Он усмехнулся. – Почему же? Даешь. С тобой тепло. И ты отчаянно нуждаешься во мне, Марин. Наверное, больше, чем кто-либо в этом мире. Не знаю, что буду делать, когда ты перерастешь эту необходимость. – Никогда, – поклялась я. Мартин насмешливо смотрел на меня в темноте взглядом все понимающего тысячелетнего бога – и в этот момент я осознала, почему не смогла полюбить его. Он был настолько неизмеримо лучше и больше меня, что я никогда не смогла бы понять его всего, оценить, встать на один с ним уровень. Потянулась вперед, обняла своего друга, чувствуя под ладонями колючий свитер, и прошептала в ухо: – Прости меня. Ты лучший мужчина в мире. «Прости, что не стою тебя». – И ты разбаловал меня – я перестала полагаться только на себя. – Иногда, – сказал он серьезно, – очень нужно спросить совета у того, кому ты веришь. Но главное – верить себе. Никто не мог дать мне ответов – и я пошла искать их у того, кто должен знать все. В храме тускло светились высокие окошки, и я, потоптавшись у двери, толкнула ее и вошла внутрь. Там было тепло, пахло свечным духом, металлом, имбирем и сладким бархатным цветочным ароматом. У стены расположилась статуя Красного Воина, нашего Отца – увитая цветами шиповника, отлитая из красноватого металла. В нем совсем не было воинственности, в отличие от канонических скульптур, – бог словно присел отдохнуть, скрестив ноги и положив молот на колени, и склонил голову, готовясь выслушать просящего. Цветы и колючие побеги не делали его смешным или мягким. По правде говоря, я всегда побаивалась этого изображения. Слишком живым оно было. Легко воспринимать отстраненно величественные и огромные статуи в больших храмах, а здесь мне все время казалось, что он вот-вот заговорит. И беспокоить его не хотелось. В детстве, когда мы всей семьей посещали этот храм, мама рассказывала, что окна в здании сделаны по такой хитрой системе – на разной высоте, разного размера, что днем в любое время года статуя окутана солнечным светом. В принципе, в Красном было достаточно жизни, чтобы шиповник цвел и в глухом бункере. Я пришла просить за Пол… но вопросы, из-за которых я надолго отвернулась от бога, снова всплыли в моей голове, и я дрожащими руками вылила в чашу у его колен масла́ имбиря и гвоздики – аромат ударил по ноздрям резко, очищая мои мысли, и дернулись вдруг свечные огни. Я нервно отступила назад. Но это всего лишь вышел из подсобки старенький священник – и я, к своему удивлению, поняла, что помню его. Он служил еще при матери. – Ваше высочество, – сказал он с тихим достоинством, – как хорошо видеть вас здесь. Но не буду вам мешать. Вам нужно поговорить. И он развернулся, чтобы исчезнуть за дверью. – Постойте, отец, – попросила я. Старик без удивления вернулся, встал рядом со мной. – Что делать, если хочешь попросить о помощи, но не веришь, что на твою просьбу откликнутся? – крамольные мысли в святом месте озвучивались с трудом. Мне казалось, что Вечный Воин глядит на меня с недовольством и упреком. – Почему ты так думаешь, дитя? – спросил священник почти шепотом. Я вглядывалась в его лицо – было темно, и тени от свечей плясали по нам. С длинной бородой, тонким лицом и белыми седыми волосами, старик казался очень хрупким. Когда-то он, очевидно, был высоким, но года согнули его дугой, истончили кожу на худых руках, высветлили глаза до прозрачности. Я молчала, слушая треск горящих свечей. И страшно было высказывать то, что кипело в душе, и очень хотелось выговориться. Служитель терпеливо ждал. И я решилась: – Вы ведь помните мою мать? Старик кивнул, протянул руку и ласково погладил меня по плечу. И хотя я не выношу прикосновений посторонних людей, мне не было противно. От него тоже пахло шиповником, но не цветами – ягодами, кисловатыми, сухими, ароматными. – Она была такая яркая, – продолжала я, стараясь не плакать, – так любила жизнь. И нас. И была, я точно знаю, хорошей, сильной правительницей. Почему… почему Вечный Воин не спас ее? Как я могу ему верить теперь? Неужели она не была достойной среди других его детей? Меня слушали – и я снова жаловалась, и слова изливались потоком, оставляя пустоту, освобождая от бремени обиды и непонимания. – Дитя, – сказал священник тихо, но стены подхватили его голос эхом, усилили его, – Боги ведь не всемогущи. Но им ведомо больше, чем нам. Кто знает – может, спасая твою мать, Красный повернул бы полотно событий к катастрофе? Или это привело бы к гибели всей вашей семьи, но позже? Ты смотришь со своей стороны; для тебя это беда, но подумай сама: сколько поколений Рудлогов проходило перед глазами кузнеца? Все они были достойными и любимыми детьми, однако смерть – не та вещь, с которой можно играть даже богу. Отсроченная однажды, она вернется и соберет жатву с избытком. – Меня это не успокаивает, – горько сказала я. Он улыбнулся. – Потому что ты еще ребенок, дитя. И смотришь сердцем, а не разумом. Это одна потеря, она болезненна, но представь: ты живешь так долго, что видишь, как один за другим появляются на свет, растут и умирают твои дети. Суть твоя болит за каждого, но ты не можешь им помочь: удержав один камень, спустишь лавину. Мир держится в равновесии, и падающие камни – неотделимая часть этого равновесия. – Наверное, – произнесла я сдавленным голосом, – мне просто не хватает мудрости и отрешенности это понять. – Ты понимаешь, – отозвался он, – ты не можешь принять. Твой огонь невелик, но упрям и своеволен; будет и ему работа. Я внимательно посмотрела на него. С подозрением. – Вы странные вещи говорите, отец. Он сухо рассмеялся. – Опыт, дитя, опыт. Сила просто так не дается, только вместе с ответственностью. Когда-то, – он задумался, – твоему первопредку пришлось долго вдалбливать эту простую истину. А упрямство в вас – от него. От старика пахнуло жаром и каленым металлом, и я в ужасе отшатнулась от него. – Не бойся, – сказал он уже совсем молодым голосом, и гром заворочался, зарокотал под сводами храма, оглушая меня, – задавай свой вопрос. Он на глазах истончался, молодел, и кожа отливала красным металлом, а волосы – серебром, и глаза светились лазурью – мои глаза на лице воина. Было страшно до обморока, до оцепенения, и на колени я не упала, наверное, только из-за этого. Но мне нужно было узнать. Обязательно. – Ты можешь помочь Демьяну Бермонту, отец? – спросила я сипло. – Сила, – повторил он, – никогда не дается просто так. Твоей сестре пришло время использовать ее. И никто из нас вмешиваться не будет. Вам самим все по плечу, дети мои. – С последними словами он исчез, как и не было никого в храме, кроме меня. – Но почему я? – крикнула я ему вслед. – Почему ты явился мне? Не Ани, не Василине? Они достойнее!!! Я слабая, и вера моя слаба! – Ты первая, кто пришел сюда за помощью со времен твоего деда Константина, – жутковато растягивая губы, сказала железная статуя, и глаза ее полыхнули. – Не по обязанности, не во время празднества или чествования моего имени. Мы все очень горды, маленькая соколушка. Не говори никому, – приказал он, – каждый в свое время сам должен захотеть проделать этот путь. И замер, ушел – я точно почувствовала, что нет больше его огня в храме. Мне потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. И, когда я уже направилась на выход, опять скрипнула дверь подсобки, и оттуда вышел совсем молодой служитель. Заспанный, недоумевающий. – Простите, – покаялся он, – что-то сморило меня. Могу я вам помочь, ваше высочество? – Спасибо, – голос у меня был слабый, – я уже ухожу. А скажите, отец, где старый священник? Он точно служил в храме семь лет назад. – Умер года два как, ваше высочество, – недоуменно ответил он. Я кивнула, попрощалась и вышла, чувствуя спиной взгляд Красного Воина. Он не помог, но дал мне надежду. Мы ведь всегда со всем справляемся, правда? * * * Профессор Тротт, вымотанный, как после дневного марафона, шагнул в свою гостиную из Зеркала и тут же накрыл себя щитами, присел, прикрыл глаза. В доме кто-то был, хотя его защита не среагировала. Природник мягко встряхнул кистью, отправляя в полет поисковые маячки, прикоснулся к полу, запуская волну электричества – она ушла в сторону кухни и там, у двери, встала искрящейся стеной, наткнувшись на чужие щиты. Тут же дернулась следилка на запястье, и он выругался, уже понимая, кто пришел в гости. – Тихо ты, параноик ненормальный, я это, – раздался голос Мартина с кухни. Макс досадливо поморщился, чувствуя, как от усталости дрожат руки, и пошел на голос друга. Блакориец пил молоко из его холодильника и мрачный взгляд хозяина дома встретил с извиняющейся ухмылкой. – Какого черта ты тут забыл, Март? – раздраженно поинтересовался Тротт, ополаскивая руки и лицо над раковиной. – Дай сюда, – он отнял у блакорийца пакет молока, аккуратно налил в стакан и начал жадно пить. Мартин пригляделся, повел в его сторону рукой, сканируя. – Ого, – сказал он с восхищением. – Это где тебя так упахивают, Малыш? Кто этот злодей? У меня такое истощение было после памятного путешествия по борделям в Форштадте, – он хохотнул, – уработали меня девочки. – Избавь меня от подробностей, – сухо отрезал Тротт. Налил себе еще молока. – Повторяю вопрос. Какого ты здесь делаешь? Это моя территория, и ты знаешь, что я терпеть не могу незваных гостей. И щиты мои не смей больше трогать, Март. Я серьезно, иначе покалечу. – Ужасный Малыш, – глумливо поддразнил его непрошибаемый барон. – Гостей он незваных не терпит. Да ты и званых не очень, – Мартин увидел, как перекосило друга, и на всякий случай отступил назад, поднял руки. – Да не трогал я их… почти. Поигрался немного. Скучно было, пока тебя ждал, а на улице холодно и деревья твои явно меня на перегной пустить желают. Хочешь, покажу слабые места? Макс допил молоко и с грохотом поставил стакан в раковину. Но тут же включил воду, чтобы помыть. – Ладно, – неожиданно смирно сказал фон Съедентент, – ухожу. И открыл Зеркало. – Придурок, – пробурчал Тротт. – Что надо-то было? – Что я слышу? Малыш дрогнул? – потешно изумился барон. Макс смотрел на него сухо, не мигая, и он посерьезнел и признался: – Посоветоваться пришел. Тебя не поймать. Где ты пропадаешь, что мобильник не ловит? – Учусь, Кот. Тебе срочно? Переживешь, пока я приму душ? – Переживу, – согласился Мартин весело. – Заодно за пивом схожу. – Ужин принеси, – раздался голос инляндца уже из коридора. – Пусть от тебя хоть какая-то польза будет. Макс успел и душ принять, и вколоть себе стимулятор. Тело стыдно болело, мышцы жгло, как будто каждую жилу растянули да еще и плеснули на нее легкой кислотой. Тренировки проходили почти ежедневно, поздним вечером, и он не мог отказаться от возможности учиться у мастера. – Темнота – помощник учителя, – весело объяснил ему Четери. – Как только начнешь уверенно чувствовать себя ночью – днем тебя никто не одолеет. Дракон словно и не уставал вовсе, и к концу уроков, когда у Тротта руки уже немели и пальцы едва удерживали оружие, начинал двигаться еще быстрее, оставляя в науку длинные порезы и уколы. – Легче, – требовал Мастер, – бой не обязанность, радость. Не камни ворочаешь, а отдаешь почести богу войны. Пока не начнешь двигаться, как надо, не дам тебе доброго оружия. Заслужи сначала. Дракону тренировки точно приносили радость – ругал он много, жестко, по-мужски, хвалил редко, и за каждое одобрительное слово, за каждый взгляд Макс готов был терпеть и солдатскую грубость учителя, и усталость, и раны, и рисковать, тратить резерв, шагая Зеркалом через нестабильные стихийные валы на границе с Песками. А когда Четери входил в раж, начинал сражаться в полную силу, когда глаза его загорались и каждый удар сопровождался сумасшедшим смехом, Тротт ощущал настоящее благоговение. Ну и что, что после этого он, измочаленный и окровавленный, валился на расписную плитку внутреннего двора, а Мастер сначала протирал и убирал клинки, а потом уже помогал ему встать и осматривал раны. И ровно объяснял ошибки. – Твоя задача – превзойти меня, – говорил он перед каждой тренировкой. – Помни об этом. Искусство передается от учителя к ученику, и каждый следующий Мастер должен быть сильнее наставника. В этом смысл искусства боя. В конце концов последний воин должен сравняться с Красным. Это высшая почесть для человека и высшая хвала от бога.