— Ты тоже всегда неплохо выдумывал. Думаю, поэтому ты теперь занимаешься рекламой. Он смеется, но этот смех кажется немного неестественным. И вот — еще одна пауза. Я делаю вид, что проверяю, как там спагетти. — Наскреб тут немного. Надеюсь, ты не против спагетти? — Да, отличная идея. — Я слышу скрип стула, когда Майки на него опускается. — Спасибо… за хлопоты. Я имею в виду, что с легкостью смог бы оплатить ужин где-нибудь в пабе. — Надеюсь, не в «Быке»? Выражение его лица становится более напряженным. — Думаю, ты рассказал им о том, что я приехал. Уверен: говоря «им», он имеет в виду Хоппо и Гава. — Вообще-то нет. Но Хоппо сказал, что вы с ним столкнулись в городе, так что… Майки пожимает плечами: — Что ж, я не собирался держать это в тайне. — Так почему ты попросил меня ничего им не говорить? — Потому что я трус, — отвечает он. — После того случая, после всего, что произошло… не думаю, что кто-то из них захотел бы со мной увидеться. — Кто знает, — говорю я. — Людям свойственно меняться. В конце концов, это было давно. Это ложь, но лучше уж солгать, чем сказать: «Ты прав. Они все еще ненавидят тебя всеми фибрами души, и особенно Гав». — Наверное. — Он снова хватается за бутылку и делает несколько крупных глотков. Для того, кто «почти не пьет», он неплохо справляется. Я достаю из холодильника еще одну бутылку и ставлю перед ним на стол. — Я просто хотел сказать… Мы все тогда совершали вещи, которыми нельзя гордиться. — Кроме тебя. Прежде чем я успеваю что-либо ответить, у меня за спиной раздается фырканье. Спагетти выкипают. Я быстро выключаю газ. — Помочь тебе с чем-нибудь? — спрашивает Майки. — Нет, все в порядке. — Спасибо. — Он поднимает бутылку. — Я пришел к тебе с предложением. Ну вот. — Да? — Тебе, наверное, интересно, почему я вернулся? — Неужели ради моих легендарных макарон? — В этом году будет тридцать лет, Эд. — Я в курсе. — СМИ уже проявляют интерес к этому. — А вот я к ним — нет. — Наверное, это мудро. Большая их часть — дерьмо, они ни черта не знают. Именно поэтому, я думаю, очень важно, чтобы кто-нибудь рассказал правду о том, что произошло на самом деле. Кто-то, кто действительно был там. — Кто-то вроде тебя? Он кивает. — И мне хотелось бы, чтобы ты мне помог. — С чем именно? — Книга. Телевидение, может. У меня есть связи. Я уже провел кое-какие исследования. Я смотрю на него во все глаза, а затем встряхиваю головой: — Нет. — Просто выслушай меня. — Мне это неинтересно. Я не хочу опять вытаскивать все это на поверхность. — Но я хочу. — Он резко отставляет бутылку. — Слушай, все эти годы я старался не думать о том, что произошло, и устал от этого. Я все время избегал прошлого. Отворачивался. По-моему, настало время посмотреть в глаза всему этому страху, всей этой… вине. И смириться с ними. Лично для меня куда лучше собрать все свои страхи в кучу и запереть их в надежной коробке, а потом затолкать ее в самый дальний и темный угол сознания. Но каждому свое. — А как насчет всех остальных? Ты не спрашивал себя о том, хотим ли мы смотреть в глаза нашим страхам и заново переживать случившееся? — Я понимаю тебя. Правда, понимаю. Именно поэтому я хочу, чтобы ты принял в этом участие — и не только как писатель. — Что ты имеешь в виду? — Меня не было здесь больше двадцати лет. Я здесь чужой. Но ты — нет. Ты знаешь людей, они тебе доверяют, и… — Хочешь, чтобы я умаслил Гава и Хоппо? — Не думай, что будешь заниматься этим просто так. Предусмотрен аванс. Роялти. Я начинаю сомневаться. Майки чувствует, что верно закинул удочку, и продолжает: — Есть и еще кое-что. — И что же? Он внезапно усмехается, и тут я понимаю: все, что он говорил до этого — о своем возвращении и желании взглянуть страхам в глаза, — сущий бред. Куча дерьма. — Я знаю, кто ее убил. 1986 год Летние каникулы близились к концу. — Осталось всего шесть дней, — уныло сказал Толстяк Гав. — Включая выходные, а выходные не считаются, так что всего четыре дня. Я чувствовал его боль, но пока что изо всех сил гнал от себя любые мысли о школе. Шесть дней — все-таки шесть дней, и у меня были причины цепляться за них. Потому что Шон Купер пока так и не выполнил свою угрозу. Я видел его в городе пару раз, но всегда умудрялся улизнуть до того, как он меня замечал. Вокруг его правого глаза красовался гигантский синяк, а еще — парочка некрасивых шрамов, таких, которые, скорее всего, останутся с ним навсегда, даже когда он повзрослеет. Если, конечно, Шон доживет до этих дней. Железный Майки был убежден, что Шон уже забыл про меня, но я так не думал. Избегать его во время каникул — это одно. Как говорят ковбои, в этом городе хватит места для нас обоих. Но как только мы вернемся в школу, избегать его в течение дня — во время обеда, на площадке или по пути из школы домой, — будет уже намного сложнее. Меня беспокоило и другое. Люди думают, что жизнь детей лишена переживаний и забот. Но на самом деле все не так. Детские переживания намного больше, потому что мы — меньше. Я переживал за маму. В последнее время она вела себя куда более резко и порывисто и выходила из себя быстрее, чем обычно. Папа сказал: у нее стресс из-за того, что открылась новая клиника. Обычно мама ездила на работу в Саутгемптон. Но теперь в Эндерберри должна была появиться новая больница, рядом с технологическим колледжем. Раньше в этом здании находилось нечто иное. Думаю, в этом все дело. На нем даже знака не было. Мимо него можно было с легкостью пройти и даже не заметить, что оно есть, — если бы не люди, которые бродили под его окнами. Я ехал на велосипеде со стороны магазинов, когда впервые увидел их. Группу из пяти человек. Они ходили по кругу, в руках у них были таблички. Они скандировали что-то. На табличках было написано: «ВЫБИРАЙ ЖИЗНЬ», «ОСТАНОВИМ УБИЙСТВО ДЕТЕЙ», «СТРАДАЮТ ДЕТИ». Некоторых из этих людей я узнал. Женщину, которая работала в супермаркете, и блондинистую подружку Девушки с Карусели, которую видел на ярмарке. Поразительно, но в тот день ее совершенно не зацепило. И какая-то часть меня — не самая лучшая, впрочем, — подумала, что это немного нечестно. Она не была такой же красивой, как Девушка с Карусели, и уж точно не такой милой. Она тоже размахивала табличкой и вышагивала позади человека, хорошо мне знакомого. Это был отец Мартин. Он скандировал громче всех, а еще держал в руках открытую Библию и декламировал что-то оттуда. Я остановил велосипед и какое-то время наблюдал за ними. После драки на вечеринке Толстяка Гава папа поговорил со мной, и я чуть больше узнал о том, что происходит в маминой больнице. Но в двенадцать лет все равно трудно осознать всю чудовищную гнусность такого дела, как аборт. Я знал только то, что мама помогала тем женщинам, которые не желали иметь детей. Не думаю, что я хотел знать больше.