Он постучал в дверь напротив. — Можно, дорогая? Я показываю дом господину Мегрэ, старшему комиссару уголовной полиции. Я правильно вас представил, господин комиссар? Войдя, Мегрэ невольно вздрогнул. Посреди застекленного ателье он увидел белый силуэт, склонившийся над мольбертом. «Привидение», — молнией вспыхнуло у него в мозгу, — именно это сказал Лоньон». Одеяние мадам Йонкер по виду напоминало монашескую рясу, а по материалу купальный халат. В довершение всего на голове ее был белый тюрбан из того же материала. В левой руке молодая женщина держала палитру, в правой — кисть. Ее черные глаза с любопытством смотрели на комиссара. — Я много слышала о вас, господин Мегрэ. Рада познакомиться с вами. Отложив кисть, она вытерла руку о свой белый халат, оставив на нем зеленые пятна. — Надеюсь, вы не знаток живописи. Если да, то, умоляю вас, не смотрите на мою мазню. Это и впрямь было неожиданно. После стольких шедевров, которыми увешаны стены этого дома, Мегрэ увидел перед собой полотно, испещренное бесформенными пятнами. Глава 4 Рисунки на стене В этот миг что-то изменилось вокруг. Мегрэ почувствовал это сразу, хотя и не мог бы сказать, что именно. Все вокруг будто слегка сдвинулось с привычных мест, поменяло обличье. По-иному зазвучали слова, новый, скрытый смысл обрели жесты и движения хозяев. Быть может, причиной тому была молодая женщина в ее необычном одеянии, а быть может, странная обстановка ателье. В огромном камине из белого камня, потрескивая, пылали поленья, языки пламени напоминали пляшущих домовых. Теперь комиссар понял, почему занавеси в ателье, которое просматривалось из окон Маринетты Ожье, были почти всегда задернуты. Комната была застеклена с двух сторон, что позволяло выбрать нужное освещение. Шторы из черного выцветшего плотного репса сели от частой стирки и слегка расходились посередине. Все здесь казалось неожиданным. Особенно бросились в глаза Мегрэ обе поперечные стены — чисто выбеленные и совершенно голые — и языки пламени в камине, занимавшем добрую половину одной из них. Когда он вошел, мадам Йонкер стояла с кистью у мольберта — значит, балуется живописью. Но почему же не видно ее картин на стенах? Почему они не лежат на полу или не стоят по углам, приставленные друг к другу, как это обычно бывает в ателье художников? Нет, ничего нет — ни на стенах, ни на отлакированном паркете. Около мольберта на изящном круглом столике — тюбики с красками. Чуть поодаль другой столик из светлого дерева — кажется, первый в этом доме предмет обихода, не имеющий музейной ценности. На нем навалом склянки, жестянки, тряпки. Ну, что тут еще есть? Два старинных шкафа, стул, кресло с полинявшей обивкой. Мегрэ все еще не мог понять, что именно его здесь встревожило, но был готов к любым сюрпризам. Слова голландца, обращенные к жене, заставили его еще больше насторожиться: — Комиссар пришел не для того, чтобы любоваться моей коллекцией. Как ни странно, он хочет потолковать с нами о ревности. Его, видишь ли, удивляет, что не все женщины ревнивы. Это могло сойти за банальность, произнесенную в столь свойственном Йонкеру ироническом тоне, но Мегрэ понял, что голландец подает жене сигнал, и мог бы поклясться, что та едва уловимым движением век дала понять, что приняла это к сведению. — У вас ревнивая жена, господин Мегрэ? — спросила она. — Признаться, она еще не давала мне повода подумать над этим. — Наверное, через ваш кабинет проходит много женщин? Может ли это быть! Ему показалось, что и эти слова — сигнал, но только адресованный ему. Он постарался припомнить, не приходилось ли ему встречаться с этой женщиной на Кэ-дез-Орфевр. Их взгляды встретились. На ее прекрасном лице застыла вежливая улыбка хозяйки дома, принимающей гостей. Но ему казалось, что в огромных черных глазах с трепещущими ресницами он вот-вот прочтет что-то совсем иное. — Вы ведь француженка? — спросил Мегрэ. — Норрис вам уже об этом сказал? Вопрос прозвучал совершенно естественно. Может быть, зря он ищет в нем скрытый смысл? — Я знал это до прихода сюда. — О, значит, вы наводили о нас справки? — заметил голландец. От его прежней непринужденности не осталось и следа. Это был уже не тот Йонкер, который высокомерно говорил с Мегрэ в своем кабинете и потом издевался над ним, разыгрывая роль гида в музее. — Ты устала, дорогая? — спросил