Она сложила руки на коленях. Амат тяжело дышал. Он попытался протянуть ей карточку, но Фатима ее не взяла. – Это работа! – В его голосе смешались отчаяние мальчишки и раздражение юноши. – У меня есть работа. – Эта лучше, – сказал он. Мать удивленно подняла брови: – О? Это такая работа, где у них есть площадка, чтобы я могла каждый день смотреть, как тренируется мой сын? Его плечи опустились. – Нет. – Тогда для меня она ничем не лучше. У меня есть работа. Не волнуйся за меня. Его глаза вспыхнули. – Но кто будет все это делать, мам? Кто? Посмотри вокруг! Кто будет о нас заботиться, когда твоя спина совсем откажет? – Я. Точно так же, как всегда, – пообещала она. Он пытался всучить ей визитку, но она не взяла. – В ЭТОМ МИРЕ В ОДИНОЧКУ НИЧЕГО НЕ ДОБЬЕШЬСЯ, МАМА! – крикнул он. Она не ответила. Просто села рядом. Амат заплакал. – Это слишком сложно, мама, – проговорил он сквозь слезы. – Ты не понимаешь… ты не понимаешь, сколько… я не могу… Фатима отпустила его руки. Встала. Отошла к двери. И решительно произнесла: – Я не знаю, что тебе известно. Но очевидно, есть кто-то, кто до смерти боится, что ты проболтаешься. И поэтому позволь мне сказать тебе, мой любимый мальчик: мне не нужны мужчины. Ни тот, который будет утром отвозить меня в ледовый дворец, ни тот, кто даст мне новую работу, которая мне ни к чему. Мне не нужен мужчина, который будет оплачивать мои счета и который будет говорить, что мне думать и чувствовать. Мне нужен только один мужчина – мой сын. И запомни, ты – не одинок. Ты никогда не был одинок. Ты просто должен выбрать, с кем тебе по пути. Она вышла. Закрыла дверь. Карточку она оставила ему. Магган Лит продолжала стоять – гордость не позволяла ей пойти на попятную. Обернувшись к членам правления, она потребовала: – Я считаю, что голосование должно быть открытым. Наконец взял слово генеральный директор: – Да, но хочу напомнить вам, что по уставу каждый вправе потребовать закрытого голосования… Он слишком поздно понял, что этого Магган Лит и добивалась. Она демонстративно повернулась к присутствующим: – Ну что ж. Есть здесь хоть кто-нибудь, кто не готов ответить за свои слова? Кто побоится посмотреть нам в глаза и сказать, что думает? Прошу вас, пожалуйста, встаньте и воспользуйтесь своим правом голосовать анонимно! Зал замер. Петер развернулся и вышел. Он мог бы остаться, высказаться в свою защиту, но решил, что это ни к чему. Амат надел наушники. Он шел по своему району, по чужому городу. Мимо всего своего детства, взросления, жизни. Всегда найдутся люди, которые его не поймут. Которые назовут его поступок трусливым, нечестным и вероломным. Возможно, все эти люди живут спокойной и безмятежной жизнью, в окружении единомышленников, и прислушиваются к мнениям, которые только подтверждают их собственное мировоззрение. Таким людям легко судить его – морализировать всегда легко, когда сам ни за что не отвечаешь. Он пошел к ледовому дворцу. Встал рядом с товарищами по команде. Он бежал от войны, когда еще не умел говорить, но с тех пор так и живет в бегах. Только в хоккее он впервые почувствовал себя частью группы. Нормальным человеком. На что-то годным. Вильям Лит хлопнул его по спине. Амат посмотрел ему в глаза. В коридоре стояла Рамона – ждала Петера. Палка, запах виски – уже лет десять она не отходила от «Шкуры» дальше чем на пять шагов. – Им будет стыдно, – хмыкнула она. – В один прекрасный день они вспомнят, как на одной чаше весов были слова мальчика, а на другой – слова девочки и как они слепо поверили мальчишке. И тогда им будет стыдно. Петер хлопнул ее по плечу. – Послушай, Рамона… не лезь ты в это, мы как-нибудь справимся, – шепнул он. – Кто ты такой, чтобы указывать, во что мне лезть, а во что нет. Петер кивнул, чмокнул ее в щеку и ушел. Он уже стоял у машины, когда Рамона распахнула дверь кафетерия своей палкой. Один из членов правления, одетый в костюм, в эту секунду как раз ослабил