На стене в указанном месте красовался контур Миреллы, набросанной несколькими жирными штрихами. Надо было отдать справедливость неизвестному художнику: набросок выглядел куда более живо, чем некоторые старые полотна в салоне. — Ждете объяснений? — спросил Йонкер. — Да нет, зачем же… Ведь вы сами сказали, что ваш образ жизни мне в диковинку. Кое-что у вас мне и впрямь никогда не понять. Но все же я почти убежден, что даже, как вы говорите, люди вашего круга удивились бы, увидев эти… хм! фрески среди ваших бесценных полотен. Поморщившись, комиссар продолжал осматривать комнату. Рядом с кроватью на стене он заметил вертикальные зарубки, которые напоминали ему своеобразные календари заключенных на стенах тюремных камер. — Здешний жилец, — сказал он, — как видно, с нетерпением ждал, когда его выпустят отсюда. Вон даже дни считал! — Я вас не понимаю. — А кто рисовал на стенах — вы тоже не знаете? — Я как-то заглянул в эту комнату… — Давно это было? — Несколько месяцев, я вам уже говорил… Поверьте, я сам был неприятно удивлен, увидев эти рисунки. Отлично помню, как закрыл тогда дверь и забросил ключ на шкаф… — В присутствии жены? — усмехнулся Мегрэ. — Этого я не помню… — Мадам, вам было известно о рисунках на стенах? Мирелла утвердительно кивнула. — И какое же впечатление произвел на вас ваш портрет? — Ну какой там портрет! Так, набросок. Для этого большого таланта не требуется… — Не хотите, значит, говорить, кто это рисовал. Что ж, я подожду. Воцарилось молчание. Мегрэ, не спрашивая разрешения, вытащил из кармана трубку. — Пожалуй, все же мне лучше вызвать своего адвоката, — пробормотал голландец. — Я не силен во французских законах и не знаю, имеете ли вы право допрашивать нас подобным образом. — Воля ваша, но учтите, если вы тут же, не сходя с места, не ответите толком на мой вопрос, то со своим адвокатом вам придется говорить уже у меня на Кэ-дез-Орфевр, ибо я буду вынужден немедленно отвезти вас туда. — Без ордера на арест? — Не беспокойтесь! Если потребуется, ордер будет у меня на руках через полчаса… И комиссар направился к телефону. — Постойте! — Кто жил в этой комнате? — Это старая история… Может быть, мы спустимся теперь и продолжим этот разговор за бокалом вина? Я не прочь бы и закурить, но сигары остались внизу… — Ну что ж, извольте, но при условии, что мадам Йонкер пойдет с нами… Она первая направилась по лестнице усталой походкой приговоренной, за ней пошел Мегрэ, замыкал шествие Йонкер. — Здесь? — спросила Мирелла, когда они вошли в салон. — Нет, лучше в моем кабинете. — Что будете пить, господин Мегрэ? — Пока ничего… Она уже заметила стаканы на письменном столе и поняла, что до этого комиссар пил вместе с ее мужем. И Мегрэ не сомневался, что его теперешний отказ она восприняла как признак нарастающей угрозы. За окнами темнело. Голландец зажег свет, затем налил себе Кюрасао и вопросительно посмотрел на жену. — Нет, я предпочитаю виски… Йонкер сел первый, приняв точно такую же позу, как час назад. Жена со стаканом виски в руке осталась стоять. — Два или три года назад… — начал любитель живописи, отрезая кончик сигары. Комиссар перебил его: — Заметьте, вы никогда не указываете точно время действия. С тех пор как я здесь, вы еще не назвали ни одной даты, ни одного имени, кроме имен давно умерших художников… Я только и слышу от вас «рано», «поздно», «под вечер», «с неделю, с месяц назад». — Видимо, потому, что точное время меня не волнует. Я не чиновник и не обязан в определенный час являться на работу, к тому же до сегодняшнего дня мне еще не приходилось ни перед кем отчитываться в своих действиях, — ответил голландец. Он явно пытался снова перейти в наступление, но его барское высокомерие казалось теперь напускным. И Мегрэ уловил неодобрительный и тревожный взгляд, брошенный Миреллой на мужа. «Видно, детка, ты по опыту знаешь, что с полицией шутки плохи, — подумал комиссар. — Любопытно, где и когда тебе довелось впервые иметь с нами дело? В Ницце, во времена твоей молодости? Или в Лондоне?» — Хотите — верьте, хотите — нет, господин Мегрэ: два или три года назад меня познакомили с одним молодым художником. Человек большого таланта — он жил в потрясающей нищете; ему случалось ночевать под мостом и питаться объедками… — «Познакомили», говорите вы? Кто же именно вас познакомил с этим молодым человеком: кто-либо из друзей или какой-нибудь торговец картинами? Йонкер отмахнулся, словно отгоняя назойливую муху. — Какое это имеет значение! Сейчас я уже не помню кто. Я тогда подумал, что ателье в доме пустует, и, признаюсь, мне стало совестно. — Ваша жена тогда не увлекалась живописью? — Нет. Ее тогда еще здесь и не было. — А как фамилия этого любителя рисовать на стенах? — Я знал его только по имени. — Так как же его звали? — Педро, — помолчав, ответил голландец. Он явно лгал. — Испанец или итальянец? — Представьте, меня это никогда не интересовало! Я предоставил в его распоряжение ателье и комнату, дал ему денег на краски и холсты. — А вечерами вы запирали его на ключ, чтобы он не шатался по кабакам? — Ничего подобного! — Зачем же эти наружные замки? — Я велел поставить их еще во время строительства дома. — Для чего? — О боже мой, это же ясно! Впрочем, вам, конечно, невдомек — вы не коллекционер! Я долго хранил здесь часть своих картин — те, которым не хватило места на стенах. Естественно, я запирал двери, или, по-вашему, надо было оставлять кого-то в этом помещении? — Но ведь ателье было оборудовано для вашей тогдашней подруги-художницы. — Замок поставили уже после ее отъезда. Это вас устраивает? — И на двери задней комнаты тогда же? — Кажется, я просил слесаря поставить замок и там. — Ну хорошо, вернемся к вашему Педро. — Он прожил в доме всего несколько месяцев. — Несколько, — подчеркнул Мегрэ. Мирелла не смогла сдержать улыбку. Голландец явно нервничал, но, обладая, по-видимому, редкой выдержкой, все еще держал себя в руках.