Мегрэ кивнул на черный занавес, которым была задернута застекленная стена, выходившая на авеню Жюно. — Занавес, как видите, закрывается неплотно. Я уже говорил вашему мужу, что на любой улице среди жильцов найдется хоть один, страдающий бессонницей. Интеллигенты в таких случаях читают или слушают музыку, ну, а люди попроще сидят у окна… Теперь Йонкер полностью передавал слово жене, словно чувствуя, что почва ускользает у него из-под ног. Пытаясь скрыть тревогу, он прислушивался к разговору с напускным безразличием и пару раз даже отходил к окну, погружаясь в созерцание панорамы Парижа. Небо все больше прояснялось, на западе сквозь облака уже проглядывало заходящее багровое солнце. — В этих шкафах вы храните свои полотна? — спросил Мегрэ. — Нет… Хотите в этом убедиться?.. Не стесняйтесь, я все понимаю, такая уж ваша служба? Она открыла один из шкафов: он оказался доверху набит рулонами бумаги, тюбиками масляных красок, какими-то склянками и коробками. Все было в полном беспорядке, как и на столике. Зато во втором шкафу лежали лишь три холста с подрамниками, на которых еще сохранились этикетки соседнего магазина на улице Лепик. — Вы разочарованы? Ожидали увидеть здесь человеческий скелет? — сказала мадам Йонкер, намекая, очевидно, на известную английскую пословицу, гласящую, что в каждом доме есть свои тайны — «свой скелет в платяном шкафу». — Для скелета нужен покойник, а Лоньон пока еще не отдал богу душу в Биша, — нахмурившись, возразил Мегрэ. — О ком это вы говорите? — спросила мадам Норрис. — Об одном инспекторе… А скажите, мадам, вы уверены, что в тот момент, когда раздались выстрелы, точнее говоря, три выстрела, вы находились в своей комнате? — А не кажется ли вам, господин Мегрэ, — не выдержал Йонкер, — что на сей раз вы зашли слишком далеко?.. — В таком случае ответьте на этот вопрос сами. В самом деле, ваша супруга посвящает часть своего времени живописи, чаще всего она рисует по вечерам и, случается, проводит в ателье чуть ли не всю ночь. Но странное дело — здесь почти пусто: ни мебели, ни картин… — Разве во Франции есть особый закон о том, как художникам надлежит обставлять студии? — поднял брови голландец. — Где вы видели студию, в которой не было бы ни одного полотна, законченного или незаконченного? Хотелось бы знать, мадам, что вы делаете со своими картинами? Она с надеждой посмотрела на мужа, как бы предоставляя ему самому найти подходящий ответ. — Поймите, Мирелла вовсе не считает себя художницей… Мегрэ впервые услышал ее имя. — К тому же она весьма взыскательна к себе и обычно уничтожает картину, не окончив ее… — Минуточку, господин Йонкер… Еще один вопрос — знаю, что надоел, но такой уж я дотошный. Мне случалось бывать в мастерских художников… Так вот скажите — как они уничтожают неудавшиеся картины? — Ну, разрезают их на куски, потом сжигают или выбрасывают в мусорный ящик. — А до этого? — То есть как «до этого»? Я вас не понимаю… — Неужели? Такой знаток, и не понимаете! А подрамники? Что, их тоже каждый раз выбрасывают? У вас, наверное, так — ведь в этом шкафу три новехоньких подрамника. — Моя жена раздает иногда свои картины друзьям, те, которые ей более или менее удались… — Не те ли, за которыми кто-то приезжает по вечерам? — Когда по вечерам, когда днем. Какая разница?.. — Стало быть, вашей супруге картины удаются гораздо чаще, чем она говорила только что… — Иногда увозят и другие картины — у меня их много! — Я вам еще нужна? — спросила мадам Йонкер. — Может быть, спустимся вниз? Выпили бы кофе или чаю? — Благодарю, мадам, только не сейчас. Ваш супруг любезно согласился показать мне свой дом, но до сих пор не сказал, что находится за этой дверью, — Мегрэ указал на темную дубовую дверь в глубине ателье. — Как знать, не обнаружим ли мы там сохранившиеся образцы вашего творчества? Атмосфера накалялась: казалось, что даже воздух в комнате наэлектризован. Голоса звучали приглушенно, отрывисто. — Боюсь, что нет, господин Мегрэ, — сказал Йонкер. — Вы уверены? — Да, уверен. Долгие месяцы, а то и годы прошли с тех пор, как я в последний раз отпирал эту дверь. Когда-то это была комната женщины, о которой вам уже говорила жена. Ну, той самой художницы… Там мы… она, одним словом, она любила отдохнуть там, в перерывах между работой… — Ах, вот как! И теперь комната стала для вас неприкосновенной святыней! Надо же! До сих пор не можете забыть? Мегрэ умышленно перешел на