— Ну да. Все мы дружно вздохнули. Этим вечером мы чувствовали себя немного подавленно. Даже Толстяк Гав не говорил с этим своим дурацким акцентом. Голубое небо выцвело и стало мутно-серым. Облака нетерпеливо толпились на нем, так, словно не могли дождаться, когда можно будет как следует полить нас дождем. — Мне, наверное, пора, — сказал Хоппо. — Мама хотела, чтобы я нарубил дров для камина. Как и у всех нас, у Хоппо и его мамы в их стареньком доме с террасой был самый настоящий дряхлый и жуткий камин. — Мне тоже пора, — сказал Железный Майки. — Мы сегодня едем на чай к бабушке. — Че-е-ерт, вы все разбиваете мне сердце, — протянул Толстяк Гав, хотя и не вполне искренне. — Мне тоже, наверное, пора, — признал я. Мама купила мне какую-то новую одежду для школы и хотела, чтобы я примерил ее до чая, и тогда у нее будет время что-то переделать, если понадобится. Мы поднялись; после небольшой паузы поднялась и Никки. Толстяк Гав драматично растянулся на траве. — Ну и валите. Вы меня убиваете. Теперь я понимаю, что тогда мы собрались вместе в последний раз. Мы были спокойны, потому что оставались друзьями, настоящей бандой. Это уже потом все начало трещать по швам. Хоппо и Железный Майки двинулись в одном направлении. Нам с Никки пришлось пойти в противоположном. Дом священника располагался неподалеку от нашего, и иногда мы с Никки возвращались домой вместе. Но нечасто. Обычно Никки уходила первая. Думаю, все дело в ее отце. Он был довольно строг и не любил, когда время тратили попусту. Хотя на самом деле ему, скорее всего, просто не нравилось, что Никки болтается с нами. Впрочем, мы не очень из-за этого переживали. Он был священником, и это все объясняло. Я имею в виду: священникам вообще ничего не нравится, разве нет? — Ну так что, эм-м, все купила для школы? — спросил я, когда мы перешли перекресток и миновали парк. Она бросила на меня один из этих своих взрослых взглядов: — Я все знаю. — Что знаешь? — Знаю о той посылке. — А! Я никому не рассказывал о ней. Все это было слишком сложно и запутанно, и мне казалось, что это будет не совсем честно по отношению к родителям. И, насколько я мог видеть, после нее особенно ничего не изменилось. Полицейский больше к нам не приходил, и я не слышал, чтобы кого-то арестовали. Мамина больница благополучно открылась, но протестующие продолжали кружить под ней, как стервятники. — К папе приходил коп. — Ох! — Ага. — Прости… — начал было я, но она меня перебила: — За что? Мой папаша — говнюк. — Серьезно? — Просто все боятся сказать ему об этом в лицо, потому что он священник. Даже полицейский. Это так жалко. — Она замолчала и посмотрела на свои пальцы — четыре из пяти пальцев были заклеены пластырем. — Что с твоей рукой? Никки долго медлила с ответом. На секунду я подумал, что она и вовсе ничего не скажет. А затем она внезапно спросила: — Ты любишь своих родителей? Я нахмурился. Не этого я ждал. — Ну конечно. Наверное. — Ну… а я ненавижу своего отца. Страх как ненавижу. — Ты же не всерьез? — Нет, всерьез. И я очень обрадовалась, когда твой папа его ударил. Жаль, что он не выбил из него все дерьмо. — Тут она посмотрела на меня, и что-то в ее взгляде заставило меня похолодеть. — Лучше бы он его убил. А затем она отбросила волосы за спину и двинулась вперед, так быстро и решительно, что мне стало ясно: она не хочет, чтобы я пошел следом. Я подождал, пока она не скроется за углом, а потом уныло поплелся вниз по дороге. Тяжесть этого дня ощутимо давила мне на плечи. Я просто хотел поскорее попасть домой. Когда я вошел, папа как раз готовил чай. Сегодня к ужину были мои любимые рыбные палочки и чипсы. — Можно мне посмотреть телик? — спросил я. — Нет. — Он перехватил меня за руку. — Твоя мама в гостиной, у нее встреча. Лучше сходи наверх, вымой руки и садись ужинать. — А с кем