Какая-то нянечка моет там пол, разгибается и кричит: «Э! Э! С папиросой нельзя!» – Конечно, мадам, – галантно отзывается Гольц, и со словами «Извините, товарищ!» аккуратно изымает у покойного папиросу и выбрасывает в ведро. После чего они закатывают пациента в помещение и кладут сопроводиловку ему на грудь. – А теперь ходу! – бросает Гольц. И два эскулапа что есть мочи бегут к машине, а следом за ними с криками мчится ушлый дежурный врач, которого хрен проведёшь, ибо и сам он в прошлом работал на скорой: – Суки, вы мертвяка привезли! Лёгкий и элегантный, как артист мюзик-холла, доктор Гольц роняет на бегу: – Пацан! Он минуту назад у меня прикурил… …и – трудно поверить! – перед тем как рвануть дверцу машины, отбацывает парочку виртуозных голь-ца-ца, после чего падает на переднее сиденье, и невозмутимый водитель Володя легко трогает и мчит на станцию. Дежурство отработано, отмучено, отбито… По пути Гольц насвистывает: у него впервые освободился рот; папироса, которую раскурил покойный (спаси Господь его новопреставленную душу!), оказалась последней в пачке. Озадаченный и слегка подавленный Гуревич сидит сзади и помалкивает. Жалко мужика; людей ему всегда жалко, и, возвращаясь после подобных случаев, Гуревич обычно думает: «Вон алкаш пиво тянет, а наш мертвяк пива уже не выпьет»; всегда он пытается представить – как осваивается новенький там, в незнакомом и непривычном потустороннем мире. Может, тоже растерян, тоже думает: «вон алкаш пиво тянет…»? А может, там своё пиво гонят… из райских яблочек? Но рабочий день, слава богу, тонет в синих сумерках… На подстанции – как обычно: Гольц побрился, опрыскался одеколоном, переоделся в свежую рубашечку и синий шевиотовый костюм и отбыл на свидание. Дней через пять из больницы прилетела увесистая телега. – Тебе хорошо, пацан, – говорил Гольц, облачаясь в парадные брюки, завязывая галстук и полируя свои разговорчивые чудо-туфли куском бинта. – Ты – фельдшер. Жив клиент, помер, тебе один чёрт. А я за всё отвечай, из любой карусели выкручивайся да ещё оплакивай его полжизни. Мораль сей басни какова? – Покойника надо в морг везти, – отвечал Гуревич голосом прилежного ученика. – Ну эт ты брось! – и доктор Гольц поднимал аристократический палец. – Эт всё упадочная демагогия. Просто надо уметь ускользать от меча Немезиды. * * * Бывало, что и ускользал… В середине убогих и голодных восьмидесятых люди часто травились. Дело это понятное и человеческое: когда голодуха припрёт, а в магазинах шаром покати, ты забрасываешь в себя всё, что удаётся поймать на лету, на бегу и, перекувыркнувшись, – из воздуха, из воды, из подсобки знакомого продавца. А в подсобке мало ли чего застряло… Любите ли вы пельмени? Уточним: обычные пельмени в картонных коробках, тридцать копеек пачка, склизкие, как гнилые грибы, с неизвестной науке начинкой, замороженные в 1949 году – году их изготовления? Однажды вызвали их бригаду к практически безнадёжному пациенту. Мужчина одинокий, без женской ласки, он заглатывает всё, что вокруг ползает и летает, ну и… отравился пельменями. Приехали – соседка плачет, а он уже без сознания. – Будем промывать, – сказал доктор Гольц. – Мы? Здесь?! Зачем?! Давай отгоним скорее в больницу, там его оприходуют. – Не довезём, – отрезал Гольц. – Сейчас, по этим дорогам, через эти сугробы? Откинет он у нас коньки в карете, пацан. Нет, будем промывать… Один шанс из десяти. Тащи шланг! И стали они над мужиком трудиться. Бессознательного человека промывать трудно и опасно, ты можешь так его промыть, что он пред ангелами совсем прозрачным предстанет. Его ж держать надо вертикально, чтобы рвотой не захлебнулся. «Вот Гольц! – думал Гуревич, с трудом удерживая на себе приподнятое тело… – ну нельзя же так… нарушать элементарное… элементарные…» Раз промыли, другой, третий. Вспотели оба, как шахтёры, поснимали с себя халаты-свитера, остались в майках… Гуревич даже думать боялся, что им прилетит, если мужик помрёт у них на руках, да в этих обстоятельствах. Но тот все не