— Он тоже пришел? — Сомневаюсь. Он умер сорок лет назад. Мы припарковались и прошли по шуршащему гравию подъездной дорожки к большим дверям. Внутри все оказалось совсем не так, как я себе представлял. Довольно неплохо. Или, по крайней мере, здесь попытались сделать так, чтобы все выглядело неплохо: стены были выкрашены неяркой желтой краской, всюду рисунки, картины и прочее. Но пахло все же больницей. Этот запах легко узнать: смесь дезинфицирующих средств, мочи и гниющей капусты. Меня замутило еще до того, как мы добрались до палаты пастора. Какая-то леди в униформе медсестры провела нас по длинной комнате, уставленной креслами и столами. В углу мерцал телевизор. Перед ним сидели люди. Очень толстая женщина — по ней было трудно понять, спит она или нет. А рядом с ней — парень в очках со слуховым аппаратом. Время от времени он дергался, взмахивал рукой и вскрикивал: — Давай, отхлещи меня, Милдред! На это было одновременно и смешно, и неловко смотреть. Но медсестры как будто ничего не замечали. Отец Мартин сидел в кресле рядом с французской дверью. Его ладони лежали на коленях, а лицо было совершенно бесстрастным и покрытым легким туманом, как витрина магазина. Его посадили так, чтобы он мог наблюдать за садом. Не уверен, что ему это нравилось. Он смотрел перед собой пустым бессмысленным взглядом. Выражение его лица не менялось, когда мимо кто-то проходил или даже когда тот парень с аппаратом снова принимался кричать. Кажется, он и не моргал. Я не выбежал из комнаты. Наоборот, подошел ближе. Мама села рядом и начала читать ему какую-то книжку из классики, вроде тех, чьи авторы уже давно двинули кони. Я послушал немного, а затем извинился и попросил разрешения выйти в сад, просто чтобы выбраться оттуда и глотнуть немного свежего воздуха. Старушка в гигантской шляпе все еще сидела там. Я старался не попадаться ей на глаза, но когда я проходил мимо, она обернулась: — Фердинанд не приедет, да? — Не знаю. — Я замялся. Ее взгляд остановился на мне. — А вот я тебя знаю. Как тебя зовут, дружок? — Эдди. — Эдди, мэм. — Эдди, мэм. — Ты пришел навестить пастора. — Вообще-то моя мама его навещает. Она кивнула: — Хочешь узнать секрет, Фредди? Я хотел было напомнить ей, что вообще-то меня зовут Эдди, но передумал. Было в этой старушке что-то пугающее. И не только потому, что она была старой, хотя и это тоже. Когда ты ребенок, старики с их дряблой обвисшей кожей, сморщенными руками и вздутыми голубоватыми венами кажутся чуть ли не монстрами. Она поманила меня к себе тонким костлявым пальцем с желтым загнутым ногтем. Мне захотелось немедленно сбежать оттуда. Но с другой стороны… какой ребенок не захочет узнать секрет? Я шагнул чуть ближе. — Пастор… он дурачит их всех. — Дурачит? Как? — Я видела его однажды ночью. Это дьявол во плоти. Я ждал продолжения. Она выпрямилась и нахмурилась: — А я знаю тебя! — Я Эдди! — напомнил я. Она внезапно ткнула в мою сторону пальцем: — Я знаю, что ты сделал. Ты кое-что украл, не так ли? Я подскочил: — Нет, неправда! — Верни! Верни, или я отхлещу тебя, маленький негодник! Я попятился, развернулся и побежал. Мне в спину несся ее крик: — Верни это, мальчик! Верни! Я бежал во весь дух — вверх по тропинке, обратно в дом. Мое сердце стучало, лицо горело. Мама по-прежнему читала пастору книгу. Я уселся на ступеньках снаружи и стал терпеливо ждать, когда она закончит. Но перед этим быстро вернул на место маленькую китайскую статуэтку, которую стащил из общей комнаты. Однако все это было уже потом. Намного-намного позже. После того, как к нам в дом явилась полиция. После того, как они забрали папу. И после того, как мистера Хэллорана вынудили уволиться из школы. Никки уехала — к своей маме в Борнмут. Толстяк Гав пару