— А какой лучше? — Коли меда выпить желаешь, то направо поворачивай, мил человек. Коли попариться хорошенько, то налево. Болотник о прошлом годе новую баню поставил. Ну а коли жена ладная да красивая нужна, то за мной поезжай, не ошибешься. — Жена — это здорово, — усмехнулся ведун. — Да только отмыться сперва не мешает. — Ой, не ошибись, добрый молодец, — кокетливо склонила голову девица. — Хорошая жена и попарить умеет, и медком отпоить, и спинку потереть. — Жену бери, — заворочавшись в темном халате, неожиданно хриплым голосом посоветовала Урсула и, втянув голову, стрельнула из-под шапки одним глазом. — Котлы в яме пустые, сало в лампах кончилось. — Мама!!! — взвизгнула девица и задала стрекача вдоль изгороди. Урсула довольно захихикала. — Зачем ты это сделала? — сердито оглянулся Олег. — Даже поговорить не дала. — Ты ведь предупреждал, господин, — сдвинула на затылок треух сияющая невольница. — В твоей жизни спутницы не нужны. — Моя жизнь — не твоя забота, — попытался придать строгость голосу ведун. — И вообще, не забывай, кто тут хозяин! Вот, навязалась на мою голову. — Разреши мне искупить свою вину, господин, — вкрадчиво предложила пленница. — Сегодня же ночью. — Еще и без сна хочешь оставить? Помолчи лучше. — Ты захочешь, чтобы все прочие ночи стали такими же, господин. — Мала ты еще такие разговоры вести, — впереди показался перекресток, и Олег повернул налево, в низинку. — Что учили, понятно. Да только ни разума, ни возраста добавить не могли. Так что перестань. — Коли продашь — новый хозяин тоже ждать станет, господин? — Деду старому продам. Ему вообще ничего не надо… Они миновали очередную изгородь, и впереди показался добротный забор из плотно сбитых жердей. Рядом с воротами, распахнутыми несмотря на позднее время, висело било. Взяв колотуху, Олег несколько раз звонко стукнул по вогнутой доске и въехал во двор. В нос тут же ударило запахом мясного варева, свежего сена, смолянистым березовым дымком. Сено было свалено огромной грудой у стены длинного сарая, в котором тяжело фыркала скотина — видать, новую травку привезли совсем недавно. Олег повернул к нему, спешился, ослабил подпругу. Истосковавшаяся по душистому ломкому сену гнедая тут же опустила голову и задвигала челюстями. Середин отпустил ремни также на чалом и трофейном коне, помог спуститься путающейся в халате Урсуле. Только после этого на крыльце дома появился дородный чернобородый мужик в коричневой рубахе из домотканого полотна, поверх которой была накинута каракулевая душегрейка. Полотняные же штаны подвязывала простенькая веревочка — но когда мужик сложил на животике ладони, на двух пальцах его гордо блеснули золотые перстни. — Здрав будь, хозяин, — двинулся к нему Олег. — Гостей принимаешь? — И тебе здоровия, добрый человек, — не стал отнекиваться Болотник. — Отчего не принять, коли горницы пустые есть? Ты ведь, вижу, заночевать замыслил? Али только перекусить и лошадей приютить, а сам на сеновале покемаришь? — Борщ, баню, поросенка и комнату, — загибая пальцы перечислил ведун. — Хотя нет, не поросенка. Гуся — самого жирного, тушенного в кислой капусте с тертым яблоком и нарезанной мелкими кубиками репе. Можно прямо сейчас в печь ставить, пусть протомится подольше. — У меня в светелках на ночь простыни обычно свежие кладутся, — глядя на Урсулу, сообщил хозяин. Олег тоже оглянулся на невольницу. Одетая с головы до пят с чужого плеча, в изрядно засаленном и кое-где посеченном халате, с торчащими прядями засаленных волос, она больше всего походила на удачливую попрошайку, сумевшую разжиться чьим-то старым гардеробом. Потом представил со стороны себя: всю зиму немытого и нестриженого, спавшего одетым и завернувшимся в шкуру. Если бы не сабля на поясе и не щит у седла да не налатник, мятый и нечищеный, но не самый дешевый — могли и вовсе погнать, дабы приличных гостей не