Подписи в буквальном смысле этого слова не было. Был какой-то росчерк, в котором нельзя было разобрать ни единой буквы. — От Жозефа Маскулена? — пробурчал комиссар. — Совершенно верно. С утра я зашел к приятелю, который работает стенографом в Палате и знает почерки большинства депутатов. Достаточно было показать ему первую строчку и подпись… Они уже доехали до бульвара Сен-Жермен, и перед министерством общественных работ Мегрэ увидел несколько машин прессы. Он бросил взгляд на противоположную сторону: ребят с улицы Соссэ не было. Может быть, теперь, когда бомба взорвалась, они прекратили наблюдение? — Вас ждать? — Пожалуй, подожди. Мегрэ пересек двор, поднялся по широкой лестнице, вошел в приемную с темно-красными коврами и желтоватыми колоннами и тут же увидел несколько знакомых лиц. Два-три журналиста ринулись было к нему, но дежурный чиновник опередил их. — Сюда, господин комиссар. Господин министр ждет вас. В огромном мрачном кабинете, где горел свет, Огюст Пуан показался комиссару ниже ростом и массивней, чем в квартире на бульваре Пастера. Он протянул Мегрэ руку. — Спасибо, что пришли, Мегрэ. Я уже упрекаю себя за то, что впутал вас в эту историю. Теперь видите, что я не зря волновался? Пуан повернулся к женщине, которая в это время закончила говорить по телефону и повесила трубку. — Познакомьтесь с моим секретарем мадемуазель Бланш, о которой я вам говорил. Бланш бросила на Мегрэ недоверчивый взгляд. Она как бы занимала оборонительную позицию. Руки она не подала, ограничилась кивком. У нее было заурядное, даже не очень привлекательное лицо, но под скромным черным платьем, отделанным у ворота полоской белых кружев, Мегрэ с удивлением угадал молодое, крепкое, еще не потерявшее притягательности тело. — Если не возражаете, мы пойдем ко мне домой. Никак не могу привыкнуть к этому кабинету. Чувствую себя здесь не в своей тарелке. Вы побудете у телефона, Бланш? — Да, господин министр. Пуан открыл дверь, пробормотав все тем же тусклым голосом: — Я пойду впереди. Путь довольно сложный. Он сам еще не привык к этим переходам и казался чужаком в пустынных коридорах: порой даже колебался, какую дверь открывать. Поднявшись по узкой лестнице, они прошли через две большие пустые комнаты. Увидев горничную в белом переднике с щеткой в руке, Мегрэ понял, что они вышли из присутственной части здания и находятся в квартире министра. — Я хотел познакомить вас с Флери. Он был в соседнем кабинете. Но в последний момент я забыл об этом. Послышался женский голос, Пуан толкнул дверь, и они очутились в небольшой гостиной. У окна сидела женщина, рядом с ней стояла молодая девушка. — Мои жена и дочь. Я предпочел бы разговаривать при них. Г-жа Пуан была похожа на типичную горожанку средних лет, каких часто встречаешь на улице, когда они делают покупки для дома. Лицо у нее было усталое, взгляд погасший. — Прежде всего, разрешите мне поблагодарить вас, господин комиссар. Муж мне все рассказал, и я знаю, как помогла ему встреча с вами. На столе лежали газеты. Выделялись сенсационные заголовки. Сначала Мегрэ совсем не обратил внимания на молодую девушку, которая казалась более спокойной и лучше владеющей собой, чем ее отец и мать. — Не хотите ли чашку кофе? Все это было похоже на дом, где лежит покойник: обычный распорядок дня нарушен, и люди приходят и уходят, говорят, двигаются, не зная, куда себя девать и что делать. Мегрэ был все еще в пальто. Анн-Мари предложила ему раздеться. Она же положила пальто на спинку кресла. — Вы читали утренние газеты? — спросил министр. — Успел только просмотреть заголовки. — Моего имени еще не упоминают, но им уже все известно. Информацию они получили ночью. Меня предупредил один знакомый метранпаж, который работает на улице Круасан. Я тут же позвонил премьеру. — Какова была его реакция? — Даже не знаю, был ли он удивлен. Впрочем, сейчас я не в состоянии правильно судить о людях. Очевидно, я его разбудил. Мне показалось, что он хочет казаться удивленным, но, в общем, я понял, что он не так уж взволнован. Казалось, что Пуан цедит слова сквозь зубы без всякого выражения, словно они перестали иметь значение. — Садитесь, Мегрэ. Простите, что я сам стою, но с утра я просто не могу усидеть на месте. Я должен либо стоять, либо ходить. Когда вы пришли, я уже с час вышагивал по кабинету, а секретарша отвечала на телефонные звонки. О чем я говорил?.. Ах, да. Премьер сказал мне: «Ну, что ж, мой дорогой, придется как-то выкручиваться!» Да, да, он так и сказал. Я спросил, не его ли подчиненные задержали Пикмаля. Вместо прямого ответа он пробормотал: «А что навело вас на такую мысль?» Потом стал объяснять: он, как я и любой другой министр, не может поручиться за все, что происходит в его ведомстве. Он произнес целую речь на эту тему. «Нас делают ответственными за все, — говорил он, — не понимая, что мы всего лишь временные люди и что те, кому мы даем распоряжения, понимают это. Они знают, что вчера у них был другой начальник, а завтра, возможно, будет третий…» Тут я предложил: «Мне, пожалуй, лучше всего завтра же утром попросить вас об отставке…» «Вы слишком торопитесь, Пуан. Вы захватили меня врасплох. В политике редко происходит все так, как планируется. Я подумаю о вашем предложении и позвоню вам…» Полагаю, что он обзвонил кое-кого из наших коллег. Может быть, они устроили заседание? Не знаю. Теперь у них нет никакого резона держать меня в курсе… Остальную часть ночи я провел, шагая по комнате. Жена пыталась меня успокоить. Г-жа Пуан посмотрела на Мегрэ, как бы говоря: «Помогите мне! Вы видите, что с ним!» Да, действительно. На бульваре Пастера Пуан показался Мегрэ человеком, который пошатнулся от полученного удара, но, хотя еще не знал, как парировать его, сдаваться не собирался. Теперь же он разговаривал так, будто события больше не касались его, будто его судьба решена раз и навсегда. Он явно отказывался от борьбы. — Он позвонил вам? — спросил Мегрэ. — Около половины шестого утра. Как видите, не я один не спал прошлую ночь. Он заявил, что моя отставка ничего не исправит, что ее воспримут как признание вины и что мне остается одно — сказать правду. — Включая и содержание отчета Калама? — спросил Мегрэ. Пуану удалось улыбнуться. — Не совсем. Когда я уже считал, что разговор закончен, он добавил: «Вас, возможно, спросят, читали ли вы отчет…» Я ответил, что читал… «Я так и думал. Но отчет очень объемистый, напичкан, полагаю, техническими терминами, которые юрист вполне может и не понять. Более точным будет сказать, что вы его просмотрели. У вас больше нет этого отчета, и вы ничего не помните. То, что я вам советую, мой дорогой друг, поможет вам избежать гораздо более серьезных неприятностей, чем те, которые вас ждут. Начни вы говорить о содержании доклада и называть людей, которые там фигурируют, кто бы они ни были — меня это совершенно не касается и мне на это наплевать, — и вас обвинят в том, что вы выдвигаете обвинения, которые не в состоянии доказать. Вы меня понимаете?» Наверное, уже в третий раз с начала этого разговора Пуан закурил трубку. Его жена обратилась к Мегрэ: — Можете тоже курить. Я привыкла. — С семи утра начал звонить телефон. В основном звонили журналисты и просили ответить на вопросы. Сначала я говорил, что мне нечего им сообщить. Потом я почувствовал, что тон их становится почти угрожающим. Двое главных редакторов газет сами созвонились со мной. Кончилось тем, что я назначил встречу у себя в кабинете в одиннадцать утра и пообещал устроить пресс-конференцию. Но сначала я хотел повидаться с вами. Очевидно… У него хватило мужества — а может быть, удерживал страх, стыд или суеверие — отложить этот вопрос на самый последний момент. — Очевидно, вам ничего не удалось найти? Возможно, Мегрэ хотел придать значимость своему жесту и тем самым внушить министру хоть немного уверенности, когда без слов вынул из кармана письмо и протянул его собеседнику? В этом жесте было нечто театральное, что было несвойственно комиссару. Мадам Пуан не сдвинулась с места, но Анн-Мари — подошла к отцу и стала читать через его плечо. — От кого это? — спросила она. Мегрэ, в свою очередь, спросил у Пуана: — Вы узнаете почерк? — Что-то знакомое… И все же я его не знаю. — Это письмо было отправлено Жозефом Маскуленом в прошлый четверг. — Кому? — Жюльену Пикмалю. Наступила пауза. Пуан, не говоря ни слова, протянул письмо жене. Каждый, по-видимому, пытался оценить важность этого открытия. Когда Мегрэ снова заговорил, он, как и на бульваре Пастера, начал с вопросов: — Какие у вас отношения с Маскуленом? — Никаких. — Вы с ним в ссоре? — Нет. У Пуана был серьезный и озабоченный вид. Что касается Мегрэ, то хотя он никогда не совался в политику, все же немного знал парламентские нравы. Депутаты, даже если они принадлежат к противоположным партиям и на трибуне свирепо нападают друг на друга, в жизни поддерживают приятельские отношения, напоминающие своей непринужденностью отношения в школе или в казарме. — Вы с ним не разговариваете? — настаивал Мегрэ. Пуан провел рукой по лбу. — Это началось, еще когда я только пришел в Палату депутатов. Вы помните, конечно, обновленный парламент, где все поклялись, что больше в нем не будет места никаким махинациям и грязным делишкам. Это было сразу после войны, в стране был взлет идеализма. Люди жаждали чистоты. Большинство моих коллег, во всяком случае, значительная их часть, были, как и я, новичками в политике. — За исключением Маскулена? — Он и еще несколько человек остались от старого парламента, но все были уверены, что атмосферу в Палате создадут новые депутаты. Спустя несколько месяцев у меня уже не было этой уверенности. Через два года я окончательно пришел в уныние. Ты помнишь, Анриетта?