И больше не отвлекая комиссара, он поднялся на тротуар. За ним поплелся его фотограф. Репортер задавал обычные вопросы собравшимся вокруг него прохожим. — Займись остальным, — проворчал Мегрэ Лоньону. — Вам никто не нужен? Он отрицательно покачал головой и сел в машину, поглощенный какими-то своими мыслями. — Куда ехать, шеф? — спросил шофер. Тот растерянно поглядел на него. — Спустись вниз до площади Клиши или до площади Бланш. В управлении ему делать было нечего. Да и что можно было сделать после того, что случилось? А вернуться домой спать у него не хватало смелости. — Подождите меня здесь. Площадь Клиши была залита светом, террасы кафе тоже были ярко освещены. — Что угодно, мосье? — Все равно. — Вина? Коньяку? — Вина. За соседним столиком женщина с платиновыми волосами и открытой грудью пыталась вполголоса убедить своего компаньона увести ее в соседний кабачок, светившийся неоновой вывеской. — Я уверяю тебя, ты не пожалеешь. Может быть, это дорого, но… Понимал ли он ее? Это был американец или англичанин, который все качал головой повторяя: — Ноу! Ноу! — Ты больше ничего не умеешь говорить? «Ноу!.. Ноу!..» А если я тоже скажу: «Ноу!» и брошу тебя? Он улыбнулся невозмутимо, а она, потеряв терпение, подозвала официанта и сделала новый заказ. — Принесите, пожалуйста, бутерброд. Он не хочет поужинать в кабачке напротив. Мегрэ подозвал официанта, заказал: — Еще один! Ему необходимо дать себе время успокоиться. Только что на улице Местр его первым порывом было помчаться в тюрьму, ворваться в камеру к Марселю Монсину и трясти его до тех пор, пока тот не заговорит. — Признавайся, мерзавец, что это ты… Почти до боли он был в этом уверен. Не может быть, чтобы он во всем ошибся! И сейчас у него не было жалости, даже любопытства к этому лжеархитектору. Только злость, почти ярость. Мало-помалу под воздействием человеческого спектакля и прохлады ночи она улетучивалась, уходила. Он знал, что совершил ошибку, и теперь понял какую. Было слишком поздно что-нибудь возвратить, девушка была мертва, деревенская девушка, которая, как тысячи других, приехала в Париж в поисках счастья и отправлялась на танцы, проведя день на кухне. Было слишком поздно проверять мысль, пришедшую ему сейчас. Сейчас он ничего не выяснит. Если следы существуют, если есть шанс найти свидетелей, можно подождать и до утра. Его люди тоже изнурены. Все это длится слишком долго. Когда они прочитают утром в газетах, в метро или в автобусе по пути на набережную Орфевр, их тоже охватит оцепенение, такое же уныние, какое только что владело их комиссаром. Не окажется ли среди них тот, кто станет сомневаться в нем? У Лоньона был извиняющийся голос, когда он звонил, а на улице Местр он встретил комиссара с таким видом, словно хотел выразить соболезнование. Мегрэ представил реакцию судьи Комельо, его телефонный звонок после того, как тот откроет газету. Тяжело ступая, комиссар направился в глубину кафе и попросил в кассе жетон, чтобы позвонить жене. — Это ты? — удивленно воскликнула она. — Я хотел просто сказать, что сегодня не вернусь домой. Без какой-нибудь видимой на то причины. У него не было срочных дел, только вариться в собственном соку. Он почувствовал желание очутиться в родной атмосфере, в своем кабинете, со своими людьми. Спать не хотелось. Придет время, когда все это благополучно кончится и он, может быть, попросит отпуск. Так было всегда. Он ждет отпуска, а потом, когда приходит время, находятся причины, чтобы остаться в Париже. — Официант, счет! Он расплатился и направился к машине. — В управление! Он застал Мовуазена и двух других за трапезой, состоявшей из колбасы и красного вина. — Сидите, ребята, сидите! Ничего нового? — Все так же. Допрашивают прохожих. Задержали двоих: у них документы не в порядке. — Позвони Жанвье и Лапуэнту. Попроси обоих приехать сюда к половине шестого. В течение часа, уединившись в кабинете, он читал и перечитывал протоколы допросов, особенно матери Монсина и его жены. После этого, расстегнув рубашку, повернувшись лицом к окну, застыл в кресле и, казалось, дремал. Спал ли он? Кто знает? Во всяком случае, не слышал, как в кабинет вошел Мовуазен и на цыпочках вышел. Светало. Небо стало серым, потом голубым. Взошло солнце. Когда Мовуазен во второй раз вошел, то принес с собой чашечку кофе, приготовленного на плитке. Жанвье уже приехал. Лапуэнт был в пути. — Который час? — Пять пятнадцать. — Они тут? — Жанвье. А Лапуэнт… — Я тут, шеф, — послышалось снаружи. Оба были чисто выбриты, несмотря на то, что не доспали. — Входите оба. Не будет ли это новой ошибкой — действовать без санкции судьи Комельо? Если да, он будет отвечать за все и вся. — Ты, Жанвье, поедешь на улицу Коленкур. Возьми с собой кого-нибудь, кто уже отдохнул. — К старухе? — Да. Привезешь ее сюда. Она будет протестовать, может быть, даже отказываться. — Понятно. Он протянул ему лист бумаги, которую только что подписал с выражением, будто хотел раздавить ручку. — Отдашь ей эту повестку. А ты, Лапуэнт, поедешь на бульвар Сен-Жермен и найдешь мадам Монсин. — Вы мне дадите повестку? — Да, я думаю, это пригодится. Привезете их, посадите в один кабинет и сообщите мне. — Барон и Ружин в коридоре. — К черту! — Это ничего не значит? — Пусть видят. Они прошли в кабинет инспекторов, где еще горел свет. Мегрэ открыл дверцу шкафа. Он всегда держал там бритву. Настроил ее и порезал слегка губу. — У тебя есть еще кофе, Мовуазен? — крикнул он. — Сейчас, шеф. Уже кипит. Первыми проснулись буксиры, толкающие вверх и вниз по Сене ряды барж. Несколько автобусов прогромыхали по мосту Сен-Мишель, еще совсем пустынному, только одинокий рыбак сидел, свесив ноги, над темной водой. Мегрэ начал ходить взад и вперед, заглянул в коридор и увидел репортеров, несмотря на столь ранний час сидевших наготове.