— Воскресная школа… Что-то да застревает в памяти. — Это правда вышло случайно. — Я верю, Эдди… но… «Нет, — подумал я. — Никакого “но”». В «но» никогда не бывает ничего хорошего, и в этом уж точно, я чувствовал. Как говорил Толстяк Гав, «но» — это удар по яйцам в самый хороший день. Папа вздохнул: — Слушай, Эдди. Может, лучше вы с Никки какое-то время не будете общаться? — Она — моя подруга. — У тебя есть и другие друзья. Гэвин, Дэвид, Майки. — Только не Майки. — Вы поссорились? Я не отвечал. Папа наклонился и положил ладони мне на плечи. Он делал так, только когда говорил действительно серьезно. — Я не утверждаю, что вы с Никки никогда не будете дружить, но сейчас все так сложно, а отец Мартин… Он не очень хороший человек. — И что? — Может, лучше пока что держаться на расстоянии? — Нет! — Я вырвался. — Эдди… — И вовсе это не лучше! Ты не знаешь! Ты ничего не понимаешь! Даже несмотря на то, что я сознавал, как это глупо и по-детски, я развернулся и взбежал по лестнице. — Твой чай го… — Не хочу я! Вообще-то хотел. В желудке у меня здорово урчало, но сейчас я бы и крошки съесть не смог. Все было не так. Весь мой мир, — а когда ты ребенок, твои друзья и есть весь мир, — рушился. Я отодвинул комод и снял расшатанную доску на полу. Порылся немного в тайнике и достал оттуда коробку цветных мелков. Взял белый и, не думая, принялся рисовать на полу — снова, снова и снова. — Эдди… Раздался стук в дверь. Я замер. — Уходи! — Эдди, слушай, я ведь не запрещаю тебе видеться с Никки… Я ждал, сжав мелок в руке. — …я просто прошу тебя, понимаешь? Ради меня и твоей мамы. «Прошу». Это еще хуже! И папа об этом знал. Я сжал мелок в кулаке и раскрошил на куски. — Что скажешь? Я ничего не говорил. Просто не мог. Я чувствовал, что слова застряли в горле. Я давился ими. В конце концов я услышал, как папины тяжелые шаги удаляются вниз по лестнице. А затем взглянул на свой рисунок. Сплошные меловые человечки. Безумные человечки из палочек. Что-то нехорошее зашевелилось у меня внутри. Я принялся быстро стирать их рукавом, пока на полу не появилось сплошное размытое белое пятно. Позже той ночью в окно нашего дома прилетел кирпич. К счастью, я уже был в постели, а мама и папа ужинали на кухне. Если бы они сидели в гостиной, их бы ранило осколками стекла или даже хуже. Так или иначе, кирпич проделал огромную дыру в стекле, но пострадал от него только телевизор. Как и следовало ожидать, к кирпичу было привязано резинкой небольшое послание. Тогда мама не сказала мне, о чем оно. Наверное, боялась испугать меня или расстроить. Но потом призналась, что там было сказано: «Перестань убивать невинных младенцев, или твоя семья будет следующей!» Снова в наш дом пришли из полиции. А на окно поставили деревянную раму. После я услышал, как мои родители спорят в гостиной, — должно быть, они думали, что я уже лег спать. Я притаился на лестнице, вслушиваясь в их голоса. Признаюсь, мне было не по себе. Мама и папа никогда раньше не ссорились. Да, иногда они спорили, но до настоящей ссоры не доходило. Я никогда не слышал, чтобы они разговаривали так резко и громко. — Дальше так продолжаться не может! — Папин голос звучал одновременно разгневанно и печально. — Как? — Мамин голос — напряженный и натянутый. — Ты знаешь, о чем я! Плохо, что ты работаешь сутками напролет, плохо, что эти тупицы-евангелисты запугивают женщин в больнице, но это! Угрожать твоей же семье! — Просто тактика устрашения. Мы не прогнемся! — Это другое! Это уже переход на личности! — Всего лишь угрозы! Такое и раньше случалось. В конце концов, им это надоест. И они решат заняться каким-нибудь другим богоугодным делом. Все уляжется. Всегда укладывается. Хоть я его и не видел, но представил себе, как папа встряхивает головой и кивает, — он всегда так делал, когда был расстроен. — Думаю, ты ошибаешься, и я не уверен, что готов рисковать. — Хорошо, как ты предлагаешь мне поступить? Оставить работу? Бросить практику? Сидеть дома и лезть на стену, выживать на зарплату безработного писателя? — Это несправедливо. — Я знаю. Прости меня. — Разве мы не можем вернуться в Саутгемптон? Пусть кто-нибудь другой позаботится об Эндерберри. — Это мой проект, мой ре… — Она осеклась. — Моя возможность доказать, чего я стою. — Доказать что? Все эти шизики тебя ненавидят. Повисла пауза. — Я не стану бросать работу и клинику. Не проси меня. — А как же Эдди? — С Эдди все в порядке. — Серьезно? Ты знаешь, о чем я, ты и сама об этом думаешь. Ты же его почти не видишь в последнее время. — Хочешь сказать, с ним не все хорошо? — Я хочу сказать: после всего, что было, — та драка на дне рождения Гэвина, мальчишка Куперов, собака Дэвида Хопкинса, — хватит уже с него тревог и переживаний. Мы всегда говорили о том, что хотим подарить ему любовь и спокойную жизнь, и я не желаю видеть, как все это скажется на нем. Не важно, как именно. — Если я пойму, что все это может как-то сказаться… — Что тогда? Уйдешь? — Голос отца прозвучал как-то странно в этот момент. Кисло и горько. — Я сделаю все, что от меня потребуется, чтобы защитить свою семью, но это не значит, что я не смогу при этом продолжать работать. — Ну, будем надеяться, что нет. Я услышал, как открылась дверь в гостиную, а затем — шорох одежды. — Куда ты? — спросила мама. — Пойду прогуляюсь. Входная дверь захлопнулась — так громко, что перила на лестнице вздрогнули и со стены у меня над головой сорвалось облачко гипсовой пыли. Должно быть, папа прогуливался очень долго, потому что я не слышал, как он вернулся. Наверное, я просто уснул. Но зато я услышал кое-что другое. То, чего не слышал никогда до этого. Услышал, как моя мама плачет. 2016 год