Снова пошел мелкий моросящий дождь, вернее, сырой туман опустился на город, точно сумерки. Облака стояли почти неподвижно и, постепенно утрачивая свои очертания, слились вскоре в сплошной грязно-серый купол. — Что скажете, Шинкье? — Обход улицы затянулся, господин комиссар. Наши ребята до сих пор ходят по квартирам. Хорошо еще, что на авеню Жюно на каждой стороне не больше сорока домов. И то хватит — как-никак надо опросить две сотни людей! — Меня в особенности интересуют дома напротив места происшествия. — С вашего позволения, господин комиссар, я еще вернусь к этому. Я понимаю, о чем вы говорите. Начал я с жильцов дома, из которого вышел бедняга Лоньон. На первом этаже живет одна семья, пожилые супруги Гэбр. Месяц тому назад они уехали в Мексику к замужней дочери. Он достал из кармана записную книжку, испещренную пометками, фамилиями и нехитрыми чертежиками. «И с этим надо поделикатней, а то еще обидится, чего доброго», — подумал Мегрэ. — На остальных этажах по две квартиры. На втором живут супруги Ланье, рантье, и вдова Фэзан, она работает в швейной мастерской. Услышав выстрелы, все они сразу бросились к окнам, увидели отъезжавшую машину, но номер, к сожалению, не разглядели. Мегрэ сидел, полузакрыв глаза, и, попыхивая трубкой, рассеянно слушал. Обстоятельный доклад ретивого инспектора почти не доходил до его сознания. Казалось лишь, что в комнате жужжит большая муха. Но как только тот заговорил о некоем Маклэ, который жил на третьем этаже соседнего дома, он сразу навострил уши. По словам Шинкье, это был старый ворчун, одинокий и нелюдимый. Отгородившись от всего света, он довольствовался ироническим созерцанием окружающего из своего окна. — В квартире у него мерзость запустения. Он ревматик и еле ходит, опираясь на две палки. Женщин на порог не пускает — прибрать некому. По утрам консьержка приносит ему кое-что из продуктов и ставит у дверей. Он их сам заказывает накануне — записку оставляет на коврике перед дверью. Радио у него нет, газет он не читает. Консьержка уверяет, что он богат, хотя и живет почти как нищий. У него есть замужняя дочь, которая не раз пыталась упрятать его в лечебницу. — Он и в самом деле сумасшедший? — Судите сами. Уж как я его упрашивал дверь открыть — молчит! Пришлось под конец пригрозить: сказал, что приведу слесаря, велю взломать дверь. Ну тут он открыл, долго пялился на меня, осмотрел с головы до ног, а потом вздохнул и говорит: «Слишком уж вы молоды для своей профессии». Я ответил, что мне уже тридцать пять, а он знай твердит: «Мальчишка!.. Мальчишка!.. Что вы понимаете? Много ли узнаешь к тридцати пяти годам?» — Рассказал он что-нибудь путное? — Все больше о голландце из дома напротив. Мы с вами сегодня смотрели на этот дом с балкона. Небольшой особняк. Весь третий этаж застеклен, как ателье художника. Некий Норрис Йонкер построил этот дом для себя пятнадцать лет тому назад и живет там по сей день. Сейчас ему шестьдесят четыре года. У него красавица жена, намного моложе его. — Потом старик вдруг разболтался, — продолжал Шинкье. — Боюсь, я не смогу пересказать вам все, что он наговорил. Мысли у него скачут, и философствует он без конца. А к голландцу этому я после заходил. Лучше я сам о нем и расскажу. Человек он обходительный, интеллигентный и представительный такой. Отпрыск известной семьи голландских банкиров. Его отец был директором банка «Йонкер, Хааг и К°». Сам же он банковскими делами никогда не интересовался и много лет скитался по белу свету. По его словам, под конец он понял, что Париж единственное место, где можно жить, и построил этот особняк на авеню Жюно. Дело после смерти отца ведет его брат Ганс, а он, Норрис Йонкер, довольствуется дивидендами и обращает их в картины. — В картины? — переспросил Мегрэ. — Говорят, у него одно из богатейших собраний в Париже. — Стоп! Вы позвонили. Кто вам открыл? — Камердинер. Еще нестарый. Белесый и розовый, как поросенок. — Вы сказали, что вы из полиции? — Да. Он как будто и не удивился, провел меня в вестибюль и предложил сесть. По стенам картины. Я, правда, ничего не смыслю в живописи, но подписи знаменитых художников все же разобрал. Там и Гоген, и Сезанн, и Ренуар. На картинах все больше голые женщины. —Долго вы ждали? — Минут десять. Двустворчатая дверь из вестибюля в гостиную была приоткрыта, и я увидел там молодую брюнетку. Еще подумал, почему это она в пеньюаре, ведь уже три часа дня. Может быть, я ошибаюсь, но, по-моему, она пришла специально, чтобы посмотреть на меня. Через несколько минут камердинер провел меня через гостиную в кабинет, снизу доверху забитый книгами. Навстречу мне поднялся мосье Йонкер. На нем были фланелевые брюки, шелковая рубашка с отложным воротником и черная бархатная куртка. Седой как лунь, но цвет лица прекрасный, почти такой же, как и у камердинера. На письменном столе поднос с графином и рюмками. «Присаживайтесь. Слушаю вас», — сказал он без малейшего акцента. Чувствовалось, что роскошная обстановка, бесценные картины и учтивость представительного хозяина произвели сильное впечатление на участкового инспектора Шинкье. — По правде говоря, я не знал, с чего начать. Спросил его про выстрелы, он ответил, что ничего не слышал, потому что окна его спальни выходят в сад, а стены толстые, за ними с улицы ничего не слышно. «Не выношу шума», — говорит и налил мне рюмку ликера. Такого я еще не пробовал. Очень крепкий, с привкусом апельсина. «Но вы, наверное, знаете, что произошло вчера ночью на улице перед вашим домом?» — спрашиваю. «Карл мне рассказал, когда принес завтрак около десяти утра. Это мой камердинер, сын одного нашего арендатора. Он сказал, что на улице собралась толпа — ночью гангстеры напали на полицейского». — Как он держался? — прервал Мегрэ, уминая табак в трубке. — Спокойно, улыбался все. Редко кто так ведет себя с незваными гостями. «Если вы хотите спросить Карла, — говорит, — я охотно пришлю его к вам, но в его комнате окна тоже выходят в сад, и он говорил мне, что ровно ничего не слышал». — «Вы женаты, господин Йонкер?» — спросил я еще. «А как же, — отвечает. — Жене чуть дурно не стало, когда она узнала, что случилось в двух шагах от нашего дома». Тут Шинкье умолк ненадолго и, помявшись, продолжал: — Не знаю, может, я дал маху, господин комиссар. Я еще много о чем хотел расспросить, да как-то не решился. В конце концов, думаю, самое важное — это как можно скорее ввести в курс дела вас. — Вернемся к старому ревматику. — Вот, вот. Ведь если бы не он, я бы не пошел к голландцу. В самом начале нашего разговора Маклэ сказал: «Что бы вы делали, инспектор, если бы вашей женой была одна из красивейших женщин Парижа? Молчите? Хо-хо! А ведь вам не седьмой десяток! Ну ладно! Поставим вопрос иначе: как ведет себя человек в этом возрасте, владея столь очаровательным существом? Ну так слушайте, у господина из дома напротив, по-видимому, свои взгляды на этот счет. Я, изволите знать, сплю мало: бессонница. Ни политика, ни катастрофы разные, о которых галдят по радио и пишут в газетах, меня не волнуют. Зато люблю подумать. Это мое единственное развлечение. Понимаете? Смотрю так в окно и думаю. Какое это увлекательное занятие — кто бы знал! Взять, например, этого голландца и его жену. Они мало выезжают, один-два раза в неделю, она — в вечернем платье, он — в смокинге, и редко когда возвращаются позднее часа ночи. Стало быть, это просто ужин у друзей или театр. Сами они званых вечеров не устраивают, к обеду никого не приглашают и обедать, кстати сказать, садятся не раньше трех. Да! Так вот я и развлекаюсь. Наблюдаю, анализирую, сопоставляю, догадываюсь… И вот вижу я, что два или три раза в неделю хорошенькие девушки звонят в парадное напротив по вечерам, часов около восьми, а выходят из дому поздно ночью, а то и под утро…» Мегрэ все больше сожалел о том, что ему не пришлось лично допросить старого чудака. — «И это еще не все, дорогой вы мой блюститель порядка! Признайтесь, что навострили ушки! А то небось думали: „Что за вздор несет старый хрыч!“ Это еще что — я вам больше скажу: девицы-то всегда приходят разные! Обычно они приезжают на такси, но иногда приходят и пешком. Из моего окна видно, как они всматриваются в номер дома, словно еще не бывали здесь. Это тоже имеет свой смысл, как по-вашему? Значит, кто-то вызывает их по этому адресу. Да в конце концов я не родился калекой и не всегда жил, как старый больной пес в конуре. И поверьте, я знаю женщин. Видите напротив фонарь, в пяти метрах от их парадного? Светит он ярко, и мне отсюда все видно. Вы полицейские и, надо полагать, с первого взгляда отличите порядочную женщину от потаскухи, для которой любовь — профессия. Но и таких, кто этим, так сказать, промышляет от случая к случаю, вы определите без труда. Ну, там, певичек из кабаре или статисток из кино, которые всегда не прочь подработать таким способом, хотя и не выходят на панель». От сонливости Мегрэ не осталось и следа. — Ну, Шинкье, вам понятно? — Что понятно? — Как все это началось! Лоньон часто дежурил по ночам на авеню Жюно и знал там в лицо почти всех. И если он заметил, как женщины такого сорта ходят в особняк голландца… — Я уже подумал об этом. Но ведь непостоянство не запрещено законом даже пожилым людям! «И в самом деле, одно это еще не заставило бы Невезучего подыскать столь необычный наблюдательный пункт», — подумал Мегрэ, а вслух сказал: — Ну это как раз легко объяснить. — Как? — Допустим, он следил за одной из этих девиц. А может быть, случайно натолкнулся на одну из тех, с которыми возился раньше. — Так-то оно так. Но все же при чем тут голландец? Как говорится, вольному воля… — Погодите, мы еще не знаем, что происходило в его доме и что там видели эти женщины. Ну, а что еще сказал этот ваш славный старикан? — Я задал ему массу вопросов и ответы записал. Шинкье опять извлек свой черный блокнот и стал зачитывать: — «Вопрос: Может быть, эти женщины приходили к слуге? Ответ: Во-первых, камердинер влюблен в служанку из молочной в конце улицы, толстую хохотушку. Несколько раз в неделю она приходит сюда к нему на свиданье. Стоит в стороне, метрах в десяти от дома, и поджидает его. Могу вам показать это место. Он как завидит ее, сразу же выходит. Вопрос: В какое время они встречаются? Ответ: По вечерам около десяти. Думаю, что раньше он не может прислуживает за столом, значит в доме ужинают поздно. Они долго прогуливаются под руку и, прежде чем разойтись, целуются вон в той нише направо. Вопрос: Он ее не провожает? Ответ: Нет. Она вприпрыжку бежит по улице одна, сияя от счастья. Иной раз кажется, что она вот-вот пустится в пляс. Но я еще и по другой причине уверен, что эти женщины приходят не к камердинеру. Часто они звонили в парадное, когда его не было дома. Вопрос: Кто же им открывает? Ответ: В том-то и дело! Тут еще одна довольно любопытная подробность: иногда открывал сам голландец, а иногда его… жена. Вопрос: У них есть машина? Ответ: Еще какая! Роскошная, американская. Вопрос: А шофер? Ответ: Все тот же Карл, только, садясь за руль, он напяливал другую ливрею. Вопрос: Другие слуги в доме есть? Ответ: Кухарка и две горничные. Горничные часто меняются. Вопрос: У них бывает еще кто-нибудь, кроме этих „дам“? Ответ: Кое-кто бывает. Чаще всего мужчина лет сорока, по виду американец. Приезжает он обычно днем в дорогой спортивной машине желтого цвета. Вопрос: Сколько времени он проводит в доме? Ответ: Час-другой. Вопрос: А вечером или ночью он ни разу не приезжал? Ответ: Только два раза подряд, с месяц тому назад. Подъезжал он около десяти часов вечера с какой-то молодой женщиной. Он заходил в дом и вскоре выходил, а женщина оставалась в машине. Вопрос: Оба раза одна и та же? Ответ: Нет». Мегрэ представил себе, как старик сардонически улыбался, делая эти маленькие открытия. — «Еще один какой-то лысый приезжает иногда на такси посреди ночи и уезжает с большими пакетами.