Я сижу на скамейке на заднем дворе церкви. Здесь пусто — это довольно предсказуемо. В наше время люди выбирают другие храмы. Например, бары, торговые центры, телевидение и виртуальную реальность. Кому нужно слово Божье, когда слова какой-нибудь звезды экрана могут оказаться ничуть не хуже? Я не переступал порог церкви Святого Томаса с самых похорон Шона Купера, хотя очень часто проходил мимо. Это довольно древнее сооружение. Не такое огромное и величественное, как собор Эндерберри, но, без сомнения, красивое. Мне нравятся старинные церкви. Точнее, нравится любоваться ими, но не молиться в них. Сегодняшний день станет исключением, хотя я не совсем молиться пришел. Я вообще не уверен, зачем пришел сюда. Церковь Святого Томаса благожелательно глядит на меня сверху вниз большими витражными окнами. Ее покровитель был святым? Черт его знает. Мне кажется, этот святой парень был крутым. Не какая-то там скучная Мария или Матфей. Наверное, он был немного хипстером. Быть может, с модной бородкой. Интересно, святые действительно живут совсем безгрешно? Или можно быть законченным негодяем, а потом отколоть пару чудес и тебя сразу запишут в святые? Так работает религия? Можно убивать, насиловать, калечить, и все тебе простится, если покаешься? Мне всегда казалось, что это довольно-таки несправедливо. Но тогда и Бог несправедлив, и жизнь. Но, как правильно замечал сам мистер Христос, кто из нас безгрешен? Многие люди в какой-то момент поступали плохо, хотели вернуть все назад, жалели о том, что сделали. Мы все совершаем ошибки. В каждом есть и хорошее, и плохое. И если кто-то сделал что-то плохое, это же не перечеркнет все то хорошее, что он когда-либо совершал? Или есть настолько тяжелые грехи, что их уже ничем не искупить? Я думаю о мистере Хэллоране. О его прекрасных картинах, о том, как он спас Девушку с Карусели и в какой-то степени нас с папой. Что бы он ни совершил впоследствии, я не верю, что он был плохим человеком. Так же, как и Майки. Он не был плохим. Не совсем. Да, иногда он вел себя как дерьмо, и я не уверен, что мне нравится и то, в какого взрослого он превратился. Но разве мог кто-то ненавидеть его настолько, чтобы попытаться убить? Я снова поднимаю взгляд на церковь. Что-то святой Томас мне не помогает. Я не чувствую никакого божественного благословения. Вздыхаю. Наверное, я слишком много читаю. Смерть Майки, скорее всего, была следствием несчастного случая, а письмо — это просто неудачное стечение обстоятельств. Возможно, какой-то жестокий шутник узнал наш адрес и решил мне напакостить. По крайней мере именно в этом я старался убедить себя с тех пор, как из моего дома ушли полицейские. Проблема заключалась в том, что кто бы ни присылал нам те письма, они своего добились. Они сорвали крышку с того ящика, который я пытался закрыть и засунуть в самый дальний угол своего сознания. Как и в случае с ящиком Пандоры, ящик Эда весьма непросто снова запереть. Хуже всего то, что на самом дне этого ящика лежит не надежда. А вина. Я слушаю песню. Обычно Хлоя слушает эту музыку, и я постепенно к ней привык. Какой-то панк-фолк исполнитель — Фрэнк Тернер. В припеве говорится о том, что никто не помнит о том, что он сделал. Но это не совсем так. Вся моя жизнь определялась теми поступками, которых я не совершил. Тем, чего я не сказал. Думаю, это объединяет многих людей. Нас обтачивают не достижения, а провалы. Не ложь, нет, скорее правда, которую мы не говорим. Когда копы показали письмо, я должен был что-то сказать. Я должен был показать им, что получил точно такое же письмо. Но я этого не сделал. И до сих пор не знаю почему. Я не могу это объяснить. Так же, как не могу объяснить, почему я до сих пор не признался в том, что я совершил или о чем знал много лет назад. Я даже не уверен, какие чувства мне внушает смерть Майки. Каждый