– Ты видел? Он кивнул. – Такое я бы не пропустил. Когда я наконец поднял голову, то уже был внутри здания, а в руке держал пластиковое студенческое удостоверение. Я находился в музыкальном классе, а прямо передо мной лежали и стояли всевозможные инструменты. У меня разом зачесались руки, так сильно мне захотелось прикоснуться к инструментам. Сейчас я был готов винить кого угодно, но ни за что не признал бы, что пришел сюда, потому что мне это было нужно. Мне нужны были эти инструменты. Я медленно подошел к пианино и провел кончиками пальцев по крышке. Меня словно разрывало надвое, я отдернул руку, в надежде, что смогу устоять. И не смог. Я сел на табурет и поднял крышку. На меня смотрели черные и белые клавиши. И, как это всегда со мной происходило, я мог их читать. Для меня они умели говорить, я видел, что каждая наполнена нотами, музыкой и цветом. Руки сами потянулись к клавишам, уголок рта пополз вверх. Я отдернул руку и рявкнул на самого себя: – Нет! Мой голос стих, не породив эха. Я закрыл глаза, пытаясь унять боль, что терзала мою душу последние три года. Я мог ее сдерживать, теперь я научился это делать. Боль можно вытолкнуть из груди. Вот только начиная с сегодняшнего утра эта борьба давалась мне куда труднее обычного. Боль убивала меня весь день. Отражать ее удары становилось все сложнее. «Играй, сын, – прошептал отцовский голос у меня в голове. Я невольно сжал кулаки. – Играй…» Я ахнул и сдался, отказался от раздиравшей мою душу борьбы. В аудитории было тихо, она была как белый лист, ждущий, что его насытят красками. Мои пальцы легли на клавиши, я затаил дыхание, а потом нажал на одну из них. Звук оглушил меня сильнее пожарной сирены, перед глазами взорвалось пятно яркого зеленого цвета, по краям окаймленное неоном. Следующая клавиша – и у меня перед глазами расцвел красный бутон. Не успел я опомниться, как мои руки уже летали над клавишами так, словно я и не прекращал играть на долгих три года. Я играл «Токкату и фугу ре минор» Баха; нотная запись мне не требовалась, в голове отпечатались все ноты до последней. Я просто следовал за цветами. Вибрирующий красный, бледно-голубой, охровый, ореховый, лимонно-желтый – один за другим они сплетались у меня в голове в яркое полотно. Закончив «Токкату», я повернулся и встал с табурета. На этот раз не раздумывал и не терзался внутренней борьбой; я просто пересек комнату и взял то, что первым попалось на глаза. Едва смычок коснулся струн скрипки, я закрыл глаза и последовал за музыкой. На этот раз я играл мелодию собственного сочинения. Я переходил от одного инструмента к другому, не мог остановиться. Меня захлестнули цвета, вкусы, а в крови бурлил адреналин. Не знаю, сколько прошло времени. Наконец я ощутил каждый инструмент и шагнул было к двери, но охватившая меня жажда музыки не проходила. Мне хотелось оставить все это в прошлом, хотелось списать свой поступок на опьянение. Вот только я больше не чувствовал ставшего уже привычным оцепенения. Сейчас мною двигал вовсе не алкоголь, а я сам, и я это знал. Фортепиано притягивало меня как магнит. Я снова вернулся к нему, сунул руку в карман и вытащил отцовские жетоны. Я не мог заставить себя посмотреть на его имя, просто положил их на верхнюю крышку пианино – пусть будут рядом. Пусть он будет рядом со мной. Я вдохнул и выдохнул пять раз, прежде чем коснуться клавиш. Сердце стучало в груди, точно басовый барабан. Я позволил музыке вести меня за собой и чувствовал себя при том так, будто мне в грудь вонзили кинжал. До сегодняшней ночи я играл эту вещь лишь раз, а именно три года назад. Я так и не сделал нотную запись – не видел необходимости. Это была мелодия-посвящение, каждая ее нота, каждый цвет, каждое чувство звучали в память о нем. Вся композиция состояла из темных цветов, низких нот и тонов. Скорбные звуки заполнили комнату, а я вспоминал, как мама вошла в мою спальню в три часа ночи. – Малыш… – прошептала она. Руки у нее тряслись, залитое слезами лицо побледнело. – Его нашли… его больше нет. Я тогда уставился на нее, не в силах пошевелиться. Неправда. Это не может быть правдой. Отец пропал, от него уже долго нет вестей, но с ним все будет хорошо. Так должно быть. Не может быть, что все вот так закончилось, учитывая, как мы с ним расстались. Он должен быть жив. Но, глядя на перекошенное от горя лицо мамы, я понял, что она говорит правду. Отца больше нет. С восходом солнца я пришел в комнату, где стояло пианино – подарок на мой двенадцатый день рождения, – и стал играть. И пока я играл, реальность начала меркнуть. Папы больше нет. Мои руки метались над клавишами, а спина все сильнее горбилась, и под конец я совсем согнулся, потому что не мог выносить боль в животе. Я играл мрачную, медленную мелодию – прежде я еще не сочинял ничего подобного. Неужели жизнь так несправедлива? «Его больше нет», – эхом звучал у меня в голове мамин голос. Дойдя до крещендо, я по-звериному завыл, из глаз потекли слезы, но пальцы били по клавишам, не останавливаясь, как будто не могли остановиться. Я должен был играть. Мои пальцы будто знали, что больше я никогда не сяду за пианино. Когда мелодия закончилась и затихла последняя нота, я открыл глаза и уставился на свои руки. На меня обрушилось все сразу. Мои руки на клавишах. Я играл после трехлетнего перерыва. Цвета, привкус металла… огромная дыра у меня в груди. На клавиши стали падать слезы. Перед глазами у меня стояло лицо отца. В последний раз, когда я его видел, на его лице были боль и грусть. Он забрал музыку с собой. Мои руки соскользнули с клавиш, я не мог дышать. В комнате было слишком тихо, казалось, даже воздух застыл, и… Скрип открывающейся двери заставил меня поднять глаза. Увидев, кто стоит на пороге, я почувствовал, как кровь отлила от лица. Бонни Фаррадей смотрела на меня, ее карие глаза на побледневшем лице были печальны. Это меня добило. В тот миг мне не хотелось оставаться одному, но опереться было не на кого, не к кому было обратиться, я всех оттолкнул. И вдруг появляется она, и в глазах у нее слезы. Бонни была рядом со мной, в то время как я распадался на части. Я не знал, что делать, чувствовал, что нужно убежать, оттолкнуть ее тоже. В этой жизни мне никто не нужен, одному быть лучше. Но в тот миг мне хотелось, чтобы она была рядом. Потом она коснулась моей руки, и я едва не сдался. Когда я посмотрел в ее глаза, в то время как из моих собственных глаз текли слезы, я понял, что нужно убираться. Я бросился бежать и еще успел услышать, как Бонни меня зовет. Я бежал, пока не добрался до полянки, которую днем показал мне Истон. Там я упал на траву и, позволив теплому ветру согревать мою кожу, зажег сигарету и стал рассматривать свои руки. Казалось, они выглядят иначе, чем утром. Пальцы будто освободились, словно я наконец дал им то, чего они жаждали годами. Я только что играл, позволил музыке вернуться. Затянувшись, я попытался выбросить все чувства из головы, но эхо нот все еще гремело у меня в ушах, тени цветов еще жили в моем сознании, а пальцы помнили, как касались клавиш, и от этого зудела кожа. Не так-то легко избавиться от мышечной памяти. Разочарованный, я вытянулся и стал смотреть в ночное небо, усыпанное яркими звездами, потом зажмурился и снова попытался забыть о случившемся, вернуться к привычной пустоте, в объятиях которой прятался так долго. Не вышло. Чувства, цвета, звуки – ничто не отпускало меня. Особенно южный акцент Бонни Фаррадей и взгляд ее карих глаз. Ее голос был фиолетово-синим. Я закрыл глаза. Больше всего я любил слышать именно этот цвет. Глава 9 Кромвель Я смотрел на нее: она сидела рядом с этим придурком Брайсом, улыбалась и смеялась вместе с ним, пока Льюис готовился к лекции. «Хватит пялиться, идиот!» – одернул я себя и отвернулся. Но не прошло и минуты, как снова зазвенел ее смех, и мой взгляд вновь устремился к ней. Смех у нее был нежно-розовым. Так я и смотрел на нее, чувствуя, как в животе завязывается тугой узел. Вытащив мобильный, я нажал кнопку разблокировки и пробежал глазами появившееся на экране простое сообщение, на которое то и дело посматривал все выходные. БОННИ: Ты в порядке? Из-за этого простого вопроса в моей душе творилось что-то невероятное; казалось, чем больше я перечитываю смс, тем сильнее моя душа раскалывается надвое. «Ты в порядке?» Я не видел Бонни все выходные. Она не зашла повидаться с Истоном, а тот почти все время дрых, измученный тяжким похмельем после пятничной вечеринки. Я то и дело отрывал глаза от экрана ноутбука и посматривал на дверь, каждую минуту ожидая, что Бонни вот-вот появится. Я ждал, что Истон очухается и отправится навестить сестру. Но Бонни так и не пришла, а Истон выполз из комнаты лишь однажды, купить еды. Это к лучшему, уговаривал я себя, мне вовсе не хочется видеть ее после идиотского представления. И все же я всю ночь пролежал без сна, снова и снова перечитывая ее простое сообщение. «Ты в порядке?» Тогда я решил с головой уйти в работу: обновил свои миксы, хотя они и так находились в топе всех рейтингов. Мне бы радоваться, но всякий раз прослушивая их, я видел лишь пустоту в сознании. После того как я прикоснулся к инструментам, которые некогда так любил, электронная музыка казалась безжизненной. Следовало забыть о случившемся, однако всякий раз при виде милого лица Бонни и ее густых темных волос я будто снова оказывался в той комнате и рука девушки сжимала мою руку. Когда сегодня я вошел в класс, она попыталась заговорить со мной, но я прошел мимо, не сказав ни слова. Мне казалось, что стоит только взглянуть на нее, и я немедленно провалюсь сквозь землю. Но потом мне все же пришлось на нее посмотреть… И я уже не мог отвести глаз. Я откинулся на спинку сиденья и заставил себя прислушаться к негромкому голосу Льюиса – профессор объяснял, как важна смена темпа в композиции. Мне не хотелось учить эту муть. Под конец я почувствовал, что засыпаю, и посмотрел на часы. До конца занятия оставалось десять минут. Мой телефон, лежавший на столе, завибрировал, и у меня в животе все перевернулось, когда я увидел, кто прислал мне сообщение.