен, и близко не подойти, а она у окна сидит, значит, надо давить того старикана рядом. Во-вторых, повода, вроде, нет – что эт я, как нахал приставучий, сунусь с бухты-барахты – позвольте представиться? Да и времени не хватит, всей поездки – минут двадцать. В-третьих… Ладно, чего там: во-первых, во-вторых и в-третьих, у него не было таланта заводить знакомства на одной ноге. К тому же с утра на его носяре, прямо на кончике, вскочил омерзительный, какой-то даже анекдотичный прыщ. От огорчения Гуревич просто вышел покурить в тамбур. Тамбуры тогда в электричках были открытые, курить не воспрещалось. Он стоял, смотрел на проносящиеся тощие берёзки и думал: кому пришло в голову поэтизировать эти малокровные невыразительные деревья, когда природа России, с её могучими корабельными соснами, с её дубами, ясенями, вязами и… …и вдруг в тамбуре возникла та самая девушка с глазами цвета карамели, с причёской паж! Гуревич страшно растерялся: у него мелькнула мысль, что она вышла к нему – поболтать, познакомиться. Может, она смелее его, дурака? Или даже не прочь развлечься? (Впрочем, на эту девушку как-то не похоже.) Хотя что здесь такого: просто заговорить – вон погода, березки-птички и прочая хрень, мало ли на свете интересных поводов к разговору. А мерзкий прыщ ненавязчиво прикрывать ладонью с сигаретой. Но девушка прошла к двери в следующий вагон и потянула её на себя. Дверь – как искоса отметил заинтересованный Гуревич – не открывалась. Так и сяк Карамелька пыталась прорваться в другой вагон. Но эти железнодорожные двери всегда открываются с таким железнодорожным усилием! Вдруг она обернулась и вежливо спросила: – Извините, молодой человек, вы не поможете открыть? – Да-да, конечно! – вспыхнул Гуревич и бросился совершать для неё подвиги. Он тянул дверь одной рукой, потом двумя… Потом скинул с плеча сумку, выбросил сигарету в окно, упёрся ногой в косяк, взялся за ручку обеими руками, со всей силы рванул и… как морковку из грядки, выдернул из туалета писающего мужика. Тот одной рукой держал ручку двери, пытаясь защитить от посторонних глаз сей интимный процесс, другой рукой контролируя направление струи. Мужик сказал: – Здоро́во! Какой ты сильный, пацан! Это был ужас, позор и страшное оскорбление, нанесённое неясно – кому и неясно – кем! Мужик снова захлопнулся, а оба они – Гуревич и девушка, – как по команде повернувшись к окну, подавленные и униженные происшествием, сурово замолчали. После такого более близкое знакомство стало, разумеется, невозможным. Каждому хотелось разбежаться по разным вагонам, но самолюбие, или как там это назвать, не позволило Гуревичу бежать с поля проигранного боя. Они с Карамелькой стояли неподалёку друг от друга, мимо проносились строения и чахлые болотные ёлки… Гуревич прикидывал – через сколько минут позволительно ненарочито повернуться и раствориться в вагоне. Но всё же исподтишка то и дело бросал на девушку взгляды, и она казалась ему всё милее и милее: высокая, но не дылда; фигурка такая аккуратная, талия – ладонями обхватишь, ножка маленькая, туфли на танкетке; а когда наклоняет голову, карамельная волна закрывает щеку. В какой-то момент их тайные взгляды невольно пересеклись, заметались… У обоих были сурово сдвинуты брови, как у караульных на похоронах члена политбюро. Обнаружив явный, хотя и растерянный интерес другого, они застыли… и вдруг разом прыснули и захохотали, как безумные! И будто кто дал команду «вольно!», придвинулись друг к дружке плечами и ржали до самого Пушкина, остановиться не могли. Оборачивались к той самой двери и просто сгибались пополам. А потом Гуревич проехал лишнюю остановку и пошёл Катю провожать. Она так по-свойски, легко и дружелюбно сама подхватила его под руку – новые туфельки жали! – что регулировать степень пылкости локтевого пожатия для Гуревича уже не составило труда. И всю жизнь Катя приговаривала, что сосватал их «писающий мальчик». А однажды, лет тридцать спустя, он догадался спросить – случайно ли тогда она вышла в тамбур? – Гуревич, ты что, идиот? Когда это я что делала случайно? – В смысле… я тебе приглянулся, что ли? – Конечно! Ты так на меня смотрел. Ну, думаю, хороший интеллигентный мальчик, глаза такие умные, но явно идиот. Надо помочь! – Да ты что! – умилился Гуревич