Крыльцо мэрии было залито солнечным светом, а через коридор он разглядел фуражки двух полицейских. Они, конечно, искали в огороде патроны. Окна в квартире учителя были закрыты наглухо. В классе виднелись макушки ребячьих голов. В канцелярии он застал лейтенанта, который с красным карандашом в руках перечитывал протокол допроса. — Входите, господин комиссар. Я видел следователя. Сегодня утром он допрашивал Гастена. — Как он себя чувствует? — Как человек, проведший первую ночь в тюрьме. Он беспокоился, не уехали ли вы. — Он, наверно, по-прежнему отрицает свою вину? — Больше чем когда-либо. — Какова его точка зрения на это дело? — Он не думает, что кто-то хотел убить старую почтальоншу, и считает, что это, скорее всего, неосторожность, которая обернулась так фатально. Ее ведь часто дразнили. — Леони Бирар? — Ну да. И не только дети, но и взрослые. Вы знаете, как это бывает, когда в деревне есть свой козел отпущения. Если находили дохлую кошку, то ее бросали ей в сад или в комнату через открытое окно. Дней пятнадцать назад ей вымазали какой-то дрянью всю дверь… Учитель думает, что стреляли в нее не со зла… просто хотели ее попугать или позлить. — А зачем он ходил в сарай? — Он продолжает утверждать, что во вторник и ноги его там не было. — Разве он не работал во вторник утром в саду? — Не во вторник, а в понедельник. Каждый день он встает в шесть утра, чтобы выкроить немного свободного времени… Вы видели Марселя Селье? Как он себя вел? — Он не задумываясь отвечал на все мои вопросы. — На мои так же и ни разу себе не противоречил. Я опросил его товарищей, и все они подтвердили, что он не выходил из класса после перемены. Я полагаю, будь это ложь, то хотя бы один из них сбился. — Я тоже так думаю… А кто получит наследство? — До сих пор не нашли завещания. По-видимому, госпожа Селье. — Вы проверили, чем занимался ее муж во вторник утром? — Он работал в своей мастерской. — Кто-нибудь подтвердил это? — Во-первых, сама госпожа Селье. Затем кузнец Маршандон, который заходил к нему поболтать. — В котором часу? — Точно он не помнит. До одиннадцати часов, как он утверждает. Он говорит, что они проболтали с четверть часа. Но это, разумеется, еще ничего не доказывает. — Он перелистал свои бумаги. — Тем более, что Марсель Селье сказал, что в тот момент, когда учитель вышел из класса, кузница работала. — Значит, отец его мог и отсутствовать? — Мог, но не следует забывать, что все в деревне его знают. Он должен был пройти через площадь и войти в сад. Если бы он шел с карабином в руках, то на это обратили бы внимание. — Но об этом они могли вам и не сказать. В общем, не было ничего точного, ничего солидного, если не считать двух противоречивых показаний: с одной стороны, Марселя Селье, который утверждал, будто видел из окна школы, как учитель выходил из сарая, а с другой стороны, показания Гастена, утверждавшего, что в это утро и ноги его там не было. Все произошло недавно. Жителей деревни допрашивали с утра во вторник и весь день в среду. Все события были еще свежи в их памяти. Если учитель не стрелял, зачем ему врать? И кроме того, зачем ему было убивать Леони Бирар? Марселю Селье также незачем было придумывать историю с сараем. С другой стороны, Тео с хитрой ухмылкой утверждал, что слышал выстрел, но ничего не видел. Был ли он в это время на огороде или у себя в погребе? Нельзя полагаться и на время, которое указывали те или другие свидетели, так как в деревне не очень-то следят за временем, разве только в часы завтрака, обеда и ужина. Мегрэ не мог также положиться и на утверждение, что тот или иной житель проходил или не проходил по улице. Когда видят людей по десять раз в день в одних и тех же привычных местах, то на это уже не обращают внимания; можно легко спутать одного с другим и стоять на своем, будто событие это произошло во вторник, тогда как на самом деле оно совершилось в понедельник. — В котором часу будут похороны? — В девять часов. Там соберутся все. Ведь не каждый день приходится хоронить козла отпущения… У вас есть какие-нибудь соображения? Мегрэ отрицательно покачал головой, прошелся еще по комнате, потрогал карабины, пули. — Вы мне говорили, что доктор не может сказать точно, в котором часу наступила смерть. — Он считает, что это произошло между десятью и одиннадцатью часами утра. — Стало быть, если бы не было показаний Марселя Селье… Опять они возвращались к тому же. И всякий раз у Мегрэ было ощущение, что он прошел рядом с правдой, которую он в какой-то момент мог бы открыть. Ему, в сущности, было наплевать, хотели убить Леони Бирар или только попугать, попала ей пуля в левый глаз случайно или нет. Его интересовало только дело Гастена и, следовательно, показания сына Селье. Он направился в школьный двор и пришел туда в тот момент, когда дети неторопливо — не то что на переменку — выходили из класса и группками направлялись к выходу. Там были сестры и братья. Уже почти взрослые девочки вели младших за руку, и некоторым надо было пройти до дому около двух километров. Только один мальчик поздоровался с ним, вежливо сняв фуражку. Это был Марсель Селье. Остальные прошли мимо, с любопытством поглядывая на него. На крыльце стоял учитель. Мегрэ подошел к молодому человеку, тот отвел его в сторону и пробормотал: — Вы хотите со мной поговорить? — Несколько пустячных вопросов… Вы бывали раньше в Сент-Андре? — Нет. Я приехал сюда впервые. Я преподавал в Ла-Рошели и в Фурра. — Вы были знакомы с Жозефом Гастеном? — Нет. Парты и скамьи в классе были черные, все в царапинах, с лиловыми чернильными подтеками, оставлявшими на некогда лакированной поверхности золотисто-коричневые пятна. Мегрэ подошел к первому окну слева, увидел часть двора, сада и сарай для садовых инструментов. Потом перешел к окну справа и увидел из него задний фасад дома старухи Бирар. — Вы не заметили ничего особенного в поведении детей? — Они были весьма сдержанны. Возможно, они стесняются. — Они ни о чем не шушукались, не передавали друг другу записочек во время урока? Заместителю учителя было не больше двадцати двух лет. Мегрэ явно его смущал, но не столько тем, что был из полиции, сколько своей знаменитостью. Он, без сомнения, вел бы себя точно так же и перед известным политическим деятелем, и перед кинозвездой. — Уверяю вас, я не обратил на это внимания. А надо было? — Что вы думаете о Марселе Селье? — Минуточку… это который? Я еще плохо знаю их фамилии… — Самый толстый… хороший ученик… Учитель перевел взгляд на первую парту, за которой, по-видимому, сидел Марсель. И тогда Мегрэ решил сесть на место Марселя, с трудом засунув ноги под слишком низкую парту. Отсюда, через второе окно, он увидел не огород, а липу во дворе и дом Гастена. — Вам не показалось, что он чем-то обеспокоен, расстроен? — Нет. Я помню, что спрашивал его по арифметике и отметил, что он очень способный мальчик. Справа от дома учителя виднелись окна вторых этажей других домов. — Возможно, завтра я попрошу у вас разрешение понаблюдать за ними во время урока. — С удовольствием. Кажется, мы с вами остановились в одной и той же гостинице. Здесь, в школе, мне удобнее готовиться к урокам… Мегрэ простился с ним и направился к дому учителя. Он хотел повидать не мадам Гастен, а ее сына, Жан-Поля. Он прошел уже половину пути, но, заметив, как шевельнулась занавеска, тут же остановился. Мысль о том, что он снова очутится в маленькой душной комнате перед расстроенными лицами матери и сына, была нестерпима. Мегрэ стало не по себе. Его одолевала непреодолимая лень от ритма деревенской жизни, от белого вина, от солнца, которое медленно спускалось за крыши. А что, собственно, он здесь делал? Десяток раз во время следствия он чувствовал себя абсолютно беспомощным и бесполезным. Внезапно он окунулся в самую гущу жизни людей, дотоле ему неизвестных, и ему надо было разгадывать их самые сокровенные тайны. В данном случае это даже не было его обязанностью. Он приехал сюда по собственной воле, потому что какой-то учитель долго ждал его в «чистилище» сыскной полиции.