– А ну гоните его в шею, – велела усталая Катя, и доктора Гуревича вывели, уважительно приобнимая за талию. Когда Серафиму впервые внесли в дом в ручной новомодной качке и торжественно водрузили на стол, как какой-то именинный пирог, оба их бугая смущённо склонились над сморщенным личиком в ореоле рыжих кудрей. Мишка буркнул, пожав плечами: – И чё делать-то с этим сухофруктом? Катя захохотала, как в молодости, и сказала: – Как что? Любить! …Какое же это время было чудесное: они помолодели оба и вели себя прямо как молодожёны: всё время обнимались-целовались и на прогулках с коляской всюду ходили, взявшись за руки. Остановятся вдруг посреди улицы, стоят и смотрят, смотрят друг на друга… Оба сына поглядывали на них искоса, держались дистанционно и, допускал Гуревич, – покручивали пальцем у виска. * * * Так вот, однажды Серафима, лет девять ей было, приволокла домой хомяка. Дело житейское, многие дети проходят этот умилительный этап единения с природой почему-то именно на хомяках. Но бывает, что и на кроликах или шиншиллах, или, что гораздо спокойнее, на черепахах. Гуревич кипятился, считая, что любовь к животным в их доме полностью окупает и воспитует такса Крендель, в эпоху которой Серафима родилась и выросла. – К чему тебе это безмозглое создание, – восклицал он, – когда в доме обитают представители высших форм жизни? – Крендель – общий, – возражала дочь. – А хомяк – мой личный. Хомяк оказался занудой и беспокойным жильцом. По ночам не давал никому спать, грыз решётку на двери в сад со звуком, с каким Эдмон Дантес, вероятно, пилил железные прутья своей темницы. Гуревич подумывал выпустить его – как бы случайно, ненароком… Но однажды за завтраком дочь обронила, что у Даны, подружки её, скоро день рождения, вот бы ей подарить… – …хомяка! – обрадовался отец. – Давай подарим хомяка! – Да ну, – отозвалась девочка, – это не подарок. Вот если б котёночка… Пап, а коты – тоже высшая форма жизни? Гуревич припомнил тюремный двор. Не самое радужное воспоминание… Нет, в его пёстрой и многотрудной израильской жизни тюремного срока ему пока не выпало, но в разные годы он подменял в тюремной больничке двух своих коллег-приятелей во время их отпусков. И помнил, что тюремный двор буквально кишит кошаками. Однажды по требованию санэпидемстанции они с медбратом Адамом отловили штук восемнадцать котов и, забросив их в воронок, вывезли далеко в пустыню, в естественную, так сказать среду их обитания. Как только дверцы фургона открылись, коты с истошным воем вывалились на землю, построились в колонну и рванули через пустыню в направлении своей тюремной обители. Наутро все они уже разгуливали по тюремному двору, привычно ошиваясь под дверью столовой и пекарни, издевательски поглядывая в сторону Гуревича. Да, в тюрьме «Неве-Орен» была своя пекарня, и пекари-заключённые подбрасывали этим вольным корсарам ошмётки засохшего теста, а то и вчерашние булочки, не съеденные террористами. На другой день после работы Гуревич заехал в тюрьму, отозвал в сторонку пекаря Йоси, получил булочку с изюмом и, энергично её жуя, обозначил просьбу: так и так, у вас тут плодятся эти твари, хорошо бы мне выбрать котёнка. – Да ради бога, – отозвался тот. – Сейчас скажу ребятам, они поймают тебе какого-нибудь бандита. И опытные взломщики и аферисты, надев ватные рукавицы, отправились на поимку зверя. Минут через пять вернулись с уловом: котёнок, изумительный красавец, глянешь – сердце тает: пепельно-дымчатый, с глазами-топазами, лапы в длинных чёрных гетрах. Царь… Вот только совершенно дикий. Его посадили в картонный ящик из-под муки, просверлили дырочки, накрыли крышкой. Он сидел там и глухо рычал, как бульдог. – Что ты хочешь, – заметил Йоси, протягивая Гуревичу вторую булку, с черносливом. – Он родился от двух зеков, кем он ещё может быть! Дома, прежде чем открыть коробку, Гуревич велел домашним «сделать круг пошире», точнее, разбежаться по стенкам; надел кухонные рукавицы, открыл крышку ящика и выхватил котяру за шкирку. Тот взвыл и принялся всеми четырьмя лапами со свистом рассекать воздух когтями, как янычар – саблей. В первый же вечер он разметал подушки на диванах, порвал занавеси и, кажется, даже передвинул мебель. Наконец забился под кровать, где продолжал шипеть, завывать и скрежетать… Гуревич не рисковал нагнуться, глянуть в его дикие жёлтые глаза. Но одно доброе дело кошак всё же сделал: куда-то исчез надоедливый хомяк со своим напильником. Надо надеяться, удалился в неизвестном направлении – об ином страшно думать. Словом, с большими предосторожностями котёнок был переправлен, как и любой зек – под конвоем, в картонном автозаке. Дане понравилась его дивная пушистая шёрстка. Настоящий Подарок! Тут бы занавес дать, но Гуревич не любил открытых концов ни в романах, ни в театральных постановках, ни в историях собственной жизни. Месяца через два, заслышав с улицы вопли дерущихся котов, крикнул дочери: а что там протеже наш, котяра, живой? В смысле, жива ли приёмная семья? Дочь появилась в дверях гостиной, убавила звук в телевизоре и спросила: – Пап, как называется уголовник, который в камере главный над всеми? – «Смотрящий» он называется, – озадаченно ответил отец. – А что? – А то, что котяра в семье у Данки стал таким вот «смотрящим». Всю семью