Вдруг они наткнулись… Вернее, им открылось… Пригласительно так развернулось, как на сцене. Словом, это чудо было какое-то! Нечаянная радость! На пятачке открытой с трёх сторон лавки они увидели рождественский вертеп. Провансальский многолюдный вертеп: застывший театр. Судя по размерам, он украшал на Рождество церковь, или собор, или холл какой-то мэрии. Или уж поместье вельможи XIX века. Объёмная двухъярусная композиция размером с «запорожец», изображавшая сцену Рождества, была взгромождена на круглый обеденный стол. Своды пещеры были увиты гроздьями винограда, цветами, подсолнухами, богатыми лепными драпировками; прозолочены, посеребрены, сияли глубокими насыщенными тонами пурпурного, зелёного, синего и жёлтого – видимо, объект недавно прошёл реставрацию. Все фигуры в этом многолюдном сборище ростом были с винную бутылку, изумительно подробно и тщательно вылеплены, а уж раскрашены вообще виртуозно. Помимо классических евангельских персонажей – святого Иосифа, Марии с Младенцем в яслях и трёх волхвов, один из которых, Балтазар, как положено, отличался тёмной кожей; помимо стайки умильных вездесущих ангелят, а также представителей животного мира – телят и овец, собаки, осла, куриц и индюков, – сцену, оба её просторных яруса, буквально затопляла толпа. Тут были самые разные люди: мастеровые и торговые, монахини и монахи, крестьяне со своим товаром, кожевенники, гончары… Были и прачки с лоханями, корчмари с кружками в обеих руках, пекари у печи; румяные девушки с подоткнутыми подолами юбок; виноградари, несущие на закорках бочонки с вином. По краям сцены в разных позах застыл небольшой отряд строительного люда: стекольщик с прозрачным куском стекла, плотники с инструментами, рабочий с тачкой, полной земли, с воткнутой в холмик лопатой… Это был густой кипучий мир Прованса, бесконечный, неистребимый, весёлый человечий муравейник. Полчаса Гуревич там стоял. Ни на шаг сдвинуться не мог – уж такая славная компания для разглядывания! Такие выразительные энергичные фигуры, столько жизни в каждой, столько задорной радости. А ещё он отлипнуть не мог от этого многолюдного общества потому, что разом припомнил свой личный рождественский вертеп – бесконечное количество фигур и лиц, живых и усопших, святых и не очень, трезвых и не слишком. Советских, советских людей его ленинградской юности… А глядя на Мадонну, припомнил, как Катя кормила новорождённого Мишку тяжёлой сияющей грудью. Грудь её сияла, а опущенное к сыну лицо пребывало в голубоватой евангельской тени от прикрытой шторы. Жизнь проходила, проходила, неслась, будто куда опаздывала. Вертеп человеческий возобновлялся и длился, не застывая ни на миг. – Гуре-евич! – пропела Катя, потеряв с ним всякое терпение, – ты меня чего сюда приволок? Смотреть, как ты нюни распускаешь? Ну что, ну что-о-о на сей раз! Ну здесь-то чего ты нашёл оплакать, а?! – Ничего, Катя, – сказал он, пожимая плечами, и отворачиваясь, и отирая глаза большим пальцем. – Что за бред, с чего ты взяла?! Пошли давай к Эдит Пиаф! …Нет, нет, я не жалею ни о чём! День свиньи Случались и очень дальние выезды. Приходилось бригаде Гуревича колесить по окраинам Ленинграда, по сельской местности: совхозам, посёлкам и деревням. Однажды вечером – их бригада только заступила на ночное дежурство – вызвали в совхоз за Рыбацким. Председатель там перепил накануне, какие-то выгодные договора обмывал, а после не притормозил да ещё поддал, ну и куролесил весь день. Сердце прихватило, давление поднялось… Короче, был это вызов из блатных, когда посылают не зелёного салагу-доктора с неотложкой, а бригаду: чтоб и ЭКГ на месте, и пролечить с уважением, и госпитализировать, если потребуется. Да и носилки чтоб не престарелые родственники тащили, а бугаи-санитары, или, вот, Гуревич с фельдшером Леней. Приехали они, надо сказать, вовремя: председатель, мощный грузный мужик, уже синий был. Говорили – умница, толковый хозяйственник. Так ведь эта наша отечественная беда в ногу идёт с любым умом и талантом. Всю ночь они возились с мычащей бессознательной тушей: капельница, мочегонное, глюкоза, витамины, седативные препараты… весь, что называется, прейскурант, – пока туша не стала медленно превращаться в человека. Гуревич думал – придётся здесь навеки поселиться, думал, что в ближайшие два дня не увидит ни Кати, ни Мишки, который за полтора месяца своей жизни успел стать абсолютным центром вселенной доктора Гуревича. Но всё же часам к пяти утра мужик посветлел, ушла зеленоватая муть из глаз, вернулась мимика, стал он реплики разумные подавать – в общем, постепенно приходил в сознание. В конце концов, приобрёл свой первоначальный цвет и, главное, понял, что уже не умирает. Гуревич всегда любил наблюдать этот момент, этот поворотный пункт к жизни. Знаменовался он, как правило, просьбой закурить. – Глаша? – умоляюще прошептал председатель, повернув на подушке голову туда, где всю ночь бессменно стояла над ним жена. – Сигаретку? – видимо, дома был запрет на курение, а начальством, даже в данную медикаментозную страду, была исключительно супруга. Жена сурово кивнула, председателю вставили в рот прикуренную сигарету, он жадно и упоённо вдохнул… Ещё часа через полтора бригада скорой стала собираться-складываться в намерении покинуть поместье совхозного барина. – Ни-ни-ни! – заявила Глафира Николаевна. – Я вас так не отпущу, ребята. Вон на веранде стол к завтраку накрыт. На застеклённой, добротно утеплённой веранде с четырьмя раскидистыми фикусами по углам, на праздничной желто-синей скатерти уже пыхтел самовар, были расставлены чашки-блюдца, а на тарелках такие версали громоздились, что ребята застыли: по нынешним временам это зрелище само по себе сгодилось бы в качестве культурного мероприятия, презентации выставки, например. – Выпить по известным обстоятельствам не ставлю, – понизив голос, сказала эта властная женщина, – но чай-кофе к вашим услугам. Голодными не уйдёте. Да уж, одного взгляда на этот стол было достаточно, чтобы поверить в роль личности в истории. Этот талантливый человек, помимо прочего, организовал в совхозе собственную пекарню, которая развозила продукцию, как выразился он сам, «во все стороны света». Жена и две взрослые дочери председателя сновали вокруг, метали на стол пирожки с тыквой, «да ещё вот попробуйте кулебяку», – счастливые, что отец выкарабкался, что закончился двухдневный кошмар. Мужик, виновник данного трезвенного застолья, был ещё слаб, хотя, вернувшись к жизни, пребывал в некоторой эйфории. И, видно, слух о выздоровлении «хозяина» уже раскатился по пашням и полям, по рощам, хлевам и птичникам, потому что время от времени в дверях веранды возникала какая-нибудь личность, на цыпочках подплывала к стулу председателя, склонялась к уху и, перекинувшись тремя словами, так же деликатно удалялась. Гуревич с Лёней наворачивали от души: такой вкуснейшей выпечки они не ели бог знает сколько времени. А свежесть, а сладчайший изюм, а райские дуновения ванили и корицы! Их недавний пациент вполне ожил в застолье, оказался из тех, кого называют душой компании: рассказывал какие-то смешные случаи из эпохи новой коммерции, травил анекдоты, осторожно посматривая на жену, – явно искал прощения. Спохватывался и вновь принимался благодарить медиков. Видно было: понимал, из чего его вытащили. После застолья сам пошёл проводить спасителей к воротам, хотя был ещё слаб. – Ребята, – он многозначительно понизил голос, приобнимая обоих за плечи и слегка опираясь на них, – в таких случаях говорят: «не знаю, как благодарить», да? Но я благодарить умею и знаю, как это делать. Вы не думайте! Подарок в машине. Когда миновали двор председателевой усадьбы и вышли на улицу, Гуревич заметил, что машина как-то тяжело проседает на рессорах, а водитель Володя, дожёвывая высланный ему со стола пирог, как-то глумливо ухмыляется. Подошли в сопровождении председателя к машине, открыли заднюю дверь… Внутри на носилках лежала огромная связанная свинья; косила чёрным глазом, благоухала и недовольно хрюкала. Оба – Гуревич и фельдшер Лёня – разом отпали от двери с такими рожами, будто в машине лешего увидали, а председатель по их ошарашенному виду понял, что угодил: парни обалдели от его щедрости. – Не благодарите, ребята, не надо! – Но…!!! свинь…!!! в скорой по…!!! – Я понимаю, вы скромные ребята, имею представление о ваших зарплатах, о вашей позорной для страны нищете. Просто примите мою благодарность, поверьте, оно того стоит. Гуревич с фельдшером Лёней тихо, как ушибленные, сели в машину, Володя тронул, и они выехали на дорогу… Тут самое время кое-что пояснить. Пикантность данной ситуации заключалась в том, что скорую может остановить кто угодно в любом месте. Любое происшествие может случиться на пути, где пролегает её маршрут: авария на дороге, выпадение человека из окна пятого этажа, диабетическая кома у старушки, полумёртвый алкаш в кустах. И это значит, что ты останавливаешь машину, вытаскиваешь носилки, обслуживаешь клиента. Гуревич сидел рядом с водителем Володей, совершенно парализованный происшествием, живо представляя, как их сейчас останавливают, как они открывают машину, где на носилках лежит их магарыч – повязанная свинья. Административные последствия этой мизансцены вообразить и описать было бы невозможно. Гуревич, натура эмоциональная, вообще терялся в стихийных бедствиях: пожарах, землетрясениях, прилюдном позоре, присутствии живой свиньи в служебной машине посреди рабочего дня. Надо отметить, что и фельдшер с водителем были слегка задумчивы. – Парни! – решительно воскликнул доктор Гуревич. – Это бред какой-то! Ну не можем мы везти её в город. Куда? Это всё равно что покойника прятать. Как вы это себе представляете: мы выпихиваем её из машины и она идёт по Невскому? – Зачем – по Невскому? – говорит вдруг водитель Володя. – Что за кощунство! Погоди ты нервничать. Всё это фигня, я отлично знаю, что делать и куда её сбыть. Свинья в наше голодное время – это капитал. Председатель – молодец, умеет благодарить. Надо вот что. Надо её в ресторан везти. – В ресторан?! – Гуревич почему-то представил свинью за столиком, с подвязанной на шее салфеткой, с полным набором столовых приборов, с горшочком помоев перед рылом. – В ресторане её примут на ура, – спокойно отозвался Володя. – Там из неё, голубушки, отбивных нахерачат – будь здоров! Ага… ах, вот как, отбивных… Ну что ж… Перспектива стала проясняться. Конечно, из свиньи вполне логично настрогать именно свиных отбивных, не правда ли? Хотя Гуревич и ресторанов-то толком не знал, куда с его зарплатой по ресторациям ходить? Но водитель Володя как представитель более обеспеченного и бывалого класса трудящихся рестораны знал, имел там кое-какие связи и вскоре подъехал к задней двери одного из них. Он вошёл внутрь и вскоре вышел с каким-то дядькой в засаленном, с борщевыми потёками, белом халате. Тот залез в машину, так и сяк поворочал свинью огромными ручищами и сказал: – Не, не возьму. – Почему? – вскинулся доктор Гуревич – Отличная свинья! – На ней штампа нет, – пояснил повар. – У нас с этим строго. А вы как думали? Если в санэпидемнадзоре узнают, что я оприходовал тушу без штампа, меня с работы выгонят. Дальше скорая помощь со связанным клиентом на носилках пустилась в круиз по разным точкам общепита. На третьем ресторане Гуревич сам уже выскакивал из машины и, ещё не открыв двери, принимался расхваливать достоинства товара: «Отменная высококачественная свинья! Гордость совхоза! Она там в правлении заседала!». Вскоре он был готов восхвалять голубушку в стихах. Но… ничего не помогало. Хоть бери и рисуй чернилами штамп на розовом боку сей упитанной дамы. На восьмом, кажется, ресторане он понял, что дело швах. Повезло ещё, что до сих пор они ни одного вызова не получили: может, потому, что выходной и граждане расслаблялись на дачах, а может, на подстанции не особо на них рассчитывали – вызов-то был дальним, тяжёлым, ответственным. – Ребята, – сказал измученный Гуревич, – дальше так продолжаться не может. Предлагаю выпустить клиентку куда-нибудь на волю, в пампасы… На милость судьбы. – В пампасы?! Да ты ох. ел, – сказал водитель. – Это ж живые деньги, и какие! Это две твои зарплаты! Ничего, я знаю ещё рестораны, где её возьмут без этого говеного штампа. Далее их маршрут по-прежнему пролегал исключительно по местам ленинградского общепита, но уже рангом пониже. Время катилось, день наливался зрелостью. Они колесили по городу со свиньёй, но, несмотря на её явную капитализационную ценность, никто из работников пищевой отрасли не желал участвовать в утилизации такого богатого товара. Гуревич представить себе не мог заочного могущества санитарных начальников родного города. Свинья-то была роскошной и с первого взгляда – весьма жизнеутверждающей. Ощущение дурного сна отвердевало в Гуревиче. Ему уже казалось, что избавиться от свиньи невозможно. Никак. Никогда. Везти её на подстанцию? Но ведь это не кошка, которую приголубишь, поставишь ей блюдце с молочком, она и мурлычет, и мышей ловит. Тогда – что же? Как старший в бригаде он ответственен за тех, блин, кого мы приручили. Он вообразил, как ведёт свинью домой – знакомить с женой Катей. И поскольку живут они в съёмной квартирке, представил, как свинья укладывается между ними на их тесноватом раскладном диване… Как обычно в таких случаях, он принимался себя жалеть. «Почему всегда я?! – мысленно вопил он. – Вокруг миллионы людей: почему всегда я?» Когда от свиньи отказались в самой распоследней пельменной, Гуревич твёрдо сказал: – Всё, больше я никуда не еду! Вываливайте её в ближайшем подъезде. И вообще: у нас в любой момент вызов. Я даже удивляюсь, что до сих пор…