– Ничего я больше не знаю, – сказал охотник. – Считай меня круглым дураком. Так что это у тебя? Долгую минуту я поглаживал крыло. Потом сказал: – Машина Времени. Он вытаращил глаза, потом прищурился, отхлебнул пива (он прихватил с собой кружку, зажав ее в широкой ладони). И кивнул мне – валяй, мол, дальше. – Машина Времени, – повторил я. – Слышу, не глухой, – сказал он. Он прошел вдоль борта, отступил на середину улицы и стал разглядывать машину – да, с такими и правда охотятся в Африке. На меня он не смотрел. Обошел ее всю кругом, вновь остановился на тротуаре и уставился на крышку бензобака. – Сколько миль из нее можно выжать? – спросил он. – Пока не знаю. – Ничего ты не знаешь, – сказал он. – Первый раз еду, – сказал я. – Съезжу до места, тогда узнаю. – И чем же такую штуку заправлять? Я промолчал. – Какое ей нужно горючее? – опять спросил он. Я мог бы ответить: надо читать до поздней ночи, читать по ночам год за годом, чуть не до утра, читать в горах, где лежит снег, и в полдень в Памплоне, читать, сидя у ручья или в лодке где-нибудь у берегов Флориды. А еще я мог сказать: все мы приложили руку к этой машине, все мы думали о ней, и купили ее, и касались ее, и вложили в нее нашу любовь и память о том, что сделали с нами его слова двадцать, двадцать пять или тридцать лет тому назад. В нее вложена уйма жизни, и памяти, и любви – это и есть бензин, горючее, топливо, называй как хочешь; дождь в Париже, солнце в Мадриде, снег на вершинах Альп, дымки ружейных выстрелов в Тироле, солнечные блики на Гольфстриме, взрывы бомб и водяные взрывы, когда выскакивает из реки рыбина, – вот он, потребный тут бензин, горючее, топливо; так я мог бы сказать, так подумал, но говорить не стал. Должно быть, охотник почуял, о чем я думаю, – глаза его сузились, долгие годы в лесу научили его читать чужие мысли, – и он принялся ворочать в голове мою затею. Потом подошел и… вот уж этого трудно было ждать! Он протянул руку… и коснулся моей машины. Он положил ладонь на капот и так и стоял, словно прислушивался, есть ли там жизнь, и рад был тому, что ощутил под ладонью. Долго он так стоял. Потом без единого слова повернулся и, не взглянув на меня, ушел обратно в бар и сел пить в одиночестве, спиной к двери. И мне не захотелось нарушать молчание. Похоже, вот она, самая подходящая минута поехать попытать счастья. Я сел в машину и включил зажигание. Сколько миль из нее можно выжать? Какое ей нужно горючее? – подумал я. И покатил. Я катил по шоссе, не глядя ни направо, ни налево, так и ездил добрый час взад и вперед и порой на секунду-другую зажмуривался, так что запросто мог съехать с дороги и перевернуться, а то и разбиться насмерть. А потом около полудня солнце затянуло облаками, и вдруг я почувствовал – все хорошо. Я поднял глаза, глянул на гору и чуть не заорал. Могила исчезла. Я как раз спустился в неглубокую ложбинку, а впереди на дороге одиноко брел старик в толстом свитере. Я сбросил скорость, и, когда нагнал пешехода, машина моя поползла с ним вровень. На нем были очки в стальной оправе; довольно долго мы двигались бок о бок, словно не замечая друг друга, а потом я окликнул его по имени. Он чуть поколебался, потом зашагал дальше. Я нагнал его на своей машине и опять сказал: – Папа. Он остановился, выжидая. Я затормозил и сидел, не снимая рук с баранки. – Папа, – повторил я. Он подошел, остановился у дверцы. – Разве я вас знаю? – Нет. Зато я знаю вас. Он поглядел мне в глаза, всмотрелся в лицо, в губы: – Да, похоже, что знаете. – Я вас увидел на дороге. Думаю, нам с вами по пути. Хотите, подвезу? – Нет, спасибо, – сказал он. – В этот час хорошо пройтись пешком. – Вы только послушайте, куда я еду. Он двинулся было дальше, но приостановился и, не глядя на меня, спросил: – Куда же? – Путь долгий. – Похоже, что долгий, по тому, как вы это сказали. А покороче вам нельзя? – Нет, – отвечал я. – Путь долгий. Примерно две тысячи шестьсот дней да прибавить или убавить денек-другой и еще полдня. Он вернулся ко мне и заглянул в машину. – Значит, вон в какую даль вы собрались? – Да, в такую даль. – В какую же сторону? Вперед? – А вы не хотите вперед? Он поглядел на небо. – Не знаю. Не уверен. – Я не вперед еду, – сказал я. – Еду назад. Глаза его стали другого цвета. Мгновенная, едва уловимая перемена, словно в облачный день человек вышел из тени дерева на солнечный свет. – Назад… – Где-то посередине между двух и трех тысяч дней, день пополам, плюс-минус час, прибавить или отнять минуту, поторгуемся из-за секунды, – сказал я. – Язык у вас ловко подвешен, – сказал он. – Так уж приходится, – сказал я. – Писатель из вас никудышный, – сказал он. – Кто умеет писать, тот говорить не мастер. – Это уж моя забота, – сказал я. – Назад? – Он пробовал это слово на вес. – Разворачиваю машину, – сказал я. – И возвращаюсь вспять. – Не по милям, а по дням? – Не по милям, а по дням. – А машина подходящая? – Для того и построена. – Стало быть, вы изобретатель?