Винсент потянулся за печеньем. Белый шоколад и грецкий орех — довольно вкусно, несмотря на асимметрию. — У нас жалобы, Винсент. — Умберто озабоченно пригладил тщательно подстриженную бороду. — Я о концертах на прошлой неделе, в Линчёпинге и Мальмё. — Зрительные залы на тысячу сто девяносто шесть и девятьсот мест соответственно — и полный аншлаг. — Винсент кивнул. — Аплодировали стоя. Кому-то не понравилось мое шоу? — Не шоу… — Умберто вздохнул. — Тебе обязательно лежать на полу в гримерной после концерта? С уборщицами чуть не случился сердечный приступ — и в том, и в другом зале. Винсент взял еще одно печенье, чтобы выровнять ряд. Умберто запустил руку в бумажный пакет, чтобы наполнить блюдце, но Винсент остановил его взглядом. Ничто не должно нарушать порядок. — Как давно мы с тобой работаем, Умберто? — спросил он. — Лет десять уже, наверное? Мне тяжело даются эти шоу. Все не так просто, как кажется. Поэтому мне требуется время, чтобы прийти в себя, и лучше всего это у меня получается в лежачем положении. Ты ведь давно об этом знаешь. — Но целый час?.. Кроме того, техники из Карлстада не пришли в восторг от твоей затеи рассортировать их кабели по цвету. — О’кей. — Винсент кивнул. — Это принимается. Извинись за меня. Именно в Карлстаде у него не получился номер с гвоздем. Винсент проткнул себе ладонь и, конечно, должен был как-то развеяться после этого. Умберто сощурил глаза и покачал головой: — Когда ты наконец откажешься от этого номера? Что будет с турне, если ты себя покалечишь? Что скажет Мария? — Мария скажет, что это лучшее из того, что могло со мной произойти, — ответил Винсент. — Потому что в этом случае я точно пойду с ней на семейный праздник. — Праздник, — проворчал Умберто, не особенно вникая в его объяснения. За окном, на противоположной стороне улицы, появились две молодые женщины в коротких желтых платьях. Они показывали в сторону моря. Наверное, туристки, очарованные ранней стокгольмской весной. — Ты знаешь, что я с тобой не соглашусь. Я не думаю идти у тебя на поводу и прослежу, чтобы в следующий раз ты приехал на шоу в сопровождении охранника. — Это смешно, тебе не кажется? — отозвался Винсент. — Я ведь не какой-нибудь там Беньямин Ингроссо[6]… ну, или тот же Джон Леннон. Не знаю, как тебя в этом убедить, но, так или иначе… спасибо. Умберто снова посмотрел на Винсента: — Ты все еще подписываешь гвозди? — И гвозди, и фотографии, и футболки… здесь все зависит от того, на чем поклонник захочет видеть мой автограф. — «Художник всегда ставит подпись под своим произведением», — процитировал Умберто и рассмеялся. — Ты сам вырыл себе эту яму. — Да, да… и, раз уж мы заговорили о шоу, не мог бы ты попросить театрального администратора не ставить газированную воду мне в гримерную? — Они всего лишь хотят, чтобы тебе было лучше… — Умберто снова оглянулся на окно. — Мы вообще в этом не участвуем, как ты и просил. И если в гримерной появляются вода, фрукты или сладости, то только по инициативе театра. Мы ведь уже обсуждали это. — Да, но они должны знать, что я не пью газировку перед выступлением. Мне нужен голос, то есть поддержка мышц живота. А после газировки может случиться отрыжка. Лучше выпить простой воды из-под крана. Женщины на противоположной стороне улицы пошли своей дорогой, и Умберто повернул к Винсенту усталое лицо. — Это их дело. Ты ведь можешь выпить эту воду и после выступления. — Но у меня больше нет сил… Умберто поднял руку с соединенными большим, указательным и средним пальцами. — Не думаю, что нам стоит продолжать этот спор, — сказал он. — Все — adresso basta![7] Иногда ты ведешь себя как ребенок. Пьешь ты эту воду или нет, это никому не интересно, о’кей? Винсент пожал плечами. Ему всего лишь не нравилось, что театр бросает деньги на ветер. И потом, много бутылок — это много этикеток на бутылках, которые надо выровнять в одном направлении. — Ты помнишь иллюзиониста, с которым вы работали раньше? — сменил тему Винсент. — Ну, того… с ящиками… Распиливание женщин, водяной куб — старая школа. Не знаешь, что он потом сделал со своим реквизитом? Умберто взял печенье и задумался. — Ты имеешь в виду Тома Престо? Да… этот не мелочился. Восемь танцовщиц, три грузовика реквизита и непомерно раздутое самомнение. По мне, так слишком затратно. С чего ты вдруг о нем вспомнил? — Подумалось, как можно на него выйти, если кто-то вдруг захочет купить что-нибудь из его вещей. Ящик с мечами, к примеру. Умберто затолкал в рот остатки печенья, смахнул с бороды крошки и покачал головой: — Мы все