помирал. После третьей очистительной процедуры открыл глаза, после пятой слегка порозовел… И минут через сорок пришёл в себя уже по-настоящему: что-то спросил, над чем-то слабым голосом пошутил. Потом попросил сигарету… Даже приподнялся, сел на кровати и закурил. – Ребята… – проговорил заплетающимся языком, – ну, вы ж меня спасли, а? Из могилы вытащили, а? Нет слов. Классные вы мужики, ребята. Без вас я бы… – Без нас ты бы сдох, – приветливо подсказал Гольц. У них с Гуревичем от напряжения и от работы тряслись руки и ноги, и только сейчас Гуревичу стало ясно, насколько рисковал отчаянный доктор Гольц. – Точно! – воскликнул мужик. – Спасители вы мои! Жизнь подарили на блюдечке! Не знаю, чем отблагодарить вас, ребята… Пельменей хотите? …Уходя, они просто из любопытства заглянули в холодильник этого человека. Тот, как на складе, весь был забит пельменями. Теми самыми: тридцать копеек пачка. * * * Ну и последнее – о мече Немезиды. Порой он приобретает странные очертания. Эту семью знали на станции как родных. Во семейка была – каждый божий день вызывали бригаду, каждый божий день! Там супруга была с богатейшим приветом. Если муж что вякнет не по ней, или бельё вовремя не развесит, или ещё как её огорчит, она – шасть на подоконник и кричит на весь двор: «Не могу больше жить! Нет больше сил страдать! Щас прыгну, покончу с собой!». Голос пронзительный, и в нём – неизбывная мука. Этаж у них третий, но ленинградский третий, высота птичьего полёта. Муж вцеплялся в подол её платья или кофты, тянул супругу обратно в комнату, та визжала, лягалась, царапалась… А двор гулкий, и эхо отменное, трели этой порывистой дамочки тревожили мирное население окрестных домов. И кто-то из соседей непременно звонил в скорую. Та приезжала, суицидальной дуре вкалывали седуксен, мужика бинтовали. Короче, эта семейка всех задолбала… Однажды вызов пришёлся на дежурство бригады Гольц – Гуревич. Те приехали, стали разбираться по ситуации. Они только из приёмного покоя: дядьку с тяжелейшим инфарктом еле довезли, с кислородом. А тут вот эти голубки, значит… разнообразят свою интимную супружескую жизнь. Нескучная всё же у нас работа! Несчастный подкаблучник, до крови разодранный хищными когтями супруги, стоит и оправдывается, как двоечник перед директором школы: опять он жену расстроил, опять она вспрыгнула на подоконник (Гуревич всерьёз заподозрил, что эта Ассоль, гибкая, как кошка, имеет разряд по спортивной гимнастике), опять на весь двор вопила: «Не вынесу этой проклятой жизни! Щас прыгну я, прыгну, покончу с собой!» И он привычно повис на платье, как матрос на парусах. – Видите, руки мои, – уныло бубнил, – ещё старые царапины не зажили… – Ты напрасно так переживаешь, пацан, – заметил доктор Гольц, гоняя в губах «беломорину» и сочувственно осматривая шкуру, практически снятую с этого медведя. – Твоя супруга – классическая истеричка. Она просто манипулирует тобой. Никуда и никогда она не прыгнет. Можешь проверить: как в другой раз вскочит на мачту, примется выступать, ты ей так и скажи: «да прыгай на здоровье, любимая!» Увидишь: постоит и слезет, как побитая. Разом отучишь её от показательных выступлений. …И что б вы думали? Не когда-нибудь, а на другое утро эта кошмарная баба вновь прицепилась к своему несчастному супругу: он газетку с картофельной шелухой, понимаете ли, вовремя не выкинул. Вспрыгнула на подоконник и за своё: «Не хочу больше жить! Нет сил терпеть страдания от этого человека! Покончу с собой, прыгну! Прыгну!!!» А супруг ей, согласно прописанному доктором рецепту: мол, давай, Маня, прыгай. Установи рекорд. И она прыгнула, и установила. И какой рекорд! Между прочим, это накатанный сценарный ход, избитый кадр множества американских кинокомедий. Эпизод дорогостоящий, мобилизация всей съёмочной группы; ставится с каскадёром, снимается по возможности одним дублем, хотя редко так выходит. В общем, сложная постановочная работа. А эта летучая падла сыграла трюк за один присест! Тут вот в чём дело: в тот день в