она? — Иди мой руки. Я вышел в холл. Дверь в гостиную была приоткрыта. Мама сидела на диване с какой-то блондинкой. Девчонка рыдала, и мама обнимала ее. Эта блондинка казалась мне знакомой, но я не мог припомнить, где видел ее раньше. И только когда я уже мыл руки, то внезапно понял. Это была подружка Девушки с Карусели, та самая блондинка, та, которая была среди протестующих у клиники. Мне стало интересно, что она забыла у нас дома и почему она плачет. Может, решила извиниться перед мамой? Или у нее тоже случилась «ситуация»? Как оказалось, последнее. Но это была не та ситуация, которую я себе представлял. Они нашли тело в воскресенье утром — через три недели после того, как начался школьный семестр. И хотя никто из нас никогда этого не признает, вернуться в школу после летних каникул оказалось не так тяжело, как мы воображали. Шесть недель каникул были прекрасными. Но без конца развлекаться и придумывать, чем бы заняться, тоже может стать утомительным делом. А эти летние каникулы были довольно странными. В какой-то степени я даже радовался, что они остались позади и теперь я мог вернуться хоть к какой-то нормальности. Та же рутина, те же уроки, те же лица. Ну, если не считать мистера Хэллорана. У меня он уроки не вел. Я чувствовал одновременно сожаление и облегчение по этому поводу. Учителя должны быть милыми и дружелюбными, но в то же время неплохо, если они держат дистанцию. У нас с мистером Хэллораном был общий секрет, и хоть это было клево с одной стороны, с другой заставляло меня чувствовать себя неловко в его присутствии, как будто мы видели друг друга голыми или вроде того. Конечно же, мы встречали его в школе — за обедом, иногда — как дежурного учителя в кафетерии, и еще он заменял миссис Уилкинсон на уроке английского языка в тот день, когда она заболела. Он был хорошим учителем — веселым, интересным, он отлично знал, как сделать уроки чуть менее скучными. Он был настолько хорошим, что со временем мы даже перестали обращать внимание на его внешность, хотя это не помешало ученикам с первого же дня дать ему прозвище Мистер Мел или Меловой Человек. В то воскресенье ничего особенного не происходило. И меня это вполне устраивало. В этой скуке было что-то нормальное, наконец- то, и мне это нравилось. Мама и папа тоже казались менее напряженными. Я валялся на кровати у себя в комнате и читал, когда внезапно зазвенел дверной звонок. И в тот же миг — ну, знаете, как это бывает, — я понял: что-то случилось. Что-то плохое. — Эдди? — позвала меня снизу мама. — Пришли Майки и Дэвид! — Иду! Я несколько неохотно поплелся вниз, к входной двери. Мама скрылась на кухне. Железный Майки и Хоппо стояли с велосипедами на нашем крыльце. Лицо у Железного Майки было красным, словно он вот-вот лопнет от переполняющего его возбуждения. — Говорят, какой-то пацан упал в реку! — Да, — тут же добавил Хоппо. — Там «скорая» и полиция, обмотали лентой, короче, все это дерьмо. Не хочешь поехать взглянуть? Мне хотелось бы сказать, что их желание поглазеть на бедного мертвого ребенка показалось мне омерзительным и странным. Но мне было двенадцать. Конечно, я хотел на это посмотреть. — Да, можно. — Пошли тогда! — нетерпеливо воскликнул Железный Майки. — Мне нужно взять велосипед. — Поторопись, — сказал Хоппо. — А то не успеем и ничего не увидим. — Не увидим что? — Из двери, ведущей в кухню, показалась мамина голова. — Да ничего, мам, — отозвался я. — Для «ничего» ты очень торопишься. — Просто на площадке появилась одна клевая новая штуковина, — соврал Железный Майки. У него это всегда хорошо получалось. — Ладно, только не задерживайся. Я буду ждать тебя к обеду. — Хорошо! Я запрыгнул на свой велосипед, и мы покатили вниз по улице. — Где Толстяк Гав? — спросил я Железного Майки, потому что он именно его всегда звал первым.