Нахимовский рассмеялся… Анестезиолог нервного отделения клинической больницы, он занимался малыми неврозами, лечил гипнозом заик и писунов. До него энурез, ночное недержание мочи, лечили пытками махрового Средневековья. Взять, к примеру, электрические трусы: интересное такое детское бельишко, куда вшита пластина, подсоединённая к батарее. Когда ночью первая капля мочи попадала в трусики, ребёнка било слабым током. По идее авторов этого гениального метода, ребёнок должен проснуться и бодро побежать в туалет. С песней или без – уже не так важно, ибо, когда во сне тебя бьёт током по самым нежным местам, ничего, кроме тяжёлого заикания, это вызвать не может. Ещё прописывали милые такие диеты, когда ребёнку после шести вечера не давали пить, вдобавок заставляя на ночь съесть кусочек солёной рыбки – чтобы мочу задержать. – О гипнозе много чего болтают, – бросал через плечо доктор Нахимовский, моя руки над раковиной в углу кабинета, – и много фигни. Народ только пугают. Ничего опасного в нём нет. Никого нельзя под гипнозом заставить убить или, скажем, сберкассу ограбить. Чепуха! Можно слегка изменить ориентацию в какой-то проблеме, не более того. А вот лечить им – можно и нужно. Энурез связан с нарушением рэм-фазы сна, фазы быстрого движения глаз – когда человек и сны видит, и проснуться может, услышать будильник, осознать, что хочется пойти в туалет… Надо дать ребёнку возможность проснуться, а не бить его током! Целый год Гуревич с Тимой сидели молча в углу, смотрели, как доктор Нахимовский принимал детей. Смотрели, записывали за ним каждое слово; постепенно стали понимать – что тот делает… Они же набирали Нахимовскому детишек для занятий. Полигоном, своего рода клинической испытательной базой была Городская детская больница при Педиатрическом институте. Жёлтые корпуса старинной кирпичной постройки, поставленные ещё на путиловской бутовой плите, были разбросаны по огромной территории. Внутри корпусов – либо палаты коек на восемь, либо боксы. Студенты учились на детях, которые там лежали. Почему-то много было детдомовских. Да нет, дети самые разные лечились, конечно, но детдомовские дольше задерживались. Тому была одна лишь причина: сердобольный медперсонал больницы. Детдомовского ребёнка, попавшего сюда с пневмонией, отитом или ещё с какой-то бедой, опознать можно было сразу: ни мама, ни тётя, ни бабушка с дедушкой с передачками к нему не спешили. Детская городская больница в те годы: стены обшарпаны, линолеум на полу местами продран. Да и весь остальной антураж счастливого детства: застиранные пижамки, колченогие столики и стулья, в детском уголке – разрозненные кубики, грузовик без колеса, кукла без глаза… – картинка, одним словом, невесёлая. И всё-таки это была большая семья. В больнице всё равно было лучше, питательней, теплее, чем в детском доме. Детский дом – от него холодом веяло. Здесь же детей подкармливали, жалели и любили: то кто-нибудь из «домашних» соседей по палате печеньем угостит, то студент свой бутерброд подсунет, то нянечка пирожок из дому принесёт… Этих детей долго не выписывали. Их тянули и тянули, держали и держали уже до последнего предела, до последней возможности! Якобы всё чего-то исследовали. Медперсонал, да и студенты, балбесы юные, за долгие недели привязывались к ребёнку. А уж сами дети… Они расцветали на глазах, раскрывались как-то… Оживали! Один такой, семилетний Серёжа, выбрал себе Тимура. Серенький – его нянечки звали, хотя он белый был, как одуванчик. Послушный мальчик, скажешь ему: «Ну-ка, Серенький, открой рот, посмотрим пасть твою крокодилью…» – он хихикал и с готовностью открывал. С той же готовностью все процедуры, все уколы, все неприятности кротко сносил… Как же он к Тиму припал-прилип! То ли напоминал тот ребёнку кого-то близкого-пропавшего, то ли просто выбрал себе мальчик образ, о котором мечтал… Папой его называл! Стоило Тиму показаться в дверях палаты, Серенький бросался навстречу: «Папа пришёл, папа пришёл!» – волосы лёгкие, белые, разлетаются: «Папа пришёл!». Какое сердце это выдержит?! Они в боксах лежали, в крошечных таких отсеках: кроватка, столик-стульчик. Метра два, не больше. Верхняя часть стены застеклена: идёшь по коридору, смотришь: как там Федя, как там Виталик, как Серенький… Покажешься за стеклом, он вскакивает: «Папа пришёл!». Рехнуться можно… На этих же детях студенты сдавали экзамены. Тебе говорят: вот Саша, восемь лет; он ваш, пожалуйте, приступайте… Что сие означает? То, что после физикального обследования ребёнка (неспешного и подробного, само собой, а то черт-те каких ужасов можно нагородить), после изучения анализов надо сопоставить все данные и обдумать диагноз. И всё это – за какой-то час, и не факт, что с диагнозом угадаешь, особенно когда ты – существо волнительное и одна детская болезнь в твоём маниакальном воображении с немыслимой скоростью сменяет другую. Между тем, это – госэкзамен по педиатрии, профилирующему предмету… Короче, на этом Саше, с его хроническим холециститом, выучилось целое поколение студентов. О своей болезни он знал всё: как правильно звучит его диагноз, какие обследования проводились и какое лечение он должен получить. Кроме того, он строго-настрого предупреждён, чтобы ни в коем случае не выдавать этим бездельникам свой диагноз. И он молчит, потому как это жутко ответственно: великий профессор Варфоломеев объяснил ему, что студенты должны стать настоящими докторами и для этого должны прощупать его, простукать-прослушать, заглянуть в горло, перевернуть и выяснить – нет ли сыпи на спине… Они должны научиться искать и находить болезнь, и лечить её, понимаешь, Саша? Он понимает, ибо дети – серьёзные люди, они серьёзней всех профессоров. И он молчит, он молчит, паразит, как рыба, как партизан на допросе. Ни на ласку, ни на шутки, ни на просьбы не реагирует! Но и студент не пальцем делан. Умный студент приходит с подарком. Гуревич с пистолетом пришёл. Довольно идиотский пистолет, в виде самолёта. В него вставляются три стрелы с присосками. А мишень можно нацарапать ручкой на чём угодно – хоть и на двери: она белая, рисовать ловко. – Привет! Я – Семён. А ты, я знаю, Саша. – Привет, – сдержанно отозвался опытный Саша. Гуревич присел на кровать, достал коробку с пистолетом и стрелами. – Поиграем? – предложил. Вскочил, нарисовал на двери мишень, отпрыгнул к стене, приладил ракету: – Пли! – Стрела тюкнулась в дверь и упала на пол. – Промазал! Теперь ты… Минут через двадцать игра была в самом разгаре. К этой штуке, оказывается, нужно было приноровиться, хорошенько целиться и руку держать под правильным углом. «Пли!» – орал Гуревич, стрела летела и с тихим чпоком присасывалась к двери. Саша оказался очень способным стрелком. И был в полном восторге. – Да ты меня обштопал, парень! – воскликнул с досадой Гуревич. – Ты, видно, прирождённый снайпер, парень. Хочешь, эта штука будет твоя? Саша перестал улыбаться, помолчал и тихо спросил: – Гонишь? – Чтоб я сдох! Так хочешь? – Конечно, а то… – так же тихо и недоверчиво проговорил мальчик. Гуревич достал блокнот, ручку, деловым тоном сказал: – Диктуй диагноз… …Они ещё потом поиграли немного – одному же неинтересно выигрывать. Гуревич и сам незаметно для себя как-то… увлёкся. Мама бы сказала: как идиот. Он орал «пли!!!» на каждый выстрел, Саша раскраснелся и был совершенно счастлив. – Классная игра, и мишень ни при чём, – объявил Гуревич, – смотри: заправляешь стрелы, вытягиваешь руку, локоть – вот так, можешь другой рукой контролировать… Прице-е-еливаешься – как американский ковбой! – Пли! – и летят эти стрелы, куда хошь: в стенку, в окно, в глаз профессору. Пли! – гаркнул Гуревич, спуская курок. К профессору Варфоломееву судьба оказалась более чем благосклонна: он открыл дверь секундой позже выстрела. Стрела с тихим чпоком присосалась к мишени и ещё дрожала в тот миг, когда профессор вошёл. Он посмотрел на дрожащую стрелу, на разом позеленевшего студента, на румяного Сашу, который был, конечно, человек серьёзный, но всё же – ребёнок был, просто ребёнок, измученный больничным заточением. – Гуревич! – сказал профессор. – Я ни секунды не сомневаюсь, что вы будете знать правильный диагноз, – и тихо закрыл дверь. …Ну а Тиме, чтобы подкупить Серенького, ничего и не нужно было. Тот был готов вывалить «папе» всё на свете – диагноз, название лекарств, собственную душу. Но Тима к нему явился с точно таким же пистолетом, они с Гуревичем вместе их покупали. К тому же, зная, что Серенького назавтра выписывают, Тима подарил ему набор карандашей, альбом и всякое такое рисовальное хозяйство: резинки, точилки… потому что Серенький любил рисовать, и у него получалось. На первомайской открытке Тим написал печатными буквами: «Серёжа! Большой тебе жизненной и творческой удачи!» Слегка запнулся – как подписать. Может, «папа»? Но подумал, вздохнул и твёрдо приписал: «Твой друг Тимур Акчурин». Кое-что о бартере, или Курс по психологии Заглянем в Википедию: там можно узнать, что «бартер» – один из древнейших в мире методов ведения бизнеса, что обмен товаров и услуг возник задолго до появления денег и, как считают историки и археологи, привёл к формированию первых людских сообществ. А ещё нам напомнят, что большинство бартерных сделок совершаются тогда, когда все традиционные пути торговли заблокированы; такое не раз бывало и сейчас происходит в нашей действительности. Чтобы проникнуть на советский рынок, компания Pepsi когда-то обменивала свою продукцию на водку и даже на военные корабли. Тут можно задуматься о выборе… Это было время, когда в глубинах недокормленного и невыездного советского общества приобрёли невероятную популярность паранормальные явления. Все были страшно этим увлечены и вдохновлены; статьи на эти темы появлялись даже в научных журналах. Чумак и Кашпировский тяжело глядели из телевизоров на население страны, заряжая взглядом воду в стаканах, бокалах и кружках. Телевидение – великая вещь: чем меньше сосисок было на полках гастрономов, тем больше НЛО можно было узреть в небе над нашей родиной. Соответственно обострился интерес к гипнозу и психотерапии. Книг на все эти темы было не достать. Гуревич бегал в Публичку, брал там работы Фрейда, Юнга, Чертока, горячо и подробно затем их обсуждая с Тимуром… Однажды на подстанцию явился завкафедрой психологии Ленинградского университета с предложением бартерного обмена: вы нам – кадры для экспериментов, мы вам – курс лекций по психологии: выживаемость, вербализация в современных условиях, исследование психических явлений, мотивация… ну и прочее нужное-познавательное, весьма полезное в напряжённых буднях медработников. Лекции проходят в университете, в свободное от работы время. Так что пожалуйте в добровольцы. Вот Гуревич и стал таким воодушевлённым добровольцем. Дело в том, что он всегда интересовался психологией, а ординатуру вообще решил делать по психиатрии. * * * Группа на этот самый курс по психологии набралась приличная, человек тридцать; люди все не с улицы, не с кондачка; люди с образованием и пониманием, с чувством ответственности и желанием хапнуть на халяву какие-то знания по психологии. Лектор был из ленинградских интеллигентов. Тип узнаваемый: чистенький, выбритый, в старом, но выглаженном костюме и, главное, при галстуке. Ботиночки сильно ношенные, но чищеные. Однако видно, что дядька пьющий: такие вещи заметны по некоторой зыбкости движений, словно человек долго лежал в забытьи и вот, очнулся, но пока ещё не очень уверен – где он и по какому поводу тут находится. Гуревича же одолевало какое-то назойливое дежавю: он сидел, слушал лектора, многое записывал и активно участвовал в занятиях… и при этом мучительно пытался вспомнить – где он видел это лицо? Не очень давно… Точнее, совсем недавно. И поскольку он много читал по обсуждаемым темам – практически все, что удавалось достать, – и собирался посвятить себя психиатрии, ему было неподдельно интересно и слушать, и спорить, и приводить и сопоставлять разные точки зрения известных учёных. Он всё время тянул руку – уточнить кое-что, прояснить то-другое. Вопросов много задавал, иногда вроде и не по теме. И лектор его невзлюбил. Сильно невзлюбил… Увы, такое случается в самых разных группах общества, и это тоже – из области психологии. Существуют несколько вполне убедительных и уже подтверждённых теорий о взаимодействии разных типов человеческих темпераментов в замкнутых коллективах: на борту космических кораблей или в дальних экспедициях на полюс… Проблема в том, что внезапно возникшую неприязнь трудно вернуть в исходную ситуацию. Неприязнь сама себе ищет подпитку, радуется, когда находит, и как на дрожжах растёт с каждым новым толчком, с каждым пустяковым жестом или словом. Трудно её задавить, необъяснимую неприязнь, практически невозможно. Гуревич видел, что стоило ему поднять руку с вопросом, как лектор наливался изнутри тёмной жёлчью, оттягивал узел галстука, словно его душила чья-то невидимая рука, опускал глаза и, трепеща пальцами бывшего пианиста, снимал соринки с рукава старенького клетчатого пиджака. Но сдерживался, пока сдерживался изо всех сил. Гуревич хотел, но не знал – как ему помочь. На каждом из этих занятий было много ролевых игр, в то время только входивших в моду среди психологов и педагогов. Лектор сам назначал роли для слушателей курса. Вы, скажем, пассажир в поезде, а вы – коммивояжёр и должны всучить этому человеку утюг новейшей марки. Или: вы – бандит, а вы – пенсионер с только что полученной пенсией. Или: вы – маньяк, а вы – случайно подвернувшаяся жертва… И всякий раз, в любом эпизоде роль бандита, маньяка, и вообще отпетого негодяя, получал Гуревич. – Значит, так: вы – маньяк, растлитель малолетних, – палец лектора упирался в Гуревича, – а вы, Юля, – маленькая девочка, задача которой спастись, заговорив зубы этому подонку…