— Напишите имя. Ваше и того человека, которого вы навещаете. И укажите, друг вы или родственник. — Ладно. Я беру ручку, вписываю свое имя и имя отца Мартина. Секунду посомневавшись, дописываю «Друг». Медсестра окидывает меня взглядом: — Вы уже были здесь раньше? — Эм-м, обычно моя мать навещает его. Она вглядывается в меня более пристально. — Адамс. Ну да, конечно, Марианна. — Выражение ее лица смягчается. — Она славная женщина. Все эти годы она приходит и читает ему каждую неделю. — Медсестра внезапно сдвигает брови. — С ней все в порядке? — Да. Ну, простудилась немного. Поэтому я и пришел. Она кивает: — Пастор в своей комнате. Я как раз собиралась вывезти его на чай. Может, вы это сделаете? Вообще-то мне не хотелось это делать. А теперь от одной мысли, что я здесь, рядом с ним, и сейчас увижу его, меня передергивает от отвращения. Но выбора нет. — Да, конечно. — Прямо по коридору. Дверь пастора — четвертая справа. — Отлично. Спасибо. Я медленно иду по коридору, нехотя переставляя ноги. Я пришел сюда не за этим. Я пришел, чтобы узнать, навещала ли Никки своего отца. Точно не знаю зачем. Это казалось мне важным. Но теперь я здесь и сам не понимаю почему. Остается только тянуть эту резину и продолжать игру. А вот и дверь в комнату пастора. Она заперта. Я уже готов развернуться и уйти. Но что-то — больное любопытство, быть может, — меня останавливает. Я медленно поднимаю кулак и стучу. Не то чтобы я ждал ответа, обычная вежливость. Через секунду я открываю дверь. Если в основном это заведение всячески старалось казаться чем-то более теплым и уютным, чем пристанище для душевнобольных и неизлечимых людей, то комната пастора явно изо всех сил сопротивлялась этим попыткам. Она строгая и аскетическая. На стенах — никаких картин, никаких цветов в вазах. Ни книг, ни орнамента, ни статуэток. Только крест над скромной постелью и Библия на тумбочке. На двойном окне — двойное стекло и хлипкий замок, явно не отвечающий стандартам охраны здоровья и безопасности. Из него открывается вид на разросшийся сад, тянущийся до самой границы леса. Отличный вид — для того, кто в состоянии его оценить. Но точно не для пастора. Сам пастор — или то, что от него осталось, — сидит в инвалидном кресле перед маленьким телевизором, стоящим в углу. Пульт лежит на ручке его кресла. Но экран телевизора темный. Сначала мне кажется, что он просто спит, но затем я замечаю, что его глаза широко распахнуты, а взгляд — еще более пустой, чем прежде. Я чувствую себя сбитым с толку. Его губы вяло шевелятся — такое чувство, что он ведет бесконечную беседу с кем-то, кого может видеть и слышать только он. Может быть, с Богом. Я вынуждаю себя шагнуть в комнату, а затем неуверенно замираю. Это похоже на вторжение, хотя я не уверен, что пастор вообще меня видит. Наконец я неловко подступаю к кровати рядом с ним. — Добрый день, отец Мартин. Никакого ответа. Хотя чего я ждал? — Вы, наверное, меня не помните. Я — Эдди Адамс. Моя мама навещала вас каждую неделю… несмотря на… все. Тишина. Если не считать глухого скрипучего вздоха. Тут даже часов нет — ничего, что хоть как-то определяло бы ход времени. Но, пожалуй, последнее, что хочется тут видеть, — это напоминание о том, как медленно оно идет. Мне трудно смотреть в стеклянные глаза пастора. Даже несмотря на то, что я взрослый, мне до сих пор от них жутко не по себе. — Я был ребенком, когда мы виделись в последний раз. Мне было двенадцать. Я друг Никки. Помните ее? Вашу дочь? — Я замолкаю на секунду. — Глупый вопрос. Уверен, вы помните. Где-то… внутри. Снова замолкаю. Я не собирался с ним беседовать, но теперь, когда я здесь, мне внезапно хочется поговорить. — Мой отец. У него были проблемы с головой. Не как у вас. Он забывал обо всем. Голова стала как сито. Ничто не задерживалось: ни воспоминания, ни слова, ни он сам. Думаю, с вами дело обстоит наоборот. Все крепко заперто где-то внутри. Но все равно… оно есть. Либо так, либо уже стерто, уничтожено и сгинуло навсегда. Но я в это не верю. Наши мысли и воспоминания не исчезают без следа. Папино сознание, быть может, и исчезло, но мы с мамой поддерживали этот огонь так долго, как только могли. Помнили за него. Бережно хранили воспоминания о том времени, которое мы провели вместе. Но чем старше я становился, тем сложнее мне было все это хранить. Возрождать в памяти события, слова, которые кто-то когда-то говорил. Что люди носили, как выглядели: все это становится таким размытым и далеким. Прошлое тает, тускнеет, как старая фотография, и, сколько бы я ни старался, с этим ничего не поделаешь. Я снова смотрю на пастора, отскакиваю назад и едва не падаю на пол. Он смотрит прямо на меня, взгляд серых глаз — ясный и жесткий. Его губы шевелятся, и с них срывается шепот: — Покайся. Меня накрывает волной мурашек. — Что? Он внезапно хватает меня за руку. Для человека, который последние тридцать лет не мог сходить в туалет без посторонней помощи, его хватка удивительно сильная. — Покайся. — В чем? Я не… Но прежде чем я успеваю сказать еще что-то, раздается стук в дверь и я резко оборачиваюсь. Пастор тут же выпускает мою руку. Медсестра заглядывает в комнату. Уже другая. Стройная блондинка с мягким добрым лицом. — Здравствуйте, — улыбается она. — Просто хотела убедиться, что у вас тут все хорошо. — Ее улыбка слегка тускнеет. — Все… в порядке? Я пытаюсь собраться. Последнее, чего бы мне хотелось, — это чтобы она нажала на тревожную кнопку, а меня потом силой выпроводили из помещения. — Да. Все хорошо. Мы просто… то есть… Я говорил с ним. Медсестра улыбается: — Вот и я всегда советую посетителям: разговаривайте с пациентами. Это идет им на пользу. Может, кажется, что они не слушают, но на самом деле они понимают куда больше, чем мы думаем. Я выдавливаю из себя улыбку: — Я знаю, о чем вы. У моего отца была болезнь Альцгеймера. Иногда он отвечал, хотя мне казалось, что до него вообще ничего не доходит. Она сочувственно улыбается: — Мы многого не знаем о душевнобольных людях. Многого не понимаем. Что бы ни происходило здесь, — она постукивает себя по виску, — сердце-то остается прежним. Я снова перевожу взгляд на пастора. Все те же стеклянные глаза. Покайся. — Может, вы и правы. — Сейчас подадут чай в общей комнате, — говорит она более жизнерадостным тоном. — Вы с пастором не хотите присоединиться? — Да. Конечно. Что угодно, лишь бы выбраться отсюда. Я берусь за ручки кресла и выталкиваю его из комнаты. Мы идем по коридору. — Кажется, я не видела вас раньше. Вы уже навещали пастора? — спрашивает медсестра. — Нет. Моя мама обычно это делала. — А, Марианна? — Да. — Как она? — Приболела. Простуда. — О боже! Надеюсь, ей вскоре станет лучше. Она открывает дверь в общую комнату — я уже был здесь, когда мы с мамой навещали его, — и вкатываю туда кресло. Кажется, это отличная возможность выведать побольше. — Мама говорила, его навещала дочь? Медсестра задумывается на секунду: — Вообще-то, да, я видела, как его навещала какая-то девушка. Худенькая такая, черноволосая? — Нет, Никки… Я замолкаю.