строит. Их каждого уже по три раза в разных местах зашивали. Терпит он только бабушку – та ему шваброй под кровать еду запихивает. * * * О природе любви написано много книг: как возникает она, сколько длится, как разбиваются сердца; любовная страсть разрушительна, но и чертовски притягательна, она неизменно людей завораживает. Природу ненависти изучают психологи и психиатры, да и мало-мальски приличный писатель без неё жить не может: без ненависти, без ревности, без ярости не состряпаешь ни пьесы, ни повести, ни приличного романа. О природе человеческой доброты написано немного, невнятно и скучновато; мало кто ею интересуется. Часто ли вам приходилось встречать людей, подставлявших левую щеку, вместо того чтобы врезать обидчику от всего сердца обоими кулаками, а если удастся, то и ногой? Да и откуда она возьмётся в наше время, в заурядном современном человеке, эта странная и обременительная штука – природная доброта? Гуревич сидит у себя в кабинете, дверь тихонько открывается. В щели – фрагмент знакомого лица: на голове бедуинский платок намотан, обе руки забинтованы, и девушка со слабой улыбкой их предъявляет. Это Зина… Вот теперь уж её наверняка уволили – кто из родителей готов терпеть у себя дома странную особу, рехнувшуюся на сострадании к бродячим кошкам! Гуревич в сердцах бросает ручку на стол, вскакивает и кричит в собственном бессильном сострадании: – Ну что, что-о?! Опять?! Когда же ты выучишь этот урок! Катя, если б слышала эти вопли, резонно бы заметила: – А ты, Гуревич? Сам-то ты когда выучишь свои уроки? Дед Мороз в пустыне Негев Его дети верили в Деда Мороза. Даже дочь, родившаяся уже в стране, где образ бредущего под пальмами старика в ватном зипуне и красном колпаке с кисточкой выглядит бредом сумасшедшего, – даже дочь его верила в Деда Мороза до самой армии. В её обязанности входило составление списка новогодних подарков. Она обходила всех родственников: обоих братьев, маму и папу, а также таксу Кренделя, дотошно выспрашивала каждого, после чего писала письмо на иврите: «Дорогой дедушка Мороз! В этом году мы просим привезти нам следующие подарки…» Далее шёл подробный перечень запрашиваемых товаров: папе – тапки, маме – тяпку для огорода, Мишке – наушники и набор новых флешек, Дымчику – фирменные мотоциклетные очки, Кренделю – собачьи вкусняшки, ну и прочее-разное, необходимое… что составляло первую половину послания. Во второй, важнейшей половине письма второклассница Серафима заказывала подарки для себя лично. При этом тон письма менялся на елейно-обстоятельный. «Милый дедушка! – писала Серафима. – Только не ошибись и не принеси таких Барби, которых ты приносил в прошлом году. Те уже устарелые, такие есть у каждой подлой засранки в нашем классе. Пусть одна Барби будет негритянка, а другая с золотыми волосами, чтобы они у меня дружили. И чтобы с коляской, а в ней – ребеночек-барбеночек со всем хозяйством: бутылочками, сосками, ползунками… ну ты сам разберёшься. Только не слушай папу, он скажет, что всё это – дорогущая чепуха, но это не чепуха! Папа просто экономит, он жадноватый. А если у тебя денег не хватит, то учти: вчера Мишка сказал, что наушники ему не так уж и нужны. Имей это в виду…» – Это какое-то письмо Ваньки Жукова! – возмущался Гуревич. – Чему её в школе учат! «Милый дедушка…». Когда это я был для неё жадноватый! – Вот свинья, – соглашалась Катя. – Написала бы «прижимистый», это точнее. Подарки покупались в страшной тайне от Серафимы, в дом заносились контрабандой, в несколько перебежек от гаража к кладовке. Накануне праздника Гуревич снимал с антресолей мешок, куда заключённые складывают свою цивильную одежду (парочку этих полезных мешков Гуревич украл в тюрьме, когда подменял коллегу), и набивал его подарками. Катя завязывала горловину блескучей лентой и лепила поверх мешка праздничные звёздные наклейки. А под вечер тридцать первого декабря звонил кто-нибудь из басовитых друзей Гуревича, подзывал девочку к телефону и говорил: «Здравствуй, Серафима! Это Дедушка Мороз. Выйди-ка во двор, глянь, что за подарки я вам из лесу принёс!». Серафима взвизгивала, бросала трубку и, хлопая дверьми и теряя на ходу шлёпанцы, вылетала на крыльцо. Там на ступенях лежал мешок с подарками и рукавица, которую Дедушка Мороз обронил второпях, а на ручке ворот висела его забытая красная шапка. Серафима была очень доверчивым ребёнком. Поздним, заласканным. Братья её обожали, хотя и презирали, как положено. А уж о родителях умолчим. Доверяла она этому миру безгранично. Это и спасло Гуревичу жизнь… Вернее, спасла его Рина, тогда ещё не невестка и не мать их внуков, а просто девушка, с которой встречался Мишка. Дело было перед самым Новым годом. Дед Мороз уже отмотал свой кросс по магазинам и готовился доставать с антресолей тюремный мешок. И тут Серафима по секрету поведала девице Рине, что, к сожалению, лично никогда не сталкивалась с Дедом Морозом – он такой застенчивый, такой скрытный, всегда убегает! Но она придумала способ его удержать. Сегодня ночью она протянет на лестнице леску между балясинами. Дед Мороз споткнётся, упадёт и, если повезёт, сломает ногу. И Серафима будет лечить его целый год! Уступит ему свою кровать! Здорово? – Здорово! – сказала благородная Рина и побежала предупредить Мишку.