– Инструменты? – растерянно спросил Тэм, надеясь, что ослышался от усталости, поскольку прекрасно знал, что под «инструментами» Лалловё может подразумевать только одно – лежавший в небольшом шкафчике ее кабинета чемодан, наполненный приспособлениями для пыток и убийств. Обтянутый бледно-зеленым дамастом[15], разрисованным крошечными желтыми цветочками, излучающий сильный аромат лаванды и иссопа, хотя, впрочем, и не оглушающий. Тэму частенько приходилось счищать засохшую кровь, экскременты и лохмотья внутренностей с хранившихся в чемодане приспособлений, но никогда прежде госпожа не брала их в руки в его присутствии. В такие дни Тэм всегда запирался в выделенном ему для отдыха закутке и как можно громче играл на лютне, только бы заглушить доносившиеся до него вопли. – Делай что велено и тащи их во вторую гардеробную. – Каменные бирюзовые ногти выбили угрожающее стаккато на обитой кожей столешнице. У всех соплеменников Лалловё ногти состояли вместо кератина из того или иного элемента земли – камней или древесины, металлических руд или шипов терна. Семейная легенда гласила, что данную традицию (для протеанских фей подобные традиции означали примерно то же, что наследуемые генетические черты для людей) ввела досточтимая мать и королева Лалловё – Цикатрикс. Последний раз, когда Тэм видел древнюю королеву, ее некогда грациозное тело составляли графен и эбеновый поликарбонат, и только лицо оставалось относительно органическим. Руки же, укрытые льняными одеяниями, завершались длинными скальпелями когтей из обсидиана. Тот день выдался сложным для всех. – Сию минуту, мисс. Тэм заставил себя собраться с остатками сил и направился ко второй гардеробной. Когда он поспешил исполнять поручение, маркиза возвратилась к созерцанию ярко освещенного кабинета; черные люстры с золочеными внутренними панелями излучали желтое сияние, практически подавляли голубой рассвет, обещавший сделать этот день хоть капельку счастливее. Лалловё ощущала, что что-то не так. Если быть точным, то вроде не совсем плохо, но и не очень-то хорошо. Она чувствовала себя опустошенной, голова болела; что поделаешь, ее и в самом деле ранило несокрушимое высокомерие отца. Она просто не выспалась, только и всего, – целую ночь маркиза подбивала бабки и теперь была готова сорваться в любую минуту. Тэм дожидался появления своей госпожи во второй гардеробной, изо всех сил стараясь не смотреть на небольшую дверку напротив входа. В оформленном в желто-коричневых тонах помещении пахло теми же лавандой и иссопом, что и от чемоданчика агонии, регулярно навещавшей эту комнату; гардеробная была обставлена многочисленными мягкими диванами, а дверца, та, что старательно пытался не замечать Тэм, вела в очаровательную, небольшую уборную, которая пугала его до дрожи в коленях. По правде сказать, Тэм страшился не самой комнаты. Не было ничего такого ни в украшенном серебряными листьями потолке, ни в бело-розовых цветах, нарисованных на стенах, ни в деревянном стульчаке унитаза, ни даже в выложенной черной плиткой купальне посреди пола из темного стекла. Нет, что пугало Тэма, так это вид прикованного к стене мужчины, вымазанного кровью и собственными испражнениями. Человек был старым и дряхлым, с вислыми седыми усами и глазами самой Лалловё; когда-то давно, когда Тэм впервые увидел эти глаза, ему представились далекие восточные земли родного мира, но нет, отец маркизы не был рожден на Земле. Когда-то он был поэтом, известным в десятке миров, когда-то – обладающим абсолютной властью королем-философом… Хинто Тьюи обрек сам себя на страдания, решив наведаться в гости к дочери. Он приехал одним морозным утром не более трех лет тому назад, и дочурка отплатила ему за проявление отцовской любви свойственной лишь ей родственной заботой: привязав к телу, заключив в кандалы и ежедневно с тех пор пытая до смерти. Но это ни капельки не беспокоило Тэма – напротив, было бы совершенно глупо ожидать от дочери Цикатрикс того, что она будет обращаться со своим отцом хоть с какой-то присущей людям человечностью, не говоря уж о теплых чувствах. Нет, что действительно приводило в ужас, так это молчаливое смирение с судьбой, читавшееся в глазах старого Тьюи, – с каждым рассветом Лалловё проскальзывала в уборную второй гардеробной и проводила большую часть утра, изобретая новые способы прикончить папочку. И каждый день, перед тем как испустить дух, Хинто Тьюи шептал одни и те же слова: – Скажите моей дочери, что отец любит ее. И что хуже всего, как казалось Тэму, так это то, что старик и в самом деле говорил правду. Догадка Тэма была верна – этим утром маркиза желала, чтобы он помогал ей, а не слушал вопли, хоть немного приглушаемые отделявшими его тремя комнатами и четырьмя дверями да настолько громкой музыкой, какую только могли извлечь из лютни его пальцы. Что ж, да будет так. Бывало в его жизни и хуже, так ведь? И если госпожа желала, чтобы он лично позаботился о ее гостях, то разве не его долг услужить ей? Для этого его, в конце концов, и держали. Лалловё промчалась по комнате и остановилась у двери в уборную прежде, чем Тэм успел хотя бы глазом моргнуть. Подняв с пола отвратительный чемодан, он последовал за маркизой в небольшое помещение, пытаясь держать себя в руках, но все равно у него перехватило дыхание от увиденного. Ночь была благосклонна к Хинто Тьюи. Он был еще мертв, когда Тэм открыл дверь перед своей повелительницей, – спутанные белые космы вуалью закрывали лицо старика, органы внутри тощего тела не успели срастись. Несколько порезов еще до конца не закрылись, но уже не кровоточили; Хинто скоро должен был проснуться. Наблюдение за тем, как оживает скованный печатями возвращения труп, требовало крепкого желудка. К тому же Тэму было несколько неуютно сейчас осознавать, что точно такие же узы связывают и его собственную душу с нынешней плотской оболочкой. – Скажите… – прохрипел старик, возвращаясь в мир живых и умолкнув на полуслове; никаких сомнений: он повторял слова послания, которое пытался донести до дочери еще вчера, перед тем как она перерезала ему глотку. Хинто Тьюи закашлялся и выплюнул кусочек собственного языка. Ан нет, не такой уж он был мертвый. Не сказать, чтобы Тэм сильно удивился, – он никогда не говорил этого вслух, но видел отражение стойкости этого старика в его дочери. Тот же упрямый отказ подчиниться реальности – Лалловё была зеркальным отражением отца, пусть и кривым, уродливым, как и все прочие феи последних дней. Удивительно, что хоть что-то маркиза унаследовала от него. – Скажите моей дочери… – вновь заговорил Хинто, но закончить ему не дали. Лалловё метнулась через всю комнату, прыжком миновав заполненную гниющей кровью купальню, и, разбив губы отцу, заставила того замолчать. – Хватит уже, папа, – чуть ли не прошептала она, поглаживая пробитую ее бирюзовыми ногтями щеку старика. – Все мы уже достаточно хорошо знаем о твоих чувствах. – Если бы только это было так, Лолли. – Хинто Тьюи говорил с дочерью очень мягко. – Не думаю, что в своей несчастной жизни ты хотя бы раз действительно слышала голос подлинной любви. Звук еще одной пощечины отразился от посеребренных стен уборной. – Чепуха. Пустозвонство, сочинение скверных стишков да шельмовство – вот и все, на что ты, папа, когда-либо был способен. Посмеешь вновь обратиться ко мне в столь же пренебрежительном тоне – и я опять заставлю тебя досуха истечь кровью. – Этот процесс, как припоминал Тэм, занял целую неделю, если учесть, сколько длились не прекращавшиеся ни на минуту стоны, внезапно однажды сменившиеся тишиной. Надо было видеть лица прачек, которым пришлось отстирывать с обносков старика запекавшуюся на протяжении всей этой недели кровь. Подобная смерть была тем еще удовольствием. Лалловё поднесла что-то к лицу отца, чтобы тот смог рассмотреть как следует; это оказался тот самый золотой механизм, который она испортила, пытаясь открыть. – Что это, новая игрушка жемчужины моего сердца? – улыбнулся старик, обнажая сломанные зубы. – У тебя так много забавных вещиц. – Это кое-что большее. И в то же время меньшее… с того момента как я ее открыла. Но, сдается мне, папа, ты и сам все знаешь. Она встряхнула головой, пытаясь очистить мысли от облепившей их ваты; и здесь все было не ладно, этак и она сама скоро могла испытать те же мучения, что и отец. Что-то часто она в последнее время стала ошибаться, – возможно, ей следовало отдохнуть. Хинто Тьюи покачал головой: – Я знаю лишь то, куколка, что океан моего невежества безбрежен. И не только моего, но и твоего. – Ну да, конечно. Давай отбросим всю эту философскую чепуху, папа, я полагаю, ты узнаёшь это устройство или, во всяком случае, представляешь принципы, по которым оно работало. – Маркиза подцепила ногтем крышку и продемонстрировала отцу останки стрекозы. Его и в самом деле передернуло? Как же ей хотелось причинить ему боль. Она так старалась. – Прекрасный механизм, приводимый в движение насекомым. Должно быть, так же гудело влагалище моей матери, когда твое семя зачало меня. – Да-да. Я мал и ничтожен. И даже менее того. – Правдивей слов от тебя я еще не слышала. Лалловё уселась на высокий табурет и закинула ногу на ногу. – И тогда встает один вопрос: что тогда такое ты сама? Брови Лалловё вскинулись, угрожая гибелью. Но Хинто только пожал плечами – настолько, насколько это возможно, когда человек подвешен в кандалах. – Ах, ты куда величественнее, нежели я когда-либо мог быть, о лотос моих чресл. Трудно, должно быть, смириться с тем, что у тебя столь никчемный отец. – Буду откровенна с тобой, папочка, – Лалловё уперла руки в бока и смерила Хинто внимательным взглядом, – вот уже три года я пытаюсь это понять. И в самом деле, зачем мне вообще понадобился зарвавшийся менестрель, с которым моя мама разочек перепихнулась ради спермы? С чего мне вообще занимать свои мысли отринутым быком-осеменителем, не заслужившим даже того, чтобы его подобающим образом прогнали со двора моей матери? Но за последние пару дней, папуля, я поняла кое-что, что доказывает мою великую силу предвидения. Я осознала, что великое зачастую приводится в движение ничтожнейшими из жизней. – Она помахала у Хинто перед носом трупиком стрекозы, вынув тот из золотого гробика. – Кто бы спорил, – согласился отец. – Так и твоя великая ярость питается мной. Моей совершенно ничего не значащей жизнью. Маркиза помолчала. Крылышки дохлого насекомого плясали в дыхании, вырывавшемся из ее гневно раздувшихся ноздрей. О Тьма Небес, не станет же она пресмыкаться перед ним! Так или иначе, но он научится бояться ее. – Знаешь, папа, я, может быть, ошибалась, – заключила Лалловё, любуясь игрой света на своих бирюзовых ногтях. – Вероятно, вместо того чтобы щекотать тебя самого моими стальными перышками, стоило бы превратить тебя в зрителя, наблюдающего, как я играю с невинными? Что ж, папочка, еще не поздно все исправить, и я с превеликим удовольствием организую для тебя величайшее из представлений. И раз уж нам не удается найти общий язык, то, быть может, у меня получится хотя бы вдохновить своего отца на новую книгу или стих? Мне говорили, что искусство черпает вдохновение в боли. Точно, почему бы нам не подвергнуть мукам какое-нибудь дитя? Ты можешь даже посмотреть. Хинто Тьюи еще сильнее обвис в удерживавших его цепях. – Я расскажу тебе все, что ты хочешь знать, Лолли, но вовсе не потому, что так уж тронут твоими угрозами. Просто ты моя дочь, и я люблю тебя; всегда буду любить, как бы ты ни надругалась над своим сердцем. – Чудесно, – остановила его она взмахом руки. Если слова хоть как-то и задели ее, маркиза не подала виду. Лалловё поднесла сломанное устройство к самому носу отца и с нажимом произнесла: – А теперь говори, что это? – Эта штучка, куколка, называется вивизистор и производит электрический ток за счет медленной смерти заточенного внутри существа. – Ты назвал его предназначение. Вивизистор, – покатала она новое слово на языке. – Но в чем его смысл? – В чем смысл извлечения энергии из жизни? Ох, куколка, ты задаешь толковые вопросы, да только не в том порядке. Ты должна бы терзаться страхом, а тобой руководит одно лишь честолюбие, и меня это сильно тревожит, ведь если ты не испытываешь должного чувства сейчас, то испытаешь его в конце, когда будет уже слишком поздно… и это разбивает мое никчемное сердце. Тэму показалось, что старик не кривит душой. Во всяком случае, выглядел тот так, будто говорит искренне. – Не делай вид, будто вдруг решил сотрудничать, папа, – процедила Лалловё сквозь зубы, – через это мы уже с тобой проходили. Батарейка – это только батарейка, и не важно, каким именно образом она генерирует ток. За этим твоим «вивизистором» стоит нечто большее, нежели обычное электричество, и я хочу знать, в чем дело. – «Хочу, хочу, хочу». В этом вся ты. Надо думать, в том есть и моя вина, ведь я так и не сумел с должным смирением объяснить ей, что значит родить дитя человеческое. Он набрал воздуха, собираясь продолжить, но дочь лишила его такой возможности. От третьей пощечины у Лалловё онемела рука, и в этот раз Хинто Тьюи уже не так быстро поднял голову. А когда ему это все-таки удалось, они встретились взглядами, в которых читалось, что ни один не собирается уступать и дюйма своей земли. – Полегчало? – с очень мягкими интонациями в голосе произнес он. – Причиняя боль мне, ты временно снимаешь с себя тяжесть собственных страданий, так ведь, моя драгоценная малышка? Если так, то я готов висеть тут хоть целую вечность. Лалловё выругалась на языке фей, и птичья трель ее брани отразилась от стен. – Зачем ты истязаешь меня?! – требовательно воскликнула она, и голос по-детски задрожал, словно она снова стала той девочкой, которой когда-то была. – И где мама нашла эту штуку? Хинто Тьюи обвел взглядом свое изрезанное тело. Он даже пытался пожать плечами, но этого не позволили ему изможденные мышцы. – Должно быть, все дело в том, что я ужасный отец. – В его запавших глазах стояли слезы, когда он смотрел на Лалловё и видел будущее, полное утрат, – и тогда он сломался, поскольку просто не мог отказать дочери в ее желаниях. – Твоя мать открыла эту технологию десятки лет назад, незадолго до того, как начались проблемы со Смертью. – Хинто знал, что хоть его девочка и купится на подобный жест смирения, но вряд ли позволит далеко увести себя от сути вопроса. – Вот только зачем пусть даже самая безумная из фей добровольно согласилась превратить себя в подобное чудовище – тут меня не спрашивай. Верная себе во всем, Лалловё лишь надавила на него сильнее. – «Проблемы со Смертью». Стало быть, ты знаешь о них, так? Глупый вопрос, ведь всякий, кто еще не выжил из ума, не мог не заметить, что поток Умирающих, маршировавших по улицам Неоглашенграда, прирастал день ото дня. Жаль, никому не было дела до наэлектризованной атмосферы отчаяния и безразличия, повисшей над городом. Хинто хранил молчание, хотя лицо его и было искажено скорбью. Лалловё вдавила ноготь в тонкую кожу над ключицей отца, пуская кровь. – Я знаю, что тебе известно куда больше, чем ты говоришь, только не понимаю почему? Почему ты знаешь так много, папочка? Наверное, тебе рассказала мама – давно, до того, как ты бросил нас? Отвечая, отец опустил взгляд, рассматривая собственную кровь – засохшую и свежую. – У меня не было ненависти к твоей матери, Лалловё. И я не желал ей зла. К тому же причиненный ей вред распространился бы не на одну только Цикатрикс. Прошу, убивай меня каждый день, только обещай, что, когда придет время, ты спасешься. Она не обещала ему ничего, кроме одной только боли, и сдержала свое слово. Старик взвыл. – Ты кое-что упускаешь. – Лалловё погладила его усы, старательно изображая заботу. – Можешь держать в тайне свои источники, если предпочитаешь кричать, а не петь, но ты все равно расскажешь мне все, что знаешь об этих устройствах. И покончим с этим. – Вивизистор сочетает несколько колдовских дисциплин и технологии, которые, вообще-то, не должны быть совместимы, и это если не вспоминать о наложенных на устройство заклинаниях. Тебе бы стоило помедитировать и подумать о том, какие последствия влечет за собой подобный союз. – Может быть, так и поступлю, но сейчас я бы предпочла, чтобы мой папочка закончил рассказывать начатую им сказку на ночь. – Маркиза вычистила из-под ногтей кусочки его кожи. Хинто горестно вздохнул, словно все его жизненные силы стекли в яму у него под ногами.