он. — Не пойти ли тебе отдохнуть? Новый сигнал? Или приказ? Сбросив свою белую ряску, мадам Йонкер осталась в простом черном платье. Она сразу стала словно выше ростом, платье плотно облегало ее стройную фигуру и чуть полноватые формы женщины в расцвете лет. — И давно вы увлекаетесь живописью, мадам? — Среди такого множества картин трудно удержаться от искушения самой взяться за кисть. В особенности если муж ничем, кроме живописи, не интересуется, — уклончиво ответила она. — Конечно, не мне тягаться с великими мастерами, чьи полотна постоянно у меня перед глазами. Я могу позволить себе лишь абстрактную живопись. Только, ради бога, не спрашивайте, что означает моя мазня… Мегрэ внимательно прислушивался к ее речи, стараясь не упустить малейших нюансов. — Вы родились в Ницце? — И об этом вам известно? И тут, пристально глядя ей в глаза, он нанес хорошо рассчитанный удар. — У меня есть любимые места в этом городе, например церковь святого Репарата. Она не вздрогнула, не покраснела, но по каким-то неуловимым признакам он понял, что попал в цель. — Я вижу, вы хорошо знаете город… Одно упоминание о церкви святого Репарата вызывало в памяти старую Ниццу, узкие улочки, куда почти никогда не проникает солнце и где круглый год на веревках, протянутых между домами, сушится белье. Теперь он был почти уверен, что она родилась именно там, в этих кварталах бедноты, где в полуразвалившихся домишках ютится по пятнадцать-двадцать семей в каждом, а на лестницах и во дворах кишмя кишит детвора. Ему показалось даже, что между ними установился своеобразный молчаливый контакт, словно на глазах у мужа, от которого все эти тонкости начисто ускользнули, они обменялись тайным масонским приветствием. Комиссар Мегрэ был большим человеком в уголовной полиции, но вышел он из народа. Мадам Йонкер жила среди картин, достойных Лувра, одевалась у дорогих портных, устраивала роскошные приемы в Манчестере и Лондоне, носила бриллианты и изумруды, но выросла она на мостовых старой Ниццы, под сенью церкви святого Репарата. И Мегрэ не удивился бы, узнав, что она когда-то торговала цветами на площади Массена. Оба поняли это и, поняв, вошли в новую роль — теперь за репликами, которыми они обменивались, скрывалось нечто совсем иное, и эти невысказанные слова не имели ни малейшего отношения к отпрыску голландских банкиров. — Великолепное ателье! — сказал Мегрэ. — Ваш супруг оборудовал его для вас? — Нет, что вы! Он строил этот дом еще до знакомства со мной! В те времена у моего мужа была в подругах настоящая художница. Ее полотна до сих пор выставляют в картинных галереях. Он истратил на нее кучу денег, и я спрашиваю себя иногда, почему он на ней не женился? Может, она была уже не так молода? Что вы на это скажете, Норрис? — Сейчас уж не помню… — Вы только полюбуйтесь, как он воспитан, как деликатен! — Но, мадам, вы не ответили на мой вопрос, давно ли вы увлекаетесь живописью? — Не очень… несколько месяцев… — И большую часть времени вы проводите здесь, в ателье? — Да. О, это настоящий допрос! — воскликнула она в шутливом тоне. — Судя по тому, как вы спрашиваете, вы плохо знаете женщин. Ведь я хозяйка в этом доме. Спросите меня, чем я была занята вчера в это время — вряд ли я отвечу. Я, надо вам сказать, большая лентяйка, и мне кажется, что у лентяев время бежит куда быстрее, чем у занятых людей. Большинство, правда, считают, что наоборот… Просыпаюсь я поздно, люблю понежиться в постели; пока встану, пока поболтаю с горничной, а там кухарка приходит за распоряжениями… Глядишь, уже обедать пора, а я еще толком не проснулась. — Вы слишком разговорчивы и откровенны сегодня, — заметил Йонкер. — Хм, я до сих пор и не подозревал, что можно рисовать по вечерам… — сказал Мегрэ. На этот раз супруги явно переглянулись. Голландец нашелся первым. — Импрессионисты — эти фанатики солнца — возможно, согласились бы с вами, а вот модернисты предпочитают искусственное освещение. По их мнению, оно обогащает палитру множеством полутонов и оттенков. — Так поэтому, мадам, вы и рисуете ночами? — повторил Мегрэ свой вопрос. — Смотря по настроению… — Бывает, что настроение приходит после ужина, и вы простаиваете у мольберта до двух ночи, — не унимался комиссар. — От вас решительно ничего не скроешь, — мадам Йонкер произнесла это с вымученной улыбкой.