квартиру этажом выше переезжала одна бакинская семья. Люди состоятельные, торговые, перевозили они всю любимую старинную мебель, включая четверых абреков, которые эту мебель перетаскивали. Ну как можно бросить в квартире антикварную кровать красного дерева с пружинным матрасом, на котором спали все предки Мамедовых ещё с 1914 года! Бабушка с дедушкой, потом родители, потом и сами взрослые дети – а матрасу хоть бы хны! Один только раз пружины перетягивали, в том году, когда Сталин умер. Эти пружины были – ну просто на века, ещё на пять поколений семьи Мамедовых. Так что четыре абрека с величайшим тщанием, неторопливо и бережно проносили на своих плечах драгоценную кровать, как рабы – паланкин с дочерью падишаха. Под сакраментальным окном они оказались именно в тот момент, когда… …понятно, да? Нужно ли продолжать? Впрочем, нужно. Весила наша героиня, можно сказать, как подросток, женщинка была крохотная, в весе птичьего пера – никого не убила. Но ключицы сломала всем четверым абрекам. Да и это ещё не всё. Те – ребята молодые, крепкие, ну и от перелома ключицы никто ещё не помирал; а вот несчастного мужика, супруга её, очень жаль: ведь эта бешеная баба, нырнув с подоконника, вернулась в кадр – возникла в окне как укор потрясённому супругу. – Да-а… – говорил Гольц, затягивая галстук и снимая ворсинку с рукава синего пиджака, уже готовый устремиться в любовный омут, уже прокатывая в лёгкой чечётке пивные набоечки, перебирая копытцами, ум-ца-ца, уп-ца-ца. – Да уж, делали раньше мебель на века: какие невероятные пружины в той чудесной кроватке, а? Прям цирковой батут, а не кровать! Теперь вообрази кино: она взлетает и парит в стратосфере двора – волосы дыбом, глаза из орбит… Понятно, что бедняга получил инфаркт на месте. Получается, вышло двойное везение гадине. Это тебе – везение, хотел возразить Гуревич. Это тебе повезло, что некому вспомнить имени-фамилии доктора, давшего столь полезный медицинский совет… Но промолчал. Отдавал себе отчёт, что не только Гольцу на сей раз подфартило. Повезло и ему, Гуревичу, как свидетелю и соучастнику преступления. – С другой стороны, – заметил Гольц, – тут тебе не Америка: судебные иски докторам выкатывать. Что с нас, лепил советских, возьмёшь, кроме штопаного презерватива? Не-ет, я считаю: имеешь такую отчаянную супругу, любительницу, знач, полетать, – будь готов к любому подарочку судьбы, к любому, так сказать, па-де-де, фуэте и повороту на ножке. – Он подмигнул, крутнулся и отцокал подковками: … гольц… гольц… голь-ца-ца! Ум-ца-ца… уп-ца-ца… «Папа пришёл!» Они случайно столкнулись в буфете мединститута и, несмотря на долгую разлуку, мгновенно узнали один другого. Вернее, Тим завопил через головы: «Сенька!!!», а Гуревич сдачу побросал и метнулся в конец очереди, потому как кто ещё, кроме Тимки Акчурина, мог так позвать его, дружка старинного-разлюбезного?! Они облапили друг друга, как два зека-кореша, отбывших срока́ в разных лагерях (да, собственно, так оно и было), и в этот день на занятиях их больше никто не видал. Шлялись до ночи, накачались пивом, чуть не ввязались в отличную драку… То и дело останавливались, ахали, пялились друг на друга: нет, но какое совпадение – выбранная обоими медицинская участь?! какая приманка судьбы, возвращение на круги своя! Нашли друг друга, чтобы больше не разлучаться. Горячая их детская дружба словно и не прерывалась; вообще казалось странным – как это взрослому миру удалось их разлучить? Оба книгочеи были запойные, оба к медицине относились как к посвящению, оба ценили розыгрыши и подставы, а разговаривая, вернее, перебрасываясь репликами, напоминали две туфли доктора Гольца, запущенные в чечёточный круг. И вскоре бывалый фельдшер Гуревич привёл друга Тима всё на ту же подстанцию скорой, на Петроградке, где и дальше крутилась-вертелась их совместная жизнь. * * * На третьем курсе эта парочка явилась к доктору Нахимовскому, поклонились ему в ножки и хором – репетировали! – сказали: «Доктор, мы хотим быть вашими учениками».