этот тон, надеясь вывести голландца из равновесия. — Господин Мегрэ, если я нагряну к вам в дом, начну рыскать по углам и докучать вашей жене вопросами, то, смею вас заверить, многое в вашей личной жизни покажется весьма странным, чтобы не сказать больше. У каждого из нас, изволите ли видеть, свой образ мыслей и свой быт, недоступный пониманию посторонних. Дом этот обширен… Меня мало что интересует, кроме моих картин. В свете мы бываем редко… Моя жена, как вы уже знаете, балуется живописью… Удивительно ли, что она не придает большого значения судьбе своих картин: она вольна их сжечь, выбросить в мусорный ящик или подарить друзьям… — Друзьям? Каким друзьям? — Я вам уже сказал и сейчас могу только повторить: было бы непорядочно и бестактно с моей стороны впутывать совершенно непричастных людей в неприятности, которые обрушились на меня только из-за того, что вчера ночью какие-то неизвестные стреляли у нас на улице… — Ну ладно, давайте все-таки вернемся к этой двери… — Не знаю, сколько комнат в вашей квартире, господин Мегрэ, в моем доме их тридцать две. Я держу прислугу — четырех человек. Горничных мы иногда меняем — некоторые из них нескромны и позволяют себе слишком много. Человек нашего круга не удивился бы, узнав, что кто-то из прислуги потерял ключ от одной из комнат… — И вы до сих пор не заказали другого? — Мне это не пришло в голову. — Вы уверены, что в доме нет запасного ключа? — Насколько мне известно — нет… Впрочем, может быть, он где-то здесь и, возможно, найдется когда-нибудь в самом неожиданном месте… — Вы позволите мне отсюда позвонить? — сказал Мегрэ, подходя к телефону на столике. Еще раньше комиссар заметил телефонные аппараты почти во всех комнатах: безусловно, в доме был свой коммутатор. — Что вы собираетесь делать? — спросил Йонкер. — Вызвать слесаря. — Я не потерплю этого, господин Мегрэ. Мне кажется, вы превышаете свои полномочия! — В таком случае мне придется позвонить в прокуратуру и запросить ордер на обыск… Супруги снова переглянулись. Потом Мирелла молча пододвинула к шкафу табурет, стоявший у мольберта, влезла на него и, пошарив наверху, тут же спрыгнула на пол, держа в руках ключ. — Видите ли, господин Йонкер, меня особенно поразила одна деталь, вернее, две аналогичные детали. В дверях ателье врезан замок не изнутри, а снаружи: это не совсем обычно, — сказал Мегрэ. — А пока вы говорили со мной, я обратил внимание, что и в той комнате, о которой шла речь, замок снаружи… Удивительное совпадение, не правда ли? — Удивляйтесь на здоровье, господин Мегрэ. Вы, как вошли в дом, так и не перестаете удивляться! Еще бы, наш образ жизни вам в диковинку. Куда уж тут понять? — Как видите, я стараюсь по мере сил, — вздохнул Мегрэ. Мадам Йонкер протянула комиссару ключ. Он взял его и направился к закрытой двери. Супруги Йонкер не двинулись с места; они напоминали сейчас две статуи, выставленные в огромной мастерской. Мегрэ открыл дверь. — Так когда же вы открывали эту дверь в последний раз? — Это неважно, — бросил Йонкер. — Вас, мадам, почему — вы, наверное, догадываетесь, я не прошу заходить сюда, но вас, сударь, я попросил бы подойти поближе… Голландец направился к Мегрэ, изо всех сил стараясь сохранить свое обычное достоинство. — Заметьте, пол здесь чист, ни следа пыли. Это во-первых! Притронетесь к полу — и вы убедитесь, что кое-где паркет еще сырой — стало быть, пол мыли недавно… Кто-то убирал эту комнату сегодня утром или самое позднее вчера ночью. Спрашивается — кто? — Во всяком случае, я никого сюда не посылала, — услышал Мегрэ голос Миреллы. — Можете спросить об этом у горничных. Разве что муж распорядился. Комната оказалась небольшой. Из ее единственного окна, как и в мастерской, открывался вид на Париж. Старенькие цветастые занавески были перепачканы краской. В некоторых местах на них сохранились еще цветные отпечатки пальцев. Комиссар готов был поклясться, что кто-то малевал здесь пальцем и вытирал потом руки о занавеску. В углу стояла железная кровать с матрацем, но без простыней и одеяла. Однако внимание Мегрэ привлекли прежде всего стены грязно-белого цвета, сверху донизу покрытые рисунками, мягко говоря, весьма фривольного свойства. «Заборная живопись, — мелькнуло у Мегрэ, — как в общественной уборной». — Не смею предположить, — сказал он едко, — что эти рисунки дело рук вашей бывшей подруги. Впрочем, вот тот женский контур сразу опроверг бы эту гипотезу…