Может быть, безумна недоверчивая, враждебно настроенная Жакетта? А может, сошел с ума Мазерон, которого жена обвиняла в моральной жестокости? А вдруг помешалась сама Изабель? Всякий раз, когда в голову Мегрэ закрадывались такие мысли, он забывал о приличиях, задавал бестактные вопросы — только лишь затем, чтобы стряхнуть с себя эту заразительную елейность. И всякий раз удивленный, простодушный или даже лукавый взгляд принцессы обезоруживал его и вгонял в краску. — В общем, вам не приходит в голову, кому было бы выгодно убить Сент-Илера? — О выгоде говорить не приходится. Вам не хуже, чем мне, известны основные статьи завещания. — А вдруг Алену Мазерону срочно нужны деньги? — Дядя всегда помогал ему в затруднительных обстоятельствах и в любом случае оставил бы ему состояние. — Мазерон это знал? — Несомненно. По смерти моего мужа мы с Арманом поженились бы, это правда, но я никогда бы не допустила, чтобы моя семья наследовала ему. — А Жакетта? — Она знала, что ее старость обеспечена. — Она также знала, что вы намерены поселиться на улице Сен-Доминик. — Она ликовала по этому поводу. Что-то во всем этом возмущало Мегрэ. Все это было так неестественно, так не похоже на людей. — А ваш сын? Удивленная, она ждала, чтобы Мегрэ пояснил свою мысль. Но тот молчал, и принцесса ответила вопросом на вопрос: — Какое отношение мой сын может иметь к этому делу? — Я не знаю. Я ищу. Все же он наследник имени. — Он бы им и оставался, продолжай Арман жить. Разумеется! Но не видел ли он унижения в повторном браке матери с Сент-Илером? — Вчера вечером ваш сын был дома? — Нет. Он с женой и детьми отправился в гостиницу на площади Вандом, где по обыкновению останавливается, когда наезжает в Париж. Сдвинув брови, Мегрэ сверлил взглядом стены, словно пытаясь прикинуть, насколько огромен особняк на улице Варенн. Разве мало в нем пустующих комнат, целых анфилад? — Вы хотите сказать, что после женитьбы он никогда не жил в этом доме? — Начнем с того, что он редко приезжает в Париж, и всегда ненадолго: светская жизнь его приводит в ужас. — А его жену? — Тоже. Когда они только что поженились, то держали квартиру в этом доме. Затем родился ребенок, потом второй, третий… — Сколько у них детей? — Шестеро. Старшему двадцать лет, младшему — семь. Возможно, это вас шокирует, но я не могу жить в одном доме с детьми. Ошибкой было бы полагать, что все женщины созданы для материнства. Родив Филиппа, я исполнила свой долг. И я занималась им лишь тогда, когда была обязана это делать. И сейчас, годы спустя, я бы не вынесла криков и беготни в доме. Мой сын это знает. Его жена тоже. — И они не обижаются? — Они меня принимают такой, какая я есть, со всеми моими недостатками и причудами. — Значит, вчера вечером с вами никого не было? — Оставались слуги и две монахини, которые читали отходную. Аббат Гож, мой исповедник и старый друг, просидел до десяти часов. — Но вы недавно сказали мне, что сын и его семейство сейчас находятся в доме. — Они ждут, чтобы попрощаться со мной, — во всяком случае, невестка и внуки. Вы, должно быть, видели во дворе их машину. Они все едут в Нормандию, кроме сына, который завтра должен сопроводить меня к нотариусу. — Мог бы я вкратце переговорить с вашим сыном? — Почему бы и нет? Я ждала этой просьбы. Я даже думала, что вы захотите встретиться со всей семьей, поэтому и попросила невестку немного отложить отъезд. Было это простодушие? Вызов? И если вернуться к теории английского врача, удалось бы какому-нибудь учителю раньше, чем Мегрэ, докопаться до правды? Более, чем когда бы то ни было, он чувствовал себя приниженным, обескураженным перед человеческими существами, о которых пытался вынести суждение. — Пройдите сюда. Она провела его по галерее и с минуту помедлила, держась за ручку двери, из-за которой доносились голоса. Наконец она открыла дверь и без лишних церемоний произнесла: — Комиссар Мегрэ… Войдя в просторную комнату, комиссар сначала заметил мальчика, который ел пирожное, потом девочку лет десяти, которая что-то шепотом спрашивала у матери. Та была высокой полной блондинкой лет сорока, с очень розовой кожей; всем своим обликом она напоминала тех пышных голландок, каких изображают на олеографиях и почтовых открытках. Тринадцатилетний мальчуган выглядывал в окно. Принцесса называла имена, а Мегрэ запоминал лица, одно за другим; впоследствии они составят цельную картину, как части головоломки. — Фредерик, старший… Очень высокий юноша, белокурый, как и его мать, слегка поклонился, не подав руки. — Он тоже хочет стать дипломатом. Здесь были еще девочка пятнадцати лет и мальчик лет двенадцати-тринадцати. — Филипп еще не пришел? — Он спустился посмотреть, не готова ли машина. Создавалось впечатление, будто жизнь остановилась здесь, словно в зале ожидания вокзала. — Проходите сюда, месье Мегрэ. Они двинулись по другому коридору, в конце которого встретили высокого мужчину, — с тоской во взоре тот смотрел, как они приближаются. — Я искала вас, Филипп. Комиссар Мегрэ хотел бы переговорить с вами. Где вам угодно его принять? Филипп несколько рассеянно протянул руку, однако, судя по всему, ему было любопытно так близко видеть полицейского. — Все равно где. Хоть бы и здесь. Он толкнул дверь, и они оказались в кабинете с красной обивкой, где на стенах висели портреты предков. — Я оставляю вас, месье Мегрэ; прошу вас, держите меня в курсе всех новостей. Когда тело привезут на улицу Сен-Доминик, пожалуйста, дайте мне знать. И принцесса мгновенно исчезла, словно растворилась в воздухе. — Вы желали говорить со мной? Чей это был кабинет? Скорее всего, ничей: по всему было видно, что тут никто не работал. Филипп де В. указал Мегрэ на стул и протянул портсигар. — Благодарю вас. — Вы не курите? — Только трубку. — Я обычно тоже. Но только не в этом доме. Мою мать это приводит в ужас. — В голосе его слышалась скука, может даже нетерпение. — Полагаю, вы хотите поговорить со мной о Сент-Илере? — Вам известно, что его убили прошлой ночью? — Жена только что сказала мне. Признайтесь, странное совпадение. — Вы хотите сказать, что его смерть могла быть как-то связана с кончиной вашего отца?