раз приходил к Майки, чтобы помириться. И оба раза мать Майки говорила, что он не может выйти, и захлопывала дверь прямо у него перед носом. — Ну и дерьмо, — говорил по этому поводу Гав, потому что видел, как Майки ходит по магазинам и шляется по улицам в компании ребят постарше. Хулиганов, тех самых, с которыми раньше ходил его брат. Мне, в общем-то, было наплевать, с кем теперь развлекается Майки. Я просто радовался, что он — больше не часть моей банды. Но мне совсем, совсем было не наплевать на то, что Никки уехала. Настолько не наплевать, что я даже не мог признаться в этом Хоппо или Толстяку Гаву. И не только в этом. Я так и не рассказал им, что перед тем, как уехать, она пришла ко мне домой. Прямо в день своего отъезда. Я был на кухне. Делал домашку за столом. Папа что-то чинил — раздавался стук молотка. Мама пылесосила. Кроме того, у меня на столе играло радио, так что это чудо, что я вообще услышал звонок. Я выждал секунду. А когда стало ясно, что никто не спешит открывать, я выскользнул из-за стола, поплелся в прихожую и распахнул дверь. На крыльце стояла Никки, сжимая руль своего велосипеда. Бледное лицо, длинные темно-рыжие вьющиеся волосы и желто-голубой синяк под глазом. Она была похожа на одну из картин мистера Хэллорана. Сотканная из лоскутков, прозрачная версия Никки. — Привет, — сказала она мне, и даже ее голос показался мне каким-то другим. — Привет, — отозвался я. — Мы собирались сходить к тебе, но… Я осекся. На самом деле нет. Мы все были слишком напуганы и не знали, что ей сказать. Как в случае с Майки. — Да все в порядке, — сказала она. Нет, не в порядке. Мы же ее друзья. Во всяком случае, мы все так думали. — Зайдешь? — предложил я. — У нас лимонад и бисквиты есть. — Не могу. Мама думает, что я собираю вещи. А я… сбежала. — Ты уезжаешь? Сегодня? — Ага. Сердце мертвым грузом упало в желудок. А затем я почувствовал нечто такое… как будто что-то рвалось изнутри. — Я буду очень скучать, — выпалил я. — Мы все… все будем. Я приготовился услышать ответ, полный колкого сарказма. Но вместо этого она внезапно шагнула ко мне и обвила руками. Так крепко, что это было похоже не на объятие, а скорее на смертельный захват. Как будто я внезапно стал ее последней соломинкой в темном бушующем шторме посреди океана. Я тоже обнял ее и глубоко вдохнул аромат ее спутанных кудрей. Они пахли ванилью и сладкой жвачкой. Я чувствовал, как она дышит. Ощущал прикосновение крошечных бутончиков ее грудей под мешковатым свитером. Как же мне хотелось всю вечность простоять вот так! Чтобы она никогда никуда не уходила. Но тем не менее она ушла. Отстранилась так же неожиданно, как обняла меня, перекинула ногу через велосипед, а затем с бешеной скоростью помчалась вниз по дороге. Рыжие волосы полыхали у нее за спиной, точно поток разъяренного пламени. И ни звука. Ни единого «пока» или «до встречи». Я смотрел ей вслед, когда вдруг понял одну вещь: она ни слова не сказала о своем отце. Ни единого словечка. К маме Хоппо снова пришли из полиции. — Так что, они до сих пор не знают, кто это сделал? — спросил у него Толстяк Гав и поднес ко рту бутылку шипучей колы. Мы сидели на лавочке в школьном дворе. Именно там мы впятером чаще всего и торчали — на краю поля, рядом с площадкой для «классиков». Теперь нас осталось всего трое. Хоппо покачал головой: — Не думаю. Они задавали вопросы о ключе. О том, кто знал, где она его хранит. А еще снова расспрашивали о тех рисунках в церкви. Это меня заинтересовало. — О рисунках? А что именно они спрашивали? — Ну, например, не видела ли она их раньше. И не упоминал ли пастор эти рисунки или какие-нибудь другие похожие послания. И кто мог точить на него зуб. Я поерзал на месте. Бойся меловых человечков.