– Рада за вас, милая моя. Очень рада. Уверена, что и мамочка ваша радуется. Я снова улыбаюсь, благодарная ей за эту ложь. Мне тоже хочется верить, что мама за меня радуется, вот только сказать наверняка ничего нельзя. – Проходите, – говорит она и снова убирает журнал к себе на колени. – Дорогу вы знаете. С ней сейчас должна быть сиделка. – Спасибо, Марта. Развернувшись, я окидываю взглядом вестибюль – от него в разных направлениях расходятся три коридора. Левый ведет к кухне и столовой, где здешних обитателей кормят, каждый день в одно и то же время, пищей из огромных баков – водянистыми омлетами, спагетти с мясом, тушеной курицей под маковым соусом; все это подается с увядшими листьями салата, обильно спрыснутыми солоноватой приправой. Средний коридор ведет в общий холл, обширный зал с телевизорами, настольными играми и на удивление удобными креслами, мне в них не раз доводилось вздремнуть. Я сворачиваю направо – в коридор номер три, утыканный дверями палат, – и шагаю по бесконечной дорожке из мраморного линолеума, пока не достигаю комнаты 424. – Тук-тук, – говорю, стуча по приоткрытой двери. – Мама? – Заходите, заходите! У нас сейчас как раз утренний туалет. Заглянув в палату, я вижу маму – впервые за месяц. Все по-прежнему – она выглядит одновременно такой же и не такой. Такой же, как все последние двадцать лет, но не такой, какой ее предпочитает видеть моя память, – молодой, прекрасной, полной жизни. Яркие летние платья, чуть прикрывающие загорелые колени, волнистые волосы, забранные назад заколками, раскрасневшиеся от летней жары щеки. Теперь я вижу, как ее бледные худые ноги выглядывают из-под незапахнутого халата, а она безо всякого выражения на лице сидит в кресле-каталке. Сиделка расчесывает ей волосы, