— Дозволь часть прибытка моего — халат, рубаху, сапоги яловые да кувшин серебряный — к тебе в узлы запрятать? — И чего тебе это даст? — не понял Середин. — Я ведь в Муроме при детинце жить не намерен, рухлядь свою у меня навечно не спрячешь. Все едино забирать придется, да ключнику, князю — или кто там у вас за главного — показывать. — Дык, — перешел на шепот холоп, — продам в Муроме, как возвернемся. А серебро спрятать проще. Авось, и пригодится. — Ладно, прячь, коли своего узла не полагается, — согласился Олег, и Будута моментально выкатился из княжеского шатра. Вот она, холопья доля. В поход наравне со всеми идет, а как доходы делить — так дружиннику доля положена, а холопу — нет. Обидно. Хотя, с другой стороны, не холопы, а дружина в каждой сече вперед стальным тараном идет, она постояршо тренировкой себя утруждает, она о своем оружии заботится. Да и не продают дружинники свою свободу за кошель серебра. Служить служат, да честь берегут. Хотя — не ему судить. Может статься, не о чести, а о куске хлеба Будута думал, когда в холопы продавался. Может, родителей от правежа спасал, али сестре приданое дать хотел. Жизнь — штука хитрая. Нет в ней общих аршинов и одинаковых судеб. — Не судите и не судимы будете, — вспомнил он древнюю житейскую мудрость. — Это правда, что в твоей стране нет рабства? — вдруг послышался из свернутой шкуры девичий голосок. — Правда, — кивнул Олег. — Значит, там меня ни продать, ни купить? — Можно, — вздохнул ведун. — Как же так? — Понимаешь, Урсула… В жизни человека всякое случается. Кто-то хочет распоряжаться собой сам, кто-то предпочитает переложить заботы на другого и жить на всем готовом. Кто-то оказался слишком самонадеян и не способен отдать долги. Случается всякое. Ты вот стала невольницей из-за войны, отвечаешь собой за былые преступления торков. Поэтому запретить рабство полностью все равно не получится. Но на Руси действует одно незыблемое правило: русская земля священна, и на ней не могут рождаться рабы. Каждый, кто родился на священной русской земле — рождается равным и свободным. Потом он может посулиться на легкое золото и продаться в холопы. Потом он может влезть в долги и стать ярыгой, пока не расплатится. Он может попасть в плен, стать невольником. Может взять в аренду землю и до последних дней сидеть крепостным, не сумев расплатиться за подъемные или собрать арендную плату. Но на Руси человек всегда рождается свободным. У раба ли, у крепостного, у ярыги и холопа — он рождается вольным, и никто не может его продать, убить, подарить, казнить без суда. И никто, кроме него самого, не смеет решать его судьбу. Все русские равны, и твои дети родятся такими же вольными и такими же равноправными, как княжеские дети, и могут стать кем угодно. Сам великий князь Владимир, креститель Киева — сын рабыни, и в иных землях с рождения и навсегда остался бы рабом. Только родившись на священной русской земле, раб может стать князем, муромский крепостной — боярином, ремесленник-кожемяка или сын попа — дружинниками. Этот обычай идет с древнейших времен, и даже вольный Новгород не смеет его нарушать. Хотя, как известно, со времен Эллады основой любой демократии является рабство. Насколько я помню, опустить Святую Русь на уровень рабской Европы посмели только Романовы аж в семнадцатом веке…[2] Спишь, что ли? Понятно. Русская история оказалась слишком сложна для неокрепшего разума… * * * Князь вернулся в лагерь поздно вечером, и в шатре опять разгорелся разудалый пир. Откуда ни возьмись появились и невольницы, и греческие вина с кумысом, и чистые ковры, и угощение: мясо, сласти, соления. Сотники и избранные дружинники пребывали в приподнятом состоянии — видать, в степь скатались не зря. Хотя по женским ласкам соскучились изрядно, что очень скоро испытали на себе юные пленницы. Урсула оказалась умницей, лежала в шкуре, не шевелясь и, наверное, даже не дыша. Потому обычная участь всех пленниц миновала ее и на этот раз. Поутру муромский правитель опять умчался с большей частью дружины — но лагерь наконец встряхнулся от веселья и последовавшей за ним спячки, начал сворачиваться, грузиться на телеги, сани, арбы и прочие повозки и вскоре после полудня вытянулся в черную, толстую, обожравшуюся змею. Перегруженный добычей обоз оказался чуть ли не вчетверо больше того, с которым рать выходила из Мурома, а торкский город — молчаливый, холодный, потемневший — остался один, похожий на скорлупу разгрызенного ореха: хлеб из амбаров скормлен лошадям, добро из складов вывезено до нитки, жители частью перебиты, частью угнаны в неволю, дома разрушены и пожжены. Широкий пролом в земляном валу с тыном, а за ним — пустота. Дубовей выискивал что-то в степи вместе с князем, за старшего в рати остался боярин Ясень, в Христе — Ануфрий. Его Олег не знал совсем, а потому и вовсе оказался на отшибе: на пиры не звали, в дозоры не посылали, мнением не интересовались. Княжеского шатра никто больше не ставил — нет князя-то! — и ведун, как простой дружинник, спал на снегу, завернувшись с невольницей в шкуру, а ел и вовсе вяленое мясо и сухари из своих припасов — харчеваться-то с общего котла он ни с кем не договаривался! Хорошо хоть, сумки на чалом мерине остались полны ячменя. Хватало в торбы и своим лошадям насыпать, и торкскому, трофейному, подкормиться. Урсула ехала на торкском скакуне. Олег отдал ей свои мягкие войлочные сапоги, надев летние, яловые. Штаны же себе оставил меховые, а девчонку засунул в летние шаровары. На плечи ей накинул кожаный поддоспешник, взятый с торка стеганный конским волосом халат и свой треух. Выглядела она в таком наряде жутким страшилищем — но хоть не мерзла. Покачиваясь в седле и постоянно натыкаясь на нее взглядом, Середин прикидывал ее будущее и так и этак, но всяко получалось, что девчонку придется продать. Самым красивым жестом было бы, конечно, отпустить. Но это равносильно тому, что отвезти домашнего поросенка в дикий лес, да и выкинуть в кусты со словами: «Гуляй, мой хороший, и благодари меня за доброту. Я дарю тебе свободу». Волки скажут большое спасибо. Куда она денется в большом незнакомом мире? Беззащитная, соблазнительная, ничего не знающая… Остается только продать. Продать в хорошие руки, как породистого котенка, и покончить с этой головной болью навсегда. Жалко, конечно, расстаться с такой очаровашкой, что каждую ночь тихонько посапывает в ухо и забавно путается в штанах, на десять размеров больше ее собственных, — но куда она ему? Да еще соблазнительная, несмотря на столь ранний возраст… Верея прознает — на краю света ведуна найдет и печень выгрызет. Ни за что не оправдаешься. Жизнь Олега — седло и дорога. Заработок — сабля да нежить али хворобы, что к людям вяжутся. Девице в таком мире места нет. Если нежить вместо него не сожрет — так сама обветрится, выгорит, и не станет куколки, на орешках выращенной, в танцах воспитанной. Дома у него нет, и заводить своего угла совершенно не тянет. А непорочной Урсула навечно не останется. Что же потом — еще и колыбельки в седлах раскачивать да пеленки меж лошадьми сушить? На болотах с криксами рубиться, глядя, как девица малых грудью кормит? Нет, продать, только продать. Выручить десяток гривен серебром, да и вернуть ее в мир, где едят с золота, спят на шелках, думают лишь о ласках, а пыль дорожную видят лишь из высоких окон расписного терема. И не в Муроме, где победоносную рать наверняка уже ждут купцы с половины Европы и договариваются, до какого уровня цены сбить, — а отвезти девчонку подальше. Чтобы не для перепродажи ее торговые люди приглядывали, а для себя боярин или горожанин зажиточный возжелал. Урсула чувствовала его взгляд, оглядывалась, смущенно улыбалась — мысли ведуна начинали путаться, он снова прикидывал так и этак, но суровая логика каждый раз приводила к одному и тому же результату: продать. Только продать! И чем скорее, тем лучше. Пока к душе не прикипела. Самоцвет До Мурома рать возвращалась почти два десятка дней. У Олега от долгой сухомятки во рту уже мозоль натерлась, а снег он ел с такой же легкостью, как когда-то и детстве леденцами похрустывал. Еще немного, и траву бы из-под снега, как лошади, копать и жрать научился бы. Но в один из дней обоз вдруг свернулся в кольцо задолго до рассвета, а дружинники вместо того, чтобы, расседлав коней, устало падать с ног и звать кашеваров, вдруг начали ровнять бороды, глядя на отражение в широких полированных мечах, чистить штаны, прятать налатники, натирать пластины колонтарей и зерцал, наводить блеск на кольчуги, менять валенки на сапоги. Что это означало, Середин знал. Значит, до города осталось всего часа четыре пути, и рать готовится ступить на родные улицы во всем воем блеске и красоте, грозности и силе. Переночевать неподалеку, подняться на рассвете и войти в ворота не в сумерках, а около полудня, чтобы хватило времени и горожанам показаться, и с товарищами расстаться не спеша, и отпраздновать прибытие достойно. Это могло случиться завтра. А могло и послезавтра. Или после-послезавтра. Киязь-то с дружиной к рати еще не присоединились. А кто же без князя домой вернуться рискнет? Олег поднял голову, прищурился на закатное солнце. До сумерек оставалось еще часов шесть. — Знаешь что, Будута, — решился он. — Кланяйся от меня князю, передай благодарности мои за гостеприимство, за дело великое, что сделал он, за товарищей моих отомстив. Кланяйся. А я поскачу. — Как же так, боярин? — попытался остановить его холоп. — Едим уперед рати? — Не бойся, в Муром заезжать не стану, никого не предупрежу. Внезапно войско ваше вернется, внезапно. — Так к чему спешить тогда, боярин? — Уже спешившийся холоп удержал гнедую за уздцы. — Еще пиры будут, как вернемся, подарки князь станет раздавать, милости… — Пусть словом добрым помянет, — ответил ведун. — А мне пора. Солнце, вон, что ни день, теплее становится, насты на холмах подтаивают. Еще пару дней, и зимники ручьями потекут, никуда до самого ледохода не доберешься. Поспешать надобно, поспешать. — Куда же ты теперь, боярин Олег? — отпустил поводья холоп. — В Углич поскачу. Там, мыслю, Урсуле хорошо будет. — Это верно, боярин, — признал Будута. — Там за такую ладную девку хорошую цену дадут. Ну коли так, прости за все, в чем не угодил, не поминай лихом. Скатертью тебе дорога и Бог в помощь. — И тебе того же… Олег наконец-то пнул пятками коня и вырвался из лагеря через щель между еще не сдвинутыми арбами, ведя с собой в поводу сразу двух коней — груженного узлами чалого и рыжего торкского с укутанной в халат невольницей. Верховой обознику не товарищ. Что телега за день прокатит — всадник, может, и за час промчится, коли кони свежие да есть, куда торопиться. Ведун не торопился — но тем не менее миновал Муром уже через час, обогнув его по колее, накатанной добытчиками льда из ближних деревень. Места здесь были знакомые, и Олег без труда определил уходящий к стольному граду Суздалю зимник. Зимой путнику хорошо. Ни дождя не нужно бояться, ни распутицы. Дорога не петляет, огибая вязи, переползая через броды или мостки, долго тянясь вдоль широких плесов. Между крупными городами зимники прокладывают строго по прямой, поверх застывших болот и рек, через заснувшие на зиму поля. Лишь изредка вильнет он, обходя слишком глубокий овраг или крутой холм — и опять вытягивается, как тетива. К мелким селениям, правда, что летом, что зимой одна дорога — реки. Ну да в мелкие городки Середин заглядывать и не собирался. А Углич — он, как и Новгород, Муром, Ладога, Руса, Суздаль, стоял на русской земле, казалось, вечно. Сказания местные этим городам несколько тысячелетий отводят, а как на самом деле — кто знает? Скорее меньше. А может, и больше. Слышал где-то на постоялом дворе Олег, что, сотворив шесть тысяч лет назад земной мир, именно в Угличе остановился отдохнуть великий Сварог. Потому что в Новгороде с него за отдых пожелали плату стрясти, а в Суздале обокрасть попытались. Легенду сочинили, скорее всего, угличцы. У них с Суздалем с незапамятных времен тянулась черная вражда, часто переходящая в открытую войну. Именно в походах против Суздаля, сказывали, сложили свои головы два сына Угличского князя Всеволода. А после того, как третьего сына сожрала лихоманка, привязавшаяся к княжичу после охоты близ Улемской вязи, случилось невероятное: бесконечная война внезапно окончилась свадьбой старшего сына князя Суздальского и единственной дочери, последнего ребенка князя Угличского. Неизвестно, принес ли счастье этот брак молодым людям, но средь простого люда обоих княжеств возникло что-то вроде эйфории. Ведь сын от этого брака становился в будущем наследником обоих столов, княжества сливались в одно — а потому любые войны между княжествами утрачивали всякий смысл. Посему простые смертные уверовали в вечный мир на все времена, начали выкапывать заныканные на черный день кубышки, развязывать кошели и строиться, открывать новые дела, распахивать земли, что раньше считались рискованными; забрасывали схроны и покупали добро, которое трудно утащить или спрятать в тревожный час. Чего бояться? Вечный мир впереди! К этому островку счастья и мчался ныне ведун, надеясь отдохнуть немного после похода, пристроить Урсулу при богатом доме, да и самому улучшить финансовые дела, раз уж появилась такая возможность. — Не продавай меня, господин… — Олег вздрогнул: девочка словно прочитала его мысли. Хотя, конечно, разговоры его с холопом она слышала и, куда они скачут, догадывалась, — Не продавай, я буду ласковой и верной. — Тебе чего, малышка, вяленое мясо с сухарями не надоело? — Лучше вяленое мясо, чем кулаки и холод, господин. С тобой не страшно. Я не боюсь тебя, господин. Я хочу и дальше жить без страха. — Ты и будешь жить без страха. В дом терпимости не отдам, не волнуйся. Хорошего хозяина выберу. С палатами каменными, одеждами шелковыми, и чтобы дом был полная чаша. Станешь как сыр в масле кататься. Спать на перинах, сидеть на соболях и орехи торкские, как отраву, вспоминать. Ты ведь, небось, с непривычки уже давно попочку свою о седло отбила? — В шелках я уже жила, господин. В шелках и страхе. Танец неверно исполнишь — вниз головой на весь вечер вешали. Плохо мужчину приласкаешь — ноги на ночь в колодки забивали с подогнутыми пальцами. — Мужчин ласкала? — не поверил своим ушам Олег. — Конечно, господин. Меня много учили, как лучше всего доставить будущим хозяевам удовольствие. Не позволяли только девичество потерять. Я умею быть очень ласковой, господин. Ты не пожалеешь, коли оставишь меня при себе. — Чур меня, — тряхнул головой ведун. — Ты только не хвастайся этим никому. А коли ласковой быть умеешь, так тебя любой хозяин на руках носить станет и баловать, как захочешь. — Хозяева свое требуют, а не просят, господин. Лишь ты ничего не желаешь. Заботишься и не наказываешь. — Ну что поделать, — пожал плечами Середин. — Диковат я для этого мира. Но ты напрасно думаешь, что я единственный хороший мужчина в этом мире. Тебе просто не везло. Будут и другие. — Зачем мне другие, коли боги послали тебя? — удивилась Урсула. — Оставь меня, господин. И я сделаю так, что ты не пожалеешь об этом ни единую ночь. — Не смущай меня, девочка, — покачал головой Олег. — Ты действительно хороша и нравишься мне. Но моя жизнь не для меня. О тебе же забочусь, малышка! — Ты говорил, на русской земле каждый сам выбирает свою судьбу, господин. — Тебе не повезло, — отрезал Олег. — За тебя буду думать я. Разговор оборвался, и только топот копыт по сбитому в лед дорожному полотну разрывал вечернюю тишину. За ночлег ведун особо не волновался и оказался прав: через несколько верст впереди показался частокол на невысоком валу, под пустой смотровой площадкой вмерзли в сугроб широко распахнутые ворота. — Видать, совсем народ расслабился от мирной жизни, — пробормотал себе под нос ведун и покрутил правой кистью. Рука больше не болела. Для нее война тоже осталась далеко позади. — Что же, тогда и нам спокойнее. Ограды в четыре жерди поджали тракт до ширины в четыре сажени — только-только двум телегам разъехаться, матовые квадратики затянутых бычьим пузырем окон уже светились желтизной. Видать, экономить лампадное масло, а то и свечи, крестьяне не привыкли. Откуда-то неподалеку слышались звонкие частушки под нечто тренькающее, как балалайка. И правда, что землепашцу еще зимой делать, кроме как песни петь? Скоро снег стает — не до песен будет. Семь потов сойдет, пока к новой зиме хлебом, тушенкой да соленьями запасешься. Нагнав какого-то туземца в длинном овчинном тулупе, ведун придержал коня и громко окликнул: — Доброго тебе вечера, мил человек! Не подскажешь, постоялые дворы у вас в селении есть? — У нас на Мыске токмо два срублено. — Человек обернулся и оказался голубоглазой девицей, завернувшейся в тулуп поверх ярко вышитого сатинового сарафана, ворот которого проглядывал на груди. — Как до россоха доедешь, то по правую руку Епифаневский будет, а по левую — Болотыгинский.