Она кладет свою холодную сухощавую ладонь поверх моей. — Ничего. Мне очень жаль Майки. Я знаю, что вы долго не виделись. Но когда-то вы были друзьями. Ты, наверное, расстроен. Я делаю вдох, но тут дверь на кухню распахивается и снова заходит Хлоя. — Захотелось подкрепиться. — Она берет свою чашку. — Я вам помешала? Я смотрю на маму. — Нет, — говорит она. — Вовсе нет. Я уже ухожу. Перед отъездом мама оставила нам несколько гигантских сумок, полных вещей, жизненно необходимых для гармонии и благополучия Варежки. Я же, опираясь на предыдущий опыт, думал так: все, что Варежке нужно для гармонии и благополучия, — это множество птенцов и мышей, которых он мог бы складывать на мою постель, когда у меня похмелье, или на стол, когда я завтракаю. Я выпускаю его из переноски. Мы окидываем друг друга подозрительным оценивающим взглядом, а затем он прыгает на колени к Хлое и по-кошачьи самодовольно потягивается. Вообще-то я решительно не одобряю жестокое обращение с животными, но для Варежки сделал бы исключение. Я оставляю эту парочку, с довольным видом мурлычущую на диване: не знаю, кто урчит громче, Хлоя или Варежка. Поднимаюсь в свой кабинет и достаю из ящика на первый взгляд безобидный коричневый конверт. Заталкиваю его в карман и снова спускаюсь вниз. — Я в магазин! — кричу я и выскакиваю за дверь до того, как Хлоя успевает всучить мне список покупок, равный по длине «Войне и миру» и вполне способный послужить обоями для какой-нибудь небольшой комнатки. Сегодня именно тот день, когда все отправляются за покупками. Улицы уже забиты пробками — все эти машины не поместятся ни на одну городскую парковку. Скоро подъедут международные автобусы и улицы переполнят туристы, они будут пялиться в «Гугл-карты» и тыкать своими айфонами во все балки и соломенные крыши. Я захожу в маленький магазин на углу и покупаю пачку сигарет и зажигалку. А затем иду в противоположную сторону, к «Быку». За стойкой Шэрил, но Гав почему-то не сидит, как обычно, рядом за столом. Прежде чем я успеваю подойти к бару, Шэрил поднимает взгляд: — Его здесь нет, Эд… и он уже знает. Я нахожу его на игровой площадке. Той самой старой площадке, на которой мы собирались в жаркие летние дни, жевали карамельки и батончики «Бам». Той, где мы и нашли рисунки, которые привели нас к ее телу. Он сидит в кресле рядом со старой скамейкой. Отсюда можно увидеть только небольшой отрезок реки и желтую полицейскую ленту, которая все еще окаймляет деревья на том участке, куда вытащили из воды тело Майки. Я открываю скрипящую калитку. Цепи качелей по-прежнему обмотаны вокруг рамы. Землю устилает ковер из сигаретных окурков — некоторые выглядят подозрительно. Я видел, как Дэнни Майерс со своей бандой ошивается здесь по вечерам. Но не днем. Никто не приходит сюда днем. Гав не оборачивается, но он наверняка слышал скрип калитки. Я присаживаюсь на скамейку рядом с ним. У него на коленях лежит бумажный пакет. Он протягивает его мне. Внутри — целая коллекция конфет из нашего прошлого. И хотя они никогда мне не нравились, я беру «летающую тарелку». — Целых три фунта отвалил, — говорит он. — В одной из этих навороченных кондитерских. А помнишь, раньше можно было купить огромный пакет всего за двадцать пенни? — Конечно помню. Откуда, по-твоему, у меня такие бока? Он выдавливает из себя усмешку. — Шэрил сказала, что ты уже знаешь о Майки. — А то. — Он бросает в рот «белую мышку» и громко чавкает. — Даже не буду притворяться, что мне жаль. Я бы с радостью ему поверил, вот только глаза у него красные и блестящие, а голос слегка надломленный. В детстве Толстяк Гав и Майки были лучшими друзьями, пока все не пошло к чертям. До несчастного случая. Это стало ржавым гвоздем в крышке гниющего и рассыхающегося гроба их дружбы. — Ко мне приходили из полиции, — говорю я. — Я — последний, с кем Майки виделся в ту ночь. — Но это же не ты толкнул его в реку? Я не улыбаюсь, хотя это вроде как шутка. Гав смотрит на меня, и его лицо темнеет. — Это ведь был несчастный случай, Эд? — Вероятно. — Вероятно? — Когда его вытащили из реки, кое-что нашли у него в кармане. Я оглядываю парк. Людей не очень много. Вдоль реки прогуливается какой-то одинокий собачник. Я достаю письмо и протягиваю ему. — Вот это, — говорю я. Гав наклоняется. Я жду. У него всегда здорово получалось прикидываться равнодушным, даже в детстве. Он умел лгать почти так же хорошо, как Майки. И я чувствую, как сейчас он борется с желанием солгать снова. — Знакомо выглядит, правда? Он кивает и наконец произносит взвешенным тоном: — Да уж. Я тоже такое получил. И Хоппо. — Хоппо? Минутка, чтобы переварить новость. Чувствую знакомое детское негодование от того, что они от меня это скрыли. Как будто я оказался аутсайдером. — Почему вы ничего мне не сказали? — спрашиваю я. — Мы оба подумали, что это просто чья-то идиотская шутка. А ты? — То же самое, наверное. — Пауза. — Но сейчас уже нет. Майки ведь умер. — Отличная кульминация. Гав лезет в бумажный пакет, достает желатиновую бутылочку колы и кладет в рот. Несколько секунд я оценивающе смотрю на него. — Почему ты так ненавидишь Майки? Он издает короткий лающий смешок. — Тебе и впрямь непонятно? — Значит, все дело только в этом? В том несчастном случае? — Неплохая причина, не так ли? Он прав. Вот только в эту секунду у меня возникает отчетливое ощущение, что он что-то скрывает. Я лезу в карман и достаю нераспечатанную пачку «Мальборо Лайтс». Гав смотрит на меня: — Когда ты снова начал курить? — Я еще не начал. — Угостишь? — Шутишь? У него почти получается улыбнуться в ответ. Я открываю пачку и достаю две сигареты. — Я думал, ты бросил. Тоже. — Да. Отличный день для того, чтобы нарушить данное слово. Я протягиваю ему сигарету. Подкуриваю свою и передаю ему зажигалку. Первая же затяжка вызывает у меня головокружение и тошноту. Но, черт возьми, это восхитительно. Гав выдыхает дым. — Черт. Эта хреновина на вкус как дерьмо. — Он поглядывает на меня. — Но потрясающее дерьмо, старина. Мы оба усмехаемся. — Итак, — говорю я, — раз уж мы нарушаем все данные себе обещания, может, поговорим о Майки? Он опускает взгляд, и его улыбка тускнеет. — Ты знаешь о том, что случилось в ту ночь? — Он взмахивает сигаретой. — Идиотский вопрос. Конечно, ты знаешь. — Знаю то, что мне сказали, — говорю я. — Меня там не было.