— Она поверяла вам свои тайны? — Она рассказала мне лишь о том, что я и так знал от ее мужа, а именно: она никогда не жила, как все остальные женщины. — Почему? — Из-за состояния своего здоровья. — Она была больна? — Думаю, не будучи ее лечащим врачом, не открою профессиональной тайны, сказав, что она страдала синдромом Стокер-Адамса. Это то, что обычно называют постоянным замедленным пульсом. С детства ее сердце билось не семьдесят раз в минуту, что рассматривается как норма, а сорок — сорок пять. — В чем проявляется эта хворь? — Внешне больной ведет такой же образ жизни, как и все люди. Однако в любую минуту рискует упасть в обморок или почувствовать спазм и даже внезапно скончаться. — Она знала об этом? — С двенадцати лет. После консультации у одного медицинского светила подслушала у двери и оказалась в курсе. — Это страшило ее? — Нет. Она смирилась. — И все же Эвелин была жизнерадостным человеком? — Ее веселость носила, если можно так выразиться, несколько приглушенный характер. Создавалось впечатление, что она все время опасалась спровоцировать приступ излишней возбужденностью. — Эвелин не боялась, заводя ребенка? — Нет. Напротив, она была рада оставить потомство даже ценой собственной жизни. — Она любила мужа? — Полагаю — да, раз вышла за него. — А он? — Я всегда отмечал его очень внимательное к ней отношение. — Приходилось ли вам видеться с ней частным образом, я хочу сказать — в отсутствие мужа? Молчание. Лоб молодого медика прорезала морщина. — И да, и нет. Я никогда не приходил специально ради того, чтобы с ней встретиться. Однако порой в то время, когда я находился на бульваре Османн, Жава срочно вызывали к больному. — Пыталась ли она в таких случаях откровенничать с вами? — Нет. Не было ничего подобного тому, что принято понимать под этим. — Она рассказывала вам о своей жизни? — Как и все, Эвелин вспоминала прошлое, детские годы. — Выходит, вы стали добрыми друзьями? — Если вы это так воспринимаете. — Бывала ли она у вас дома, в этой квартире? Снова молчание, а потом вопрос: — Почему вы меня об этом спрашиваете? — Отвечу вам откровенно. Я показал фотографию Эвелин Жав вашей консьержке, и та утверждает, что по меньшей мере дважды видела, как та поднималась к вам, причем второй раз это произошло шесть недель тому назад. — Консьержка лжет, она ошиблась в отношении личности посетительницы». У девушки за соседним столом вырвалось: — А ты кому веришь? Консьержке или доктору? Воистину они читали в одном и том же темпе. Ее возлюбленный ответил: — Все консьержки — ведьмы, но доктор явно чувствует себя не в своей тарелке… — Говорила же тебе, что это любовная история… Мадам Мегрэ, уже просмотревшая, вероятно, не столь длинную заметку в своей газете, держала теперь газету на коленях, задумчиво разглядывая суетливых туристов. Мегрэ, забыв, какую роль играет в уголовной полиции, которой посвятил всю жизнь, с удивлением осознал, что спокойно почитывает разглагольствования журналиста, как самый простой смертный на этой улице. И тут он внезапно сделал небольшое, но поразившее его открытие. Обычно моралисты, те, кто испытывает зуд поучать себе подобных, настойчиво проталкивают тезис о том, что набрасываться на сообщения о преступлениях и катастрофах читателей побуждает нездоровая или даже извращенная психика. Не очень глубоко над этим задумываясь, Мегрэ еще вчера был склонен поддержать такую точку зрения. Но сейчас он неожиданно понял, что все обстоит не так просто, и на смену его оценок в известной мере повлияла молоденькая соседка. Разве читатели не так же взахлеб проглатывают рассказы о героических и необыкновенных делах? И когда еще видели столь многочисленную и возбужденную толпу, причем глубокой ночью, на Больших бульварах, как при встрече Линдберга[2]? Просто люди жаждут знать, каков предел, которого может достичь человек как в добре, так и во зле, — не так ли? А любопытство соседней девчушки, не было ли оно вызвано ее, новичка в любви, желанием выяснить, где пролегают границы этого чувства? Быть может, она надеялась, что газета и ход следствия по делу о смерти на бульваре Османн просветят ее. Лассань продолжал накручивать, извлекая максимум из своего эксклюзивного интервью: «Тогда мы его спросили: — К вам часто ходят женщины, месье Негрель? — Некогда такое бывало. — Что вы подразумеваете под „некогда“? В течение всей нашей беседы он, не переставая, смолил сигареты и давил окурки о подоконник открытого окна. — Уже год, как я помолвлен. Полиции это известно. Должно быть, уже допросили мою невесту и делать из этого тайну бесполезно. — Можно узнать ее имя? — Вам его наверняка сообщат на набережной Орфевр. Мне не пристало это делать. — Она живет с родителями? — Да. — Работает? — Да. — Из буржуазной семьи? — Ее отец — известный адвокат. — И она навещала вас? Молчание. — Сейчас я наберусь еще большей наглости, доктор, и прошу вас меня за это извинить. Вы не были любовником мадам Жав? — Мне уже задавали такой вопрос. — И что вы ответили? — Нет. — Вы также никогда не были влюблены в нее? — Никогда.