– Ну как там Циммерман? – спрашивал головастый карлик. – Даёт всем жару? Как понял Гуревич по всеобщему ажиотажу, некий их земляк Циммерман был матёрый научный гуру в Технионе, то ли химик, то ли физик, лауреат то ли нобелевки, то ли абелевки, специалист по турбулентности. Он «всем давал жару». С сиротским своим узелком на коленях Гуревич сидел в дальнем углу на табурете и засыпал, поминутно прядая головой, как старая кляча. Он мечтал отчалить. Мечтал выйти отсюда, доползти до автобусной остановки и лечь прямо там на скамейку. Но сидел: больше всего он боялся, что хозяева во всеобщем радостном подъёме забудут заплатить. Угрюмый зять, обнаружив, что в люстре перегорела одна из лампочек, приволок из кладовки стремянку, расставил её посреди гостиной и взобрался на самый верх, – потолки здесь были роскошные, почти как в коммуналке Сениного детства, – и пока Рахель отвечала на вопросы соседей, зять выкручивал и вкручивал, попутно проверяя на вшивость, остальные лампочки. – Ну а ты, Арончик, – спросила Рахель, озорно улыбаясь. – Как ты здесь, не замучил Шимона? – Он хороший! – крикнул Арончик. – Мы ходили вместе какать! Но произношение у него ни к чёрту. Умляут совсем паршивый! Все закивали, снисходительно посматривая на бывшего профессора по средневерхненемецкому диалекту. Тот сидел чистенький, весёлый, нежно гладил морщинистую руку вернувшейся супруги. Гуревич уже не мог улыбаться. Он, с узелком на коленях, остервенело ждал своих денег, честно заработанных семидневной нацистской пыткой. – Он хороший! – громко повторил Арончик голосом опытного лектора. – Только каждую ночь ходил к блядям. Шелест старческих голосов разом стих. Воцарилась заинтересованная пауза… – К-какие бляди… – пролепетал Гуревич в этой мертвецкой тишине. – Ка-акие бляди?! Кто-то из стариков усмешливо обронил, что, мол, дело молодое, это понятно, но вот оставлять Арончика одного на ночь… – Одного?! – побледнев, спросила Рахель. – Он оставался один, мой бедный потерянный мальчик? Гуревич, как всегда бывало с ним в минуты роковые, окоченел и онемел. Он уже не хотел спать: адреналин окатил его с ушей до мошонки и завибрировал в каждой клеточке измученного тела. Он понял, что сейчас его вышвырнут, не заплатив ни копейки за всю эту адскую, адскую неделю наедине с проклятым старым засранцем! И помощи ждать не от кого, разве что свыше… Свыше она и пришла. – Вы что, все уже сдурели?! Все, как один? – спросил угрюмый зять с верхней ступени стремянки. – Потеряли разом последние мозги? Что вы слушаете этого безумца! Если б его оставили одного на двадцать минут, весь поселковый совет три месяца сгребал бы дерьмо с этого рояля. И старички перевели дух, закивали, заулыбались… Турбулентность улеглась. – Ну, ладно, – сказал головастый гномик и подскочил вместе со своей детской табуреткой поближе к хозяйке дома: – Так что там Циммерман, даёт жару? «Богатый и здоровый» В какие только авантюры не пускались творчески активные выходцы из Руси великой! Какой только шухер не наводили на страну и коренное население! Каких только не затевали революций! Впечатление возникало такое, что все они поголовно – и московско-питерские интеллигенты, и простецкий люд из украинской и молдаванской глубинки, – несут в себе гены не местечковых хасидов, а Стеньки Разина да Емели Пугачёва. Довелось Гуревичу поработать здесь и на частной скорой помощи. Как и многое другое, это начинание новых репатриантов было делом рук самих утопающих. Первую частную скорую помощь (называлась она – кроме шуток! – «Богатый и здоровый») основал бедный и больной диабетом бывший тромбонист одесского мюзик-холла. Предприимчивый парняга, он, как библейский Моисей, умел добывать из скалы воду посохом своего тромбона. Впрочем, особых вложений тут и не требовалось. Он снял комнатёнку под офис