раз, когда я пытаюсь его представить, вижу юного двенадцатилетнего Майки с железными зубами и злобой в глазах. И все же он был моим другом. А теперь его нет. Теперь он больше не будет частью моих воспоминаний. Он и сам стал воспоминанием. Я встаю и киваю на прощание святому Томасу. А когда оборачиваюсь, замечаю какое-то движение. Это монашка. Пухленькая блондинка, под рясой которой виднеются угги. Я уже видел ее в городе. Она кажется слишком милой, чтобы быть монашкой. Женщина улыбается мне: — Вы нашли то, что искали? Похоже, церковь и сама стала напоминать торговый центр. Но, увы, моя корзинка по-прежнему пуста. — Пока нет, — отвечаю ей я. Когда я возвращаюсь домой, замечаю на парковке мамину машину. Вот черт! Вспоминаю, что в прошлый раз мы говорили о Варежке. Ганнибал Лектер в кошачьей шкурке. Я открываю дверь, вешаю пальто на крючок и захожу на кухню. Мама сидит за столом, Варежка — слава богу! — в переноске, стоящей на полу у ее ног. Хлоя возится с кофе. Сегодня она одета вполне прилично, как для нее, — в мешковатый свитер, лосины и полосатые носки. Несмотря на это, я прямо чувствую, как в воздухе витает мамино неодобрение. Она не любит Хлою. Да я от нее этого и не ждал. Никки ей тоже не нравилась. Есть такие девушки, которых мамы терпеть не могут, и именно от этих девушек у тебя всегда сносит крышу. — Эд! Ну наконец-то, — говорит мама. — Где ты был? — Я, эм-м, гулял. Хлоя оборачивается: — И ты даже не подумал о том, чтобы сказать мне, что к нам приедет твоя мама? Они дружно уставились на меня. Как будто это я виноват в том, что им трудно находиться в одной комнате. — Извините, — говорю я. — Я потерял счет времени. Хлоя небрежно опускает на стол перед моей мамой кружку с кофе. — Сам себе сделай, о’кей? Мне нужно в душ. Она выходит из комнаты, и мама переводит на меня взгляд. — Очаровательная девушка. И почему это у нее до сих пор нет парня? Я подхожу к кофемашине. — Она язва. Может, в этом все дело. — В точку. — И, прежде чем я успеваю парировать, она добавляет: — Выглядишь ужасно. Я сажусь: — Спасибо. Сегодня ночью получил очень плохие новости. — Да? Я стараюсь как можно короче пересказать события последних тридцати шести часов. Мама отпивает кофе: — Как ужасно. Кажется, точно так же умер его брат? Да уж, об этом я и сам думал. Очень много. — Судьба бывает весьма жестокой, — говорит она. — Хотя меня это почему-то не удивляет. — Нет? — Что ж, Майки всегда казался довольно несчастливым мальчиком. Сначала брат. А затем тот жуткий случай с Гэвином. — Но это была его вина! — возмущаюсь я. — Он сидел за рулем. Это Гав теперь в кресле. Из-за него! — Такая вина сама по себе достаточно тяжела, она давит, и жить с ней нелегко. Я в раздражении смотрю на нее. Мама всегда старается взглянуть на ситуацию с противоположной точки зрения. Это здорово, пока не касается тебя, твоих друзей или привязанностей. — Не похоже, чтобы что-то давило на него. Разве что цена его рубашки и тяжесть новых зубов. Мама ничего не отвечает. Точно так же она поступала, когда я был маленьким и о чем-либо заявлял, а она считала, что это не стоит ее комментария. — Он собирался написать книгу, — говорю я. Она опускает кружку, и ее лицо становится серьезным. — О том, что случилось, когда вы были детьми? Я киваю: — Он хотел, чтобы я ему помог. — И что ты сказал? — Я сказал, что подумаю над этим. — Понятно. — Было еще кое-что. Он утверждал, что знает, кто ее убил. Она смотрит на меня широко раскрытыми темными глазами. Даже в семьдесят восемь ее взгляд остается острым и ясным. — И ты ему поверил? — Не знаю. Возможно. — А он еще что-нибудь говорил о тех событиях? — Немного. А что? — Просто интересно. Но мама никогда не стала бы спрашивать, если бы ей было просто интересно. Она никогда ничего не делает просто так. — Что такое, мам? Она колеблется. — Ма-ам?