Толстяк Гав бросил на меня взгляд: — Что такое, Эдди Мюнстр? Я засомневался. Сам не знаю почему. Они ведь были моими друзьями. Моей бандой. Я мог рассказать им все. Я должен был рассказать им о человечках. Но что-то меня останавливало. Может, все дело было в том, что хотя Толстяк Гав был веселым, щедрым и добрым, он ни черта не умел хранить секреты. А может, потому, что если бы я рассказал Хоппо о рисунке на кладбище, пришлось бы объяснять, почему я не упомянул о нем еще тогда. К тому же я хорошо помню, как он произнес в тот день: «Когда я узнаю, кто это сделал, я его убью». — Да ничего, — сказал я. — Просто… мы ведь тоже рисовали меловых человечков. Надеюсь, полиция не подумает на нас. Толстяк Гав фыркнул: — Это все была чушь. Несерьезное дерьмо. Никто не поверит, что это мы вмазали пастору по башке. — А затем его лицо вдруг просветлело. — Бьюсь об заклад, это был какой-то сатанист. Ну, один из этих, которые дьяволу поклоняются и все такое. А твоя мама точно мел видела? Может, это кро-о-о-овь была? — Он вскинул обе руки, растопырив пальцы клешнями, и зашелся низким злым смехом: — Мва-ха-ха! В этот момент прозвенел звонок на уроки, и мы решили отложить эту тему в долгий ящик. Или вообще закрыть. Вернувшись из школы, я увидел на парковке странную машину. Папа был на кухне в компании какого-то мужика и тетки в бесформенных серых костюмах. Выглядели они мрачными и недружелюбными. Папа сидел спиной ко мне, но, судя по тому, как он сполз по стулу, я мог догадаться, что выражение лица у него обеспокоенное, а кустистые брови сдвинуты в одну мрачную линию. Больше я ничего разглядеть не успел, потому что мама выскользнула из кухни и плотно прикрыла за собой дверь. Она отвела меня обратно в прихожую. — Это еще кто? — спросил я. Мама у меня была не из тех, кто подает пилюли с вареньем. — Детективы, Эдди. — Из полиции? Что они здесь забыли? — Хотели задать несколько вопросов папе и мне. Это касается отца Мартина. Я уставился на нее. Сердце забилось быстрее. — Зачем? — Обычная процедура. Они опрашивают всех, с кем он знаком. — С отцом Толстяка Гава они не говорили, а он всех знает. — Не наглей, Эдди. Иди посмотри телевизор, мы скоро закончим. Вот это да! Раньше мама никогда не предлагала мне пойти посмотреть телевизор. Обычно мне не разрешали его включать, пока я не переделаю всю домашку. Я сразу понял: что-то не так. — Я хотел попить. — Сейчас принесу. Я не сводил с нее глаз. — Все ведь в порядке, мам? Они же не думают, что папа в чем-то виноват? Ее взгляд чуть-чуть смягчился. Она положила ладонь мне на плечо и легонько сжала его. — Нет, Эдди. Твой папа совершенно ни в чем не виноват. Ты мне веришь? Все хорошо. А теперь иди. Через пару минут занесу тебе тыквенный сок. — Ладно. Я вошел в гостиную и включил телевизор. Раньше мама никогда не приносила мне напитки к телевизору. Но это еще ничего. Вскоре полицейские ушли. И папа ушел с ними. Тогда-то я и понял, что у нас не все хорошо. Совсем-совсем не хорошо. Как выяснилось, именно в ту ночь, когда папа «гулял» допоздна, на пастора и напали. Вот только папа не ушел дальше «Быка». Отец Толстяка Гава подтвердил, что папа сидел там и пил виски. Вообще-то папа пил нечасто, но если пил, то не пиво, как все остальные отцы, а только виски. Отец Гава хотел с ним поговорить, но не смог выкроить минутку, к тому же, как он потом сказал, «всегда видно, когда посетитель пришел в бар просто потому, что хочет побыть один». И все же в какой-то момент ему захотелось отказать папе в «еще стаканчике». А потом папа ушел, прямо перед закрытием. Папа не очень хорошо помнил, что делал после. Помнил только, что дышал свежим воздухом и сидел на лавочке где-то в церковном дворике, а это как раз по пути домой. Кто-то видел его там около полуночи. Мама сказала полиции, что папа вернулся домой примерно в час ночи. Они не знали точно, во сколько напали на отца Мартина, но предполагали, что это случилось в промежутке между полуночью и тремя часами. Возможно, у них не было доказательств, чтобы выдвинуть папе обвинение, но вот подозрений — учитывая драку и угрозы священника в адрес мамы, — вполне достаточно, чтобы притащить его в участок и задать еще несколько вопросов. Они бы, наверное, и дольше продержали его у себя, если бы не мистер Хэллоран. Он пришел в полицейский участок на следующий день и сказал, что видел папу спящим на скамейке во дворе той же ночью. Он не хотел бросать его там, поэтому разбудил и провел до дома — до самых ворот. Как раз между полуночью и часом ночи. Это заняло добрых сорок минут, несмотря на то что идти было от силы минут десять. Просто потому, что папа был в таком паршивом состоянии. И нет, сказал мистер Хэллоран полиции, на папе не было ни капли крови, он не злился и вел себя спокойно. Просто был пьян, и у него немного расшатались нервы. Это хорошо сказалось на репутации моего папы, но, к несчастью, вызвало новые вопросы о том, что сам мистер Хэллоран делал у церкви в такое время, и так все узнали о Девушке с Карусели. 