распугивали. — Простыни свежие — это хорошо, — кивнул Олег. — Но в баню нам еще по полотенцу нужно. Сумки чересседельные ячменем или овсом пусть набьют, но лошадей сеном накормят. Зерном они уже отожрались, как бы колики не начались. А в комнату перину лучшую положи, соскучился я по мягкой постели. Да, и пар квасной сделай. Париться так париться. Потом сдачу отдашь… Олег запустил руку в одну из сумок, достал золотой динар, что остался у него еще со времен побега из караханидского рабства, подкинул в воздух, а потом метнул Болотнику. Тот ловко поймал монету, оценил на вид, попробовал на зуб и, поняв, что гость платежеспособен, моментально повеселел: — Свою перину отдам, гость дорогой. Как раз велел мальчишкам проветриться вынести. Сей миг, они тюки снимут и в светелку отнесут. — Он приоткрыл входную дверь, крикнул внутрь: — Эй, Люблин, Малюта! Сюда бегите! В угловую горницу сумы гостя нашего отнесите. Проходите, милые люди, отогрейтесь с дороги. Светелку гляньте. Коли не понравится, зовите, враз любую распахнем. Тыгой меня в детстве нарекли. Зовите, здесь я всегда… Из избы появились вихрастые мальчуганы в кепочках и атласных рубахах, сноровисто принялись расседлывать коней, снимать узлы и сумки. — Борщ-то есть? — напомнил Середин. — Все, что пожелаете! Банька, кстати, протоплена. Недавно купцы помылись, счас девки пол и лавки моют. Чуток потерпите — и можно идти. — Да, и еще ложка нужна. У девки моей нет, так что куплю какую-нибудь деревянную. Внутри постоялый двор выглядел близнецом многих сотен таких же дворов, что стояли на разных дорогах и в портовых селениях. Обширная трапезная с проходом в кухню, закрытым пологом; лестница на второй этаж, где обустроены комнаты для гостей; множество оловянных масляных светильников на стенах, затянутые рыбьей кожей окна. Слюду в окнах на постоялом дворе ведун видел только раз — в Новгороде. Столы у Болотника стояли не вдоль трапезной, во всю длину, а торцами к стенам. Получилось пятнадцать штук, из которых были заняты всего пять. За одним сидели румяные купцы — видать, только из бани; чуть дальше — парочка худосочных путников в простецких суконных кафтанах, за ними — одинокий попик, неторопливо разделывающий запеченного целиком поросенка. За четвертым столом устроилась шумная компания из четырех мужиков в дорогих рубахах, на столе у которых стояла рыба, три блюда с полурастерзанными курицами и медные кувшины, в которых обычно подают вино. В отдалении сидели еще два суровых купца — в тяжелых собольих шубах, с тафьями на бритых головах, они неспешно уписывали за обе щеки гречу с характерными прожилками тушенки, запивая желтоватым медом. Появление Олега, а особенно Урсулы вызвало среди присутствующих недоуменные, презрительные взгляды, а со стороны шумной компании и вовсе надменный смех — но хозяин ловко отгородил их своей широкой спиной, уважительно проводил к дальнему столу, усадил спиной к прочему люду, и спустя минуту про новых гостей уже забыли. Вскоре на столе появился горшок с пахнущим чесноком и луком, ярко-малиновым раскаленным борщом, подернутым янтарными пятнами жира, с белоснежной мозговой костью, неровный край которой слегка выступал над огненной поверхностью, стопка из длинных ломтей хлеба, деревянные миски. Огромным половником Олег собственноручно наполнил емкость невольницы, потом свою, вынул из кожаного чехольчика серебряную ложку и, откусив для начала мягкого ржаного хлеба, взялся за еду. После суровой диеты последних дней наваристый борщ показался Середину верхом кулинарного искусства, и он не успокоился до тех пор, пока не опустошил горшок до последней капли и не высосал из кости всю ее коричневатую плоть, осоловев под конец, как от доброго бочонка пива. Урсула тоже не отставала от хозяина, хотя кости ей, естественно, не досталось. Под конец она лишь несколько раз облизала ложку и с какой-то душевной честностью произнесла: — Я люблю тебя, господин. — Первуша я, меня отец послал, — подошел к отвалившимся от стола гостям высокий и плечистый белобрысый парень. — Протоплена баня. Пойдемте, я покажу. Баня находилась за постоялым двором — совсем новая, еще белая, с торчащим между бревнами бело-коричневым мхом. Обычный с виду четырехстенок, внутри она оказалась довольно хитрым сооружением. Прежде всего, миновав предбанник, Олег обнаружил, что печь стоит в углу. Нормальная, большая, с десятиведерным медным котлом и засыпанной угловатым гранитным щебнем каменкой. Только потом он сообразил, что у печи нет ни топки, ни трубы, и как все это согревается — непонятно. Видать, зная, что путники часто хотят помыться, Тыга Болотник разделил баню на несколько секций, причем так, чтобы топил ее служка снаружи, а не гости лишними хлопотами маялись. На лавке стояли две крынки с пенистым квасом. Сделав по глотку из обоих, ведун плеснул из того, что показался кислее, на камни. Вверх поднялся пар с приторным хлебным ароматом. Олег привычно прихватил шайку, плеснул в нее холодной воды из бочки, кипятка из котла, облился, смочил приготовленную мочалку в щелоке, принялся неторопливо натирать тело, промачивать волосы. Слив первую грязь двумя шайками, он плеснул полкувшина кваса на каменку и полез наверх, на тонущий в белом хлебном пару верхний полок. В бане ведь как: сперва верхнюю грязь смой, потом парься, чтобы поры от жара расширились и из тела вторичную, нутряную грязь выперло. Вот тогда по второму кругу моешься и можешь вылезать, наслаждаться чистотой и слабостью после полученного удовольствия. Урсуле он ничего не объяснял, но девчонка и сама поняла, что к чему: ополоснулась, помылась, снова ополоснулась, налила еще тазик, наклонила голову, долго отмачивала в нем волосы, потом наконец отжала их и закинула за спину. — Кваску еще плесни, — попросил ее Олег. — Совсем пар осел. Невольница кивнула, выплеснула па камни остатки кваса. Ведун опять погрузился в целебный горячий туман и услышал снизу четкое ритмичное прихлопывание. Несколько минут он полежал, пропитываясь теплом, потом все же не выдержал и, снедаемый любопытством, тихонько подул, разгоняя пар перед лицом. Урсула танцевала. Ее бедра мелко подрагивали, вздымаясь то левой, то правой стороной, руки скользили по влажному телу — от коленей вверх, по бокам, гладкому смуглому животу, огибали и сжимали тонкими пальцами соски, которые то ли от жара, то ли от танца увеличились, стали казаться небольшими, но вполне женскими, упругими и соблазнительными. Ее ладони внезапно охватывали плечи, заставляли тело свернуться, как от приступа стыда — а потом плавно, медленно развернуться, раскрыться, как цветок, призывно отдаваясь жаждущему взгляду. Помимо своей воли Олег ощутил, как в нем нарастает желание, настоящая плотская страсть, понял, что девчонка околдовывает его, как сопливого мальчишку, — но оторваться от танца не мог. Урсула несколько раз обернулась вокруг своей оси — только брызги слетели долгой струей с мокрых волос, — оказалась совсем рядом, и опять призывно задрожали ее бедра, заскользили ладони по тоскующему юному телу, жаждущему ласки, любви, жадной страсти. Мгновение — и пальцы уже прикоснулись к нему: легко пробежали по спине, ногам, лицо обожгло жарким дыханием. Невольница отступила, закружилась — а ее бедра продолжали подрагивать, призывая к себе, прося прикосновения, близости, хотя бы поцелуя! Плоти ведупа стало тесно между распаренными досками и телом, Середин повернулся набок и тут же ощутил легкое, как дуновение ветерка, прикосновение к своему достоинству — а невольница уже стояла чуть в стороне, вскинув руки и поводя бедрами. Повернулась спиной, глянула на него через голову, скользнула ладонью вдоль тела. Ее волосы покатились через мужскую плоть, потом еще что-то обвило ее, потянуло. И нефритовый стержень, как называют его в стране за китайской стеной, на миг выбил из головы разум и потянулся за лаской, вынудив все тело спуститься вслед за ним на пол. Руки заставил обнять Урсулу за плечи, губы — впиться в ее рот жадным поцелуем, бедра — прижаться к ее бедрам. Плоть рвалась вперед — но в тесноте не могла найти врата наслаждения. Олег откинулся назад, оперся на нижний полок, отвел назад руки, ощутил там шайку невольницы с холодной водой, каким-то невероятным усилием смог вскинуть ее наверх и опрокинуть. От неожиданности девочка взвизгнула, заметалась по бане и замерла в дальнем углу, мелко дрожа. Середин уронил шайку, тяжело перевел дух и посоветовал: — Коли мерзнешь, пару пусти или воду разведи погорячее. А все остальное тебе еще рано. Избавившись от наваждения, ведун стал осторожнее и на обнаженную невольницу старался больше не смотреть. Да и та после прохладного душа чуток подостыла и новой авантюры больше не затевала. После помывки Олег влез в чистую синюю шелковую рубаху, благо осталась в запасе, невольнице же велел просто завернуться в полотенце, а невесомые газовые штанишки наскоро сполоснуть со щелоком. — В комнате у печи повесим. Глядишь, до утра и просохнут. Их возвращение в трапезную вызвало у всех минуту изумленной тишины. Распаренные купцы, нищие путники и даже доедающий поросенка попик вытаращились так, словно к ним на постоялый двор заглянула сама златокудрая Лада. В шумной компании у одного из мужиков даже куриная косточка изо рта выпала. Столь сильное впечатление вызвали, естественно, не мытая Олегова голова или чистая рубаха — а внезапное преображение нищенки-замарашки в стройную смуглянку с медными волосами, одетую к тому же в одно лишь льняное широкое полотенце. — Эй, хозяин, или кто там вместо него! — крикнул Середин, усаживаясь обратно за стол. — Как наш заказ, дозрел? С кухни выглянул один из мальчишек, скрылся назад, но уже через минуту выскочил из-за полога с длинным глиняным лотком, бухнул его на стол, обмахнул рушником: — Меда хмельного, пива али вина принесть? — Сбитеня горячего, — выдохнул ведун. — Хмельного добра везде хватает, а по нему соскучился. — Сделаем, — кивнул мальчуган и умчался за полог. А ведун снял крышку лотка, выпустив клубы кислого пара, разворошил темно-коричневую капусту, под которой скрывалась гусиная спинка. — Ну, — кивнул он Урсуле. — Давай, зарывайся. Грех не оторваться после сухомятки. Девчонка, получив разрешение, тут же зацепила и поволокла к себе птичью тушку. Неопытная степнячка не понимала, что самое вкусное в тушеном гусе — это не он сам, тощий, кожистый и костлявый, а именно капуста, в которую вытапливается самый жир и сок. — Здрав будь, мил человек, — неожиданно подсел к столу рябой мужик из шумной компании. Пахло от него перегаром и дегтем. Небось, давно уже тешились угощением молодцы. — И тебе доброй ночи, — кивнул в ответ ведун. — Это точно, — обрадовался рябой, — ночь обещает быть доброй. Ты, как мы видим, человек ратный, с похода вертаешься. Ныне токмо отмылся. Небось, всю зиму в седле? Олег промолчал, ожидая продолжения. — А это, стало быть, полон твой… И вправду, не сестру же ты в поход с собой таскал? — Рябой довольно хихикнул своей шутке. — Слышь, служивый, дай с бабенкой побаловаться? Аккурат ночь ее поваляем, пока ты отдыхаешь. Мы заплатим, все чин-чинарем. От нее не убудет, тебе прибыток. Урсула застыла, вперив взгляд Олегу чуть выше левого уха, словно увидела там призрака наяву. Рябой опять хихикнул, повернулся к компании и подмигнул. — Нет, — кратко ответил Середин и зачерпнул капусты. — Так по ру… — Только тут до мужика дошел смысл ответа, и он, уже успев привстать, грохнулся обратно на лавку. — Как нет? Почему нет? Да ты, видать, не понял, мил человек. Заплатим мы за баловство. Серебром заплатим. — Нет. — С каждого заплатим. А хошь — за ночь. — Нет.