всё в том же «каньоне», где совсем недавно Гуревич вышибал монеты из железных чресл аттракционных коней, посадил на телефоны диспетчера – дикой энергии пожилую девушку Элеонору, чьи раскосые глаза умудрялись смотреть разом на два телефонных аппарата, – и тиснул объявление в газетах на двух языках. А врачи, тоже русские, сидели голодные по домам, готовились к экзаменам и попутно ждали вызовов от Элеоноры. Чемоданчик с подручными средствами: запасом одноразовых шприцев, лекарствами, тонометром, стетоскопом, мочевыми катетерами и перевязочным материалом, – был у каждого свой. * * * Первый свой вызов на Святой земле Гуревич помнил и много лет спустя. Тот поступил поздним вечером, часов в двенадцать. Спать хотелось ужасно! Однако и заработать хотелось. Гуревич обрадовался: он нужен! Он нужен людям в своей новой стране! – Это что за улица? – спросил он Элеонору. Та протяжно зевнула и сказала: – Где-то в промзоне. – Как в промзоне? – удивился Гуревич. – Разве там живут люди? – Ну, значит, живут! – разозлилась наверняка тоже разбуженная Элеонора. – Кто, по-твоему, вызывал? Степной шакал или пустынная крыса? – А… причина вызова? – Кстати, поторопись. Задыхается она, – добавила Элеонора. – А что там конкретно, разберёшься. Гуревич напрягся. Задыхается – это плохо. Это что угодно может быть: сердечная недостаточность, астма, воспаление лёгких, инородное тело в трахее, аллергические реакции, вроде отёка Квинке, да и просто истерия. Натянул он куртку, подхватил свой чемоданчик, прыгнул в «субару» семьдесят пятого года издания, которую за восемьсот шекелей выторговал у охранника кибуцной овощной базы, и рванул в сторону промзоны. Улица, которая значилась в вызове, была тошнотворной промышленной кишкой. Замыкалась она кольцом и вилась по всей промзоне между бараков и складов, среди редких уцелевших фонарей, так что ехать по ней предлагалось бесконечно. Никаких строений, хотя бы отдалённо напоминавших человеческое жильё, Гуревичу не встречалось. Он медленно ехал мимо мастерских и гаражей, мимо полуповаленных заборов и огромных цистерн, мимо сараев, бетонных коробок, жестяных пристроек, железной вышки неизвестного назначения, мимо кладбища раскуроченных машин… Ехал, вглядываясь в каждую такую композицию а-ля Корбюзье, ища какое-то подобие жилья, где ждала его больная, видимо, с приступом астмы. Да нет, это ошибка! Элеонора со сна перепутала, дура косая! Откуда здесь жильё, что за бред?! Гуревич сильно волновался: человеку плохо, человек, возможно, в эти самые минуты борется за последние угасающие искры жизни! Я вяну, прекрати тяжёлый жизни сон… (Наедине с собой Гуревич подпускал, бывало, такие образные вопли. То ли поэтическая отрыжка юности, то ли папа окликал его с высот небесного Пушкинского общества.) Минут через десять, совсем отчаявшись, он остановил машину на обочине и побежал на своих двоих искать это проклятое неуловимое семьдесят пятое строение. Метался между складами, возвращался к дороге, всматривался в жёлтую мглу: вот вроде бы номер семьдесят первый привинчен прямо на огромный безоконный асбестовый куб; а следом за ним к фонарю прикручена верёвкой металлическая табличка: восемьдесят девятый, – явно вырезанная из номера чьей-то угнанной машины! Нет, это можно рехнуться! Человек же умирает! Вдруг из-за нагромождений фанерных ящиков вышла к нему тёмная, смутно женская фигура. От неожиданности Гуревич отпрыгнул, затем ринулся к ней, спросить – не знает ли… не встречала ли… вот у него вызов… он врач, битых двадцать минут… а там человек в приступе… – Это я вызывала, – сипло и одышливо проговорила женщина. – Не могу работать… – А… где… – с некоторым облегчением, но и в замешательстве спросил Гуревич, – где я могу вас осмотреть? – Пошли, – прохрипела она и повела Гуревича в тёмное нутро какого-то