2016 год Мы думаем, что хотим узнать ответы на свои вопросы. На самом же деле мы хотим узнать только определенные ответы. Такова человеческая природа. Когда мы задаем вопросы, всегда надеемся услышать ту правду, которая нам желательна. Вот только есть одна проблема — правду не выбирают. Есть у нее такая особенность — она всегда остается просто правдой. И единственный выбор, который у нас есть, — это верить в нее или нет. — Ты украл велик Шона Купера? — спрашиваю я Гава. — Я знал, что он часто бросает его на парковке. Он думал, что раз он такой крутой перец, никто его велик не тронет. Ну а я тронул. Просто хотел позлить его. — Он замолкает на секунду. — Я не думал, что он пойдет на реку и попытается его вытащить. Не думал, что он утонет. «Нет, — говорю я мысленно. — Конечно нет». Но ведь все знали, как сильно Шон любил этот велик. Толстяку Гаву наверняка приходило в голову, что если его украсть, это точно закончится бедой. — Зачем ты это сделал? Гав выдыхает колечко дыма: — Я видел, что он вытворял с тобой. На площадке. Это было похоже на удар кулаком в живот. Прошло уже тридцать лет, а мои щеки до сих пор вспыхивают огнем, стоит только вспомнить. Асфальт, сдирающий мои колени до крови. Кислый привкус во рту. — Я был в парке, — говорит он. — Видел, что происходит, и ничего не сделал. Просто стоял там, и все. А потом прибежал мистер Хэллоран, и я сказал себе: все ведь в порядке. Но все было не в порядке. Совсем нет. — Ты ничего и не смог бы сделать, — говорю я. — Тогда бы они просто переключились бы на тебя. — Но я должен был попытаться. Друзья ведь… это все. Помнишь? Я сам всегда так говорил. А когда дошло до дела, я тебя подвел. Я позволил Шону выйти сухим из воды. Как и все. В то время за такое он мог и за решетку загреметь. Но мы все его боялись. — Он бросил на меня яростный взгляд. — Он не был обычным хулиганом. Он был ебучим психопатом. Он прав. Кое в чем. Не думаю, что Шон Купер был психопатом. Садистом — да. Все дети садисты. До определенной степени. Но, быть может, если бы он вырос, то изменился бы. Я думаю о том, что сказал мне мистер Хэллоран на кладбище: «У него не было шанса исправиться». — Почему молчишь? — спрашивает Гав. Я затягиваюсь крепче. Никотиновый удар — и у меня в ушах начинает гудеть. — В ночь после смерти Шона кто-то нарисовал мелового человечка у меня на парковке. Тонущего человечка. Вроде… послания. — Это не я. — А кто тогда? Гав тушит сигарету о скамейку. — Кто знает? Да и какая разница? Гребаные человечки. Только их все и вспоминают, когда говорят про то лето. Людей больше волнуют сраные рисунки, чем то, что кому-то причинили боль. Это правда. Но это связано. Как курица и яйцо. Что было первым? Меловой человечек или убийство? — Об этом знаешь только ты, Эд. — Я никому не скажу. — Да. — Он вздыхает. — Ты когда-нибудь делал что-нибудь настолько плохое, что об этом даже самым близким друзьям не рассказать? Я тушу сигарету — стираю до самого фильтра. — Уверен, большинство людей делали такое. — Знаешь, что мне однажды сказали? Секреты — как задница. Они есть у всех, просто у некоторых они грязнее. — Спасибо. Как теперь это развидеть? — Да уж. — Он издает смешок. — Что за дерьмо. Домой я возвращаюсь поздно вечером. Захожу на кухню, и мне в нос бьет вонь кошачьей мочи. Заглядываю в лоток. Никаких «вложений». Это и радует, и пугает — в зависимости от того, какое зло Варежка запланировал на сегодня. Мысленно наклеиваю себе «напоминалку» — проверить тапочки перед тем, как надеть. Бутылка бурбона соблазнительно поглядывает на меня с кухонного стола. Но вместо этого я беру пиво из холодильника — свежая голова необходима — и иду наверх. На секунду замедляюсь у двери в комнату Хлои. Я ничего не слышу, но чувствую, как вибрируют половицы, — должно быть, она слушает музыку в наушниках. Вот и хорошо.