свой галстук и сказал – может, в шутку, а может, всерьез: – Да и как вы вообще себе это представляете? Кто-нибудь об этом задумывался? Вы видели, какие джинсы они нынче носят? В облипку, как змеиная кожа! Они и сами-то снять их не могут, а как парню сделать это против их воли? Интересно, правда? Он засмеялся, довольный собой, кто-то подхватил, но грохот, с которым распахнулась дверь, заставил всех замолчать и обернуться. Рамона, подвыпившая и разъяренная, ткнула в него палкой: – Вот как, Леннарт, голубчик? Тебе, значит, это интересно? А спорим на одну из твоих годовых зарплат, что я против твоей воли стащу с тебя этот костюм и ни один придурок в этом зале и пальцем пошевелить не успеет? Рамона в пьяном бешенстве ударила палкой по стулу так, что сидящий на нем исключительно невинный человек ахнул и схватился за сердце. Рамона потрясала палкой, грозя всем присутствующим. – Это не мой город. Вы – не мой город. Стыдитесь! Один мужчина встал с места и крикнул: – Да заткнись ты, Рамона! Ты ничего не понимаешь! Три человека в черных куртках беззвучно отделились от стены, один подошел к кричавшему и ответил ему: – Если еще хоть раз скажешь ей «заткнись», заткнешься сам. Навсегда. Амат встал у ледового дворца, посмотрел в глаза товарищам. Глубоко вздохнул, развернулся и ушел. Первый шаг робкий, второй – уверенный. Он слышал, как Лит кричит ему вслед, но шел дальше, внутрь, оставив дверь открытой. Миновал площадку, потом дальше, вверх по лестнице, в кафетерий, протиснулся между стульев, встал перед членами правления и посмотрел им всем в глаза – и всем, кто был в зале. И мужчине по фамилии Эрдаль – ему первому, самому высокому из всех. – Меня зовут Амат. Я видел, что Кевин сделал с Маей. Я был пьян, и я ее люблю, я говорю это сразу, чтобы вы, лживые гады, не говорили это потом у меня за спиной, когда я уйду. Кевин Эрдаль изнасиловал Маю Андерсон. Завтра я пойду в полицию, и они скажут, что я ненадежный свидетель. Но я расскажу вам все сейчас, все, что сделал Кевин, все, что я видел. И вы никогда этого не забудете. Потому что вы видели меня на льду. Вы знаете, что глаза у меня лучше, чем у кого-либо в этом зале. Это первое, что слышишь, когда начинаешь играть в нашем клубе, правда? «Зоркости не научишь. С ней можно только родиться». А потом он рассказал. Все до малейших деталей. Назвал каждый предмет у Кевина в комнате. Постеры на стене, порядок, в каком расставлены кубки на полке, царапины на полу, цвет постельного белья, кровь на руке у мальчика, страх в глазах девочки, приглушенные, сдавленные тяжелой ладонью крики, синяки, насилие, непостижимое, омерзительное, непростительное. Он рассказал все. И никто в зале никогда этого не забудет. Закончив, он ушел. Не хлопая дверью, не топая по лестнице, а выходя на улицу, ни на кого не крикнул. Едва он дошел до парковки, на него налетел Вильям: – Что ты сделал? Что ты сделал, тупая продажная тварь, ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ???!!! Руки, которые протиснулись между ними, вполовину меньше рук Лита и даже меньше рук Амата, но они с нечеловеческой силой держали обоих. – Хватит! – рявкнула Анн-Катрин на Вильяма. Бубу стоял в нескольких метрах, глядя, как его мама расправляется с парнем вдвое больше ее. В жизни он не чувствовал себя глупее. И в жизни не испытывал большей гордости. Мама Филипа встала с места. Дождалась, пока уляжется шум. Сплела влажные от пота пальцы. Посмотрела на правление и спросила: – Анонимного голосования может требовать кто угодно? Директор кивнул: – Закрытого голосования. Разумеется. В соответствии с уставом одного голоса достаточно. – Тогда я требую закрытого голосования, – сказала мама Филипа и села. Ее лучшая подруга сидела рядом и с оскорбленным ожесточением дернула ее за рукав: – Что ты задумала? Что ты за… И тогда мама Филипа сказала два слова, которые иногда говорят друг другу все лучшие друзья: – Заткнись, Магган.