продали, как только у него не заладилось шоу. Одному французскому коллекционеру, насколько я помню. Думаю, этот реквизит хранится у него в сарае где-нибудь в Ницце. Мне почему-то не верится, что французский коллекционер нашел всему этому более достойное применение. Не знаю, видел ли ты шоу Тома Престо, но человек он был рисковый. — Вот кто нуждался в контроле с твоей стороны. — Примерно это говорил мне и коллекционер, но я плохо разбираюсь в трюках. Один этот гигантский аквариум, которым Том… — Водяная камера, так называл это Гудини, — подсказал Винсент, но Умберто отмахнулся: — Там, наверное, какая-то секретная дырочка сзади… Если что-то пошло не так и артист не может выбраться из камеры, ассистенту достаточно выдернуть пробку, чтобы вся вода вылилась за несколько секунд. — Есть такая хитрость. — Винсент кивнул. — Так вот, ничего подобного у Тома Престо не было. Гордость не позволяла ему подстраховываться. Француз не захотел иметь в своей коллекции такую опасную штуку, так прямо и сказал: «C’est trop extreme»[8]. Даже не знаю, в каком сарае теперь этот аквариум собирает пыль, но для тебя могу навести справки… Кстати, насчет сбора пыли… — Умберто хлопнул себя по лбу: — У меня для тебя завалялся рождественский подарок. Одну минуту… И исчез из комнаты, прежде чем Винсент успел что-либо возразить. Спустя полминуты Умберто появился снова с огромным фолиантом в руках. — Рождество было несколько месяцев назад. Ты, похоже, заработался; скоро Пасха. — Я знаю, но это прислали за неделю до Рождества. Все это время она пылилась в офисе. Я просто забыл о ней, извини. Толстенная книга «Млекопитающие Мексики» была перевязана красной лентой, собранной в изящную розу. На золоченом шнурке висела открытка — «Винсенту. Не совсем ваша тема, но может оказаться интересней, чем вы думаете. От поклонницы». Буквы с завитушками. Каллиграфический почерк, определенно женский. Винсенту показалось даже, что он узнал руку, но так и не смог вспомнить ничего определенного. С обложки скалил зубы мексиканский леопард. — Спасибо, — ответил Винсент, взвесив в руке книгу на тысячу с лишним страниц. — Это именно то, с чем я собирался сегодня таскаться весь день. Умберто рассмеялся. — Это твои фанаты, не мои… Так что мы будем делать с жалобами? Ты не можешь и дальше провоцировать сердечные приступы у работников театра. — Не волнуйся, — успокоил его Винсент. — Оставшаяся часть турне пройдет без потрясений, обещаю. Если только уборщицы будут заходить в гримерную не раньше чем час спустя после выступления. Умберто рассмеялся и протянул Винсенту руку: — Договорились, дорогой амиго. — Заметано. Винсент взял книгу под мышку и пошел к двери, по пути захватив со стола бумажный пакет с печеньями. * * * Мина сидела с прижатой к уху телефонной трубкой. Как все-таки хорошо, что она успела протереть ее алкогелем, перед тем как ответила! Мина слушала, делая отметки на обратной стороне счет-фактуры — ближайшей попавшейся под руку бумажке. Задавала встречные вопросы. Спустя полминуты взглянула на часы и направилась в буфет. Рубен, спиной к ней, с аппетитом уплетал фрикадельки с салатом. Он отказался от сложных углеводов, после того как прибавка в весе стала очевидной, и не забывал напоминать об этом коллегам перед каждым обедом. — Ты занимался случаем самоубийства два с половиной месяца тому назад? — спросила Мина в его спину. — Тринадцатое января, Агнес Сеси, двадцать один год. Рубен замер, не донеся вилку до рта. — Да, что-то такое было… А в чем дело? Он поморщился, когда Мина, выдвинув стул, села напротив, закатил глаза и положил вилку. Мина старалась не думать о грязи, скопившейся в этой комнате, и о всех крошечных существах, от которых сразу зачесалось тело. На работе она держалась, но это забирало столько энергии, что дома вечером Мина без сил падала на диван. Она опустила рукава, чтобы защитить кожу от нежелательных соприкосновений, облокотилась на стол и посмотрела на Рубена: — Рассказывай. — Ну… что тут рассказывать? Я и Линдгрен — он из молодых — прибыли на место первыми. Сразу было ясно, что это самоубийство. — Откуда? Рубен снова вздохнул. Тоскливо взглянул на холодные фрикадельки в соусе, уже покрывшемся пленкой. Мина игнорировала его голод. Рубену не следовало обедать в буфете отделения полиции, хотя бы из гигиенических соображений. Он еще будет благодарить ее за это. — Выстрел в рот. Оружие с ее отпечатками лежало рядом. И никакой верхней одежды, несмотря на зиму. Короче, все признаки того, что она не была в ладах с головой. — Предсмертная записка?