задним, сильно задним числом. – Так ты потому перепутала дверь в вагон с дверью в сортир, что волновалась? – Когда это я волновалась и когда я что путала? Я знала, что там туалет. Видела, как мужик вошёл. Дала ему время расстегнуться. – Но… Катя?!! – А что бы ты предложил? Попросить у тебя сигаретку? Или прошествовать мимо в другой вагон? А тут – взаимодействие, экшн и катарсис. Гуревич, ты ведь пережил катарсис? – Ещё бы! – сказал он. – Так. Лапу с моей задницы убрал, пошёл чистить-резать лук. Гуревич всегда очищал и резал луковицы, это была чуть ли не главная его супружеская обязанность. В своей жизни Катя плакала только от лука и душевного кино. Баня. Туманные фигуры… Но вот ты заканчиваешь институт, получаешь диплом врача и… разом теряешь у себя на скорой все жизненные привилегии. Нет, конечно, статус твой неизмеримо вырос; пациенты, их родственники, их соседи и даже шофёр Володя обращаются к тебе «доктор»; сумку за тобой таскает (по крайней мере, должен таскать) какой-нибудь отвязный лось, юный фельдшер… Но отныне на тебя взвалена чугунная плита ответственности. Ты и вздремнуть в машине не можешь, ибо торчишь впереди, как резная сирена на носу фрегата, и даже носом клевать – перед водителем неудобно. Поневоле ты суетишься, пытаешься соответствовать, отделаться от своего вчерашнего несерьёзного облика, преобразиться… хотя бы и с помощью волосяного покрова. Например, Тимка, старинный и кровный друг Гуревича, получив диплом, отрастил бороду и стал представляться Тимуром Файзуловичем Акчуриным. Высокий, осанистый, синеглазый, он стал похож на икону Александра Невского и полностью поменял манеры, сбросив, как шелуху, бо́рзые студенческие замашки. Гуревич лично слышал, как одна старая дама, из тех, кого мама именовала «императорским фарфором», назвала Тимура Файзуловича «утончённым». А ведь были моменты, когда они с Тимкой влипали в такие утончённые ситуации, что оторопь брала! Когда, получив диплом, Гуревич уже ездил на скорой врачом, а Тим, из-за взятого на пятом курсе академического отпуска, ещё где-то с полгода фельдшером при нём телепался. Разъезжали вместе по весям-полям и болотам – два мушкетёра, два весёлых гуся в белых халатах, – из конца в конец города и пригородов. Зима, помнится, в том году была какая-то особо муторная: морозы без продыху, гололёд и, как следствие, с утра до вечера, помимо остальной рутины, – ушибы, вывихи-растяжения, переломанные конечности… Ну и регулярно шли вызовы по баням. Баня – дело всенародное, контингент помывки – люди всех возрастов, и пожилых предостаточно. Старики, Гуревич заметил, вообще сильно преувеличивают пользу пара для своих слабых костей. То один в банном зале сомлеет, то другого кондрашка хватит уже на выходе. В женскую баню вызывали постоянно. И вот только не надо пошлые ухмылочки тут намыливать! Не разгоняйте, братцы, воображение. В начале и середине восьмидесятых в бани в основном ходили ленинградские старухи-блокадницы, те, что выжили: организм-то подорванный, и зимой, в холодрыгу, старушкам страсть как хочется косточки погреть. Так что панорама в целом – не Голливуд, оператора можно оставить в сенях: седенькие мокрые космы, скрюченные спины, узловатые вены, корявые лапки… Не дай бог юному отроку узреть эти откровения беспощадной старости. Гуревич с Тимой, два юных отрока, в один из дней этой лютой зимы засели в картишки перекинуться – в кои веки выпал спокойный час на станции. Гуревич вообще-то любил преферанс и был неплохим игроком, но на скорой затевать преферанс – дохлая история: игра длинная, люди разъезжаются на вызовы, состав игроков всё время меняется, – неинтересно. Тут быстрая игра нужна: снял банк и уехал к больному. Потому на скорой хороши штосс и храп, старые тюремные игры: взял три взятки на четырёх картах – банк твой, не взял – ставишь вдвойне. И играть может любое число игроков, и закончить можно в любой момент. Только разогнались, Тим завёлся на плохих картах… Вдруг вызов: старушке плохо. Баня где-то у чёрта на куличках. И охота им кости влачить на двух трамваях, чтобы скончаться в этих парных утехах! Ну, хватаем чемоданчик, мчимся, прибываем в место назначения и ломим через предбанник прямиком в банный зал. И покрываемся горячим потом не только из-за температуры…