гигантского ангара, в выгороженную асбестовую подсобку, где, кроме стола, представлявшего собой фанерную плату, водружённую на козлы, кроме стула и заляпанного краской пластикового табурета, стояла вдоль стены раскладушка, аккуратно застеленная цветастым покрывалом. Пахло натруженным за день пустым гаражом: машинным маслом, металлом, какими-то аэрозолями… немного по́том, немного мочой. Гуревич положил на стол свой чемоданчик, открыл его и достал стетоскоп. – Давайте я вас послушаю. Она с готовностью задрала кофту, под которой ничего не оказалось, кроме мятых мешочков грудей. Не подготовленный к этим простецким откровениям, Гуревич слегка замешкался… но сразу же принялся её слушать, и сразу же успокоился: мгновенная смерть ей не грозила. Снаружи она хрипела страшнее, чем внутри. Он не услышал ни астматических явлений, ни хрипов в лёгких. Дыхание было грубым, с отдельными сухими хрипами, но проводилось с обеих сторон. По сути дела, кроме сильного насморка, пациентке ничего не мешало. – Ну что ж, – сказал Гуревич, складывая стетоскоп. – Ничего страшного не слышу. Обычная вирусная инфекция. Полежать в тепле, побольше питья, горячего и обильного, – как обычно. Могу рекомендовать отличный коктейль: корень имбиря, мёд и лимон. Заварить в термосе, часок настаивать, пить понемногу, но часто. Меня самого так бабушка лечила… И, конечно, полежать дня три в покое. Сейчас советую ехать домой и лечь в постель. Вряд ли так уж нужно охранять эту драгоценную халабуду. Вы здесь охранницей работаете? – Можно и так сказать. Я здесь работаю, да. Меня Цахи пускает на ночь, я ему немного отстёгиваю. Всё-таки не на улице… Условия приличные, бывает и хуже. Девочки вон зимой за гаражами на холоде трясутся. А летом тут вообще благодать. У меня, вишь, чайник, и даже микроволновка есть. Дай ему бог здоровья, Цахи. Гуревич так и стоял со стетоскопом в руках. Она здесь действительно работала. Девушкой по исполнению мимолётных желаний. А Цахи, хозяин этого гаража, никакой не сутенёр, нет. Обычный мужик, дай ему бог здоровья. – И с чего я простудилась в такую теплынь, – удивлённо качала она головой. – Вишь, нос забит, дышать не могу. – Я тебе капли дам, отривин, – сказал Гуревич, повернувшись к чемоданчику, – будешь капать в нос, дня через три полегчает. А пока ртом дыши. – В том-то и дело, – заметила она. – Как я им дышать буду, когда он занят? Клиент ведь разный бывает, такие маньяки встречаются. Бывает, не заплатит, бывает, кулак в морду сунет. Человек – он по-разному себя ведёт. Вздохнула и повторила с какой-то усмешливой покорностью: – Человеку разное нужно. Гуревич показал ей несколько дыхательных упражнений из хатха-йоги, заставил повторить и велел делать их каждое утро. Лично закапал отривин в носовые проходы, вскипятил чайник и заварил ей чай в большой белой чашке. Лимона вот только не оказалось, да и мёда тоже. Не догадался привезти. Она сидела на краю раскладушки и пила горячий сладкий чай мелкими глотками. – Ты хороший доктор, – сказала. – Душевный. Совсем как у нас в Марокко. Мы там богато жили, не то что здесь… Слышал он эти саги о безбедной жизни в напрасно покинутой родной стране: в Марокко, в Румынии. В Польше или в Иране… Давно дал себе слово не лезть в этот клуб задушевных воспоминаний. Хотя и подавлял желание спросить: ну и какого же чёрта тебя сорвало с резьбы и принесло в эти гаражи? Удержался: как обычно, услышал Катин голос, – мол, а тебя-то, Гуревич, какого чёрта с резьбы сорвало? – Остался бы ты ещё, – попросила первая на Святой земле его пациентка, – так с тобой хорошо! – Да нет, прости, поеду, – сказал Гуревич. – Без меня дети плохо спят. Денег за визит Гуревич с неё не взял, хотя она возмущалась и пыталась сунуть свёрнутую купюру в двадцать шекелей в карман его брюк. Хватала за брюки и говорила: