— Что же он велел передать тебе, раб? — Я не раб,— все более озлобляясь, ответил Левий Матвей,— я его ученик. — Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда,— отозвался Воланд,— но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются. Итак?.. — Он прочитал сочинение мастера,— заговорил Левий Матвей,— и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла? — Мне ничего не трудно сделать,— ответил Воланд,— и тебе это хорошо известно.— Он помолчал и добавил: — А что же вы не берете его к себе, в свет? — Он не заслужил света, он заслужил покой,— печальным голосом проговорил Левий. — Передай, что будет сделано,— ответил Воланд и прибавил, причем глаз его вспыхнул: — И покинь меня немедленно. — Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже,— в первый раз моляще обратился Левий к Воланду. — Без тебя бы мы никак не догадались об этом. Уходи. Левий Матвей после этого исчез, а Воланд подозвал к себе Азазелло и приказал ему: — Лети к ним и все устрой. Азазелло покинул террасу, и Воланд остался один. Но одиночество его не было продолжительным. Послышался на плитах террасы стук шагов и оживленные голоса, и перед Воландом предстали Коровьев и Бегемот. Но теперь примуса при толстяке не было, а нагружен он был другими предметами. Так, под мышкой у него находился небольшой ландшафтик в золотой раме, через руку был перекинут поварской, наполовину обгоревший халат, а в другой руке он держал цельную семгу в шкуре и с хвостом. От Коровьева и Бегемота несло гарью, рожа Бегемота была в саже, а кепка наполовину обгорела. — Салют, мессир! — прокричала неугомонная парочка, и Бегемот замахал семгой. — Очень хороши,— сказал Воланд. — Мессир, вообразите,— закричал возбужденно и радостно Бегемот,— меня за мародера приняли! — Судя по принесенным тобою предметам,— ответил Воланд, поглядывая на ландшафтик,— ты и есть мародер. — Верите ли, мессир…— задушевным голосом начал Бегемот. — Нет, не верю,— коротко ответил Воланд. — Мессир, клянусь, я делал героические попытки спасти все, что было можно, и вот все, что удалось отстоять. — Ты лучше скажи, отчего Грибоедов загорелся? — спросил Воланд. Оба, и Коровьев и Бегемот, развели руками, подняли глаза к небу, а Бегемот вскричал: — Не постигаю! Сидели мирно, совершенно тихо, закусывали… — И вдруг — трах, трах! — подхватил Коровьев.— Выстрелы! Обезумев от страха, мы с Бегемотом кинулись бежать на бульвар, преследователи за нами, мы кинулись к Тимирязеву!.. {244} — Но чувство долга,— вступил Бегемот,— побороло наш постыдный страх, и мы вернулись. — Ах, вы вернулись? — сказал Воланд.— Ну, конечно, тогда здание сгорело дотла. — Дотла! — горестно подтвердил Коровьев.— То есть буквально, мессир, дотла, как вы изволили метко выразиться. Одни головешки! — Я устремился,— рассказывал Бегемот,— в зал заседаний,— это который с колоннами, мессир,— рассчитывая вытащить что-нибудь ценное. Ах, мессир, моя жена, если б только она у меня была, двадцать раз рисковала остаться вдовой! Но, по счастью, мессир, я не женат, и скажу вам прямо — счастлив, что не женат. Ах, мессир, можно ли променять холостую свободу на тягостное ярмо! — Опять началась какая-то чушь,— заметил Воланд. — Слушаю и продолжаю,— ответил кот,— да-с, вот ландшафтик. Более ничего невозможно было унести из зала, пламя ударило мне в лицо. Я побежал в кладовку, спас семгу. Я побежал в кухню, спас халат. Я считаю, мессир, что я сделал все, что мог, и не понимаю, чем объясняется скептическое выражение на вашем лице. — А что делал Коровьев в то время, когда ты мародерствовал? — спросил Воланд. — Я помогал пожарным, мессир,— ответил Коровьев, указывая на разорванные брюки. — Ах, если так, то, конечно, придется строить новое здание. — Оно будет построено, мессир,— отозвался Коровьев,— смею уверить вас в этом. — Ну, что ж, остается пожелать, чтобы оно было лучше прежнего,— заметил Воланд. — Так и будет, мессир,— сказал Коровьев. — Уж вы мне верьте,— добавил кот,— я форменный пророк. — Во всяком случае, мы явились, мессир,— докладывал Коровьев,— и ждем ваших распоряжений. Воланд поднялся со своего табурета, подошел к балюстраде и долго молча, один, повернувшись спиной к своей свите, глядел вдаль. Потом он отошел от края, опять опустился на свой табурет и сказал: — Распоряжений никаких не будет — вы исполнили все, что могли, и более в ваших услугах я пока не нуждаюсь. Можете отдыхать. Сейчас придет гроза, последняя гроза, она довершит все, что нужно довершить, и мы тронемся в путь. — Очень хорошо, мессир,— ответили оба гаера и скрылись где-то за круглой центральной башней, расположенной в середине террасы. Гроза, о которой говорил Воланд, уже скоплялась на горизонте. Черная туча поднялась на западе и до половины отрезала солнце. Потом она накрыла его целиком. На террасе посвежело. Еще через некоторое время стало темно. Эта тьма, пришедшая с запада, накрыла громадный город. Исчезли мосты, дворцы. Все пропало, как будто этого никогда не было на свете. Через все небо пробежала одна огненная нитка. Потом город потряс удар. Он повторился, и началась гроза. Воланд перестал быть видим в ее мгле. Глава 30 Пора! Пора! — Ты знаешь,— говорила Маргарита,— как раз когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со Средиземного моря… и эти идолы, ах, золотые идолы! Они почему-то мне все время не дают покоя. Мне кажется, что и сейчас будет дождь. Ты чувствуешь, как свежеет? — Все это хорошо и мило,— отвечал мастер, куря и разбивая рукой дым,— и эти идолы, бог с ними… но что дальше получится, уж решительно непонятно! Разговор этот шел на закате солнца, как раз тогда, когда к Воланду явился на террасе Левий Матвей. Окошко подвала было открыто, и если бы кто-нибудь заглянул в него, он удивился бы тому, насколько странно выглядят разговаривающие. На Маргарите прямо на голое тело был накинут черный плащ, а мастер был в своем больничном белье. Происходило это оттого, что Маргарите решительно нечего было надеть, так как все ее вещи остались в особняке, и хоть этот особняк был очень недалеко, конечно, нечего было и толковать о том, чтобы пойти туда и взять там свои вещи. А мастер, у которого все костюмы нашли в шкафу, как будто мастер никуда и не уезжал, просто не желал одеваться {245}, развивая перед Маргаритой ту мысль, что вот-вот начнется какая-то совершеннейшая чепуха. Правда, он был выбрит впервые, считая с той осенней ночи (в клинике бородку ему подстригали машинкой). Комната также имела странный вид, и что-нибудь понять в хаосе ее было очень трудно. На ковре лежали рукописи, они же были и на диване. Валялась какая-то книжка горбом в кресле. А на круглом столе был накрыт обед, и среди закусок стояло несколько бутылок. Откуда взялись все эти яства и напитки, было неизвестно и Маргарите и мастеру. Проснувшись, они все это застали уже на столе. Проспав до субботнего заката, и мастер, и его подруга чувствовали себя совершенно окрепшими, и только одно давало знать о вчерашних приключениях — у обоих немного ныл левый висок. Со стороны же психики изменения в обоих произошли очень большие, как убедился бы всякий, кто мог бы подслушать разговор в подвальной квартире. Но подслушивать было решительно некому. Дворик-то этот тем был и хорош, что всегда был пуст. С каждым днем все сильнее зеленеющие липы и ветла за окном источали весенний запах, и начинающийся ветерок заносил его в подвал. — Фу-ты, черт! — неожиданно воскликнул мастер.— Ведь это, подумать только…— он затушил окурок в пепельнице и сжал голову руками.— Нет, послушай, ты же умный человек и сумасшедшей не была… Ты серьезно уверена в том, что мы вчера были у сатаны? — Совершенно серьезно,— ответила Маргарита. — Конечно, конечно,— иронически сказал мастер,— теперь, стало быть, налицо вместо одного сумасшедшего двое! И муж, и жена.— Он воздел руки к небу и закричал: — Нет, это черт знает что такое, черт, черт, черт! Вместо ответа Маргарита обрушилась на диван, захохотала, заболтала босыми ногами, и потом уж вскричала: — Ой, не могу! Ой, не могу! Ты посмотри только, на что ты похож! Отхохотавшись, пока мастер стыдливо поддергивал больничные кальсоны, Маргарита стала серьезной. — Ты сейчас невольно сказал правду,— заговорила она,— черт знает, что такое, и черт, поверь мне, все устроит! — Глаза ее вдруг загорелись, она вскочила, затанцевала на месте и стала вскрикивать: — Как я счастлива, как я счастлива, что вступила с ним в сделку! О дьявол, дьявол!.. Придется вам, мой милый, жить с ведьмой! — После этого она кинулась к мастеру, обхватила его шею и стала его целовать в губы, в нос, в щеки. Вихры неприглаженных черных волос прыгали на мастере, и щеки и лоб его разгорались под поцелуями. — А ты действительно стала похожей на ведьму. — А я этого и не отрицаю,— ответила Маргарита,— я ведьма и очень этим довольна. — Ну, хорошо,— говорил мастер,— ведьма так ведьма. Очень славно и роскошно! Меня, стало быть, похитили из лечебницы… Тоже очень мило! Вернули сюда, допустим и это… Предположим даже, что нас не хватятся… Но скажи ты мне ради всего святого, чем и как мы будем жить? Говоря это, я забочусь о тебе, поверь мне! В этот момент в оконце показались тупоносые ботинки и нижняя часть брюк в жилочку. Затем эти брюки согнулись в колене, и дневной свет заслонил чей-то увесистый зад. — Алоизий, ты дома? — спросил голос где-то вверху над брюками, за окном. — Вот, начинается,— сказал мастер. — Алоизий? — спросила Маргарита, подходя ближе к окну.— Его арестовали вчера. А кто его спрашивает? Как ваша фамилия? В то же мгновение колени и зад пропали, и слышно было, как стукнула калитка, после чего все пришло в норму. Маргарита повалилась на диван и захохотала так, что слезы покатились у нее из глаз. Но когда она утихла, лицо ее сильнейшим образом изменилось, она заговорила серьезно и, говоря, сползла с дивана, подползла к коленям мастера и, глядя ему в глаза, стала гладить голову. — Как ты страдал, как ты страдал, мой бедный! Об этом знаю только я одна. Смотри, у тебя седые нити в голове и вечная складка у губ! Мой единственный, мой милый, не думай ни о чем! Тебе слишком много пришлось думать, и теперь буду думать я за тебя. И я ручаюсь тебе, ручаюсь, что все будет ослепительно хорошо! — Я ничего и не боюсь, Марго,— вдруг ответил ей мастер и поднял голову и показался ей таким, каким был, когда сочинял то, чего никогда не видал, но о чем наверно знал, что оно было,— и не боюсь, потому что я все уже испытал. Меня слишком пугали и ничем более напугать не могут. Но мне жалко тебя, Марго, вот в чем фокус, вот почему я и твержу об одном и том же. Опомнись! Зачем тебе ломать свою жизнь с больным и нищим? Вернись к себе! Жалею тебя, потому это и говорю. — Ах, ты, ты,— качая растрепанной головой, шептала Маргарита,— ах, ты, маловерный, несчастный человек. Я из-за тебя всю ночь вчера тряслась нагая, я потеряла свою природу и заменила ее новой, несколько месяцев я сидела в темной каморке и думала только про одно — про грозу над Ершалаимом, я выплакала все глаза, а теперь, когда обрушилось счастье, ты меня гонишь? Ну что ж, я уйду, я уйду, но знай, что ты жестокий человек! Они опустошили тебе душу! Горькая нежность поднялась к сердцу мастера, и, неизвестно почему, он заплакал, уткнувшись в волосы Маргариты. Та, плача, шептала ему, и пальцы ее прыгали на висках мастера. — Да, нити, нити… на моих глазах покрывается снегом голова… ах, моя, моя много страдавшая голова! Смотри, какие у тебя глаза! В них пустыня… А плечи, плечи с бременем… Искалечили, искалечили…— Речь Маргариты становилась бессвязной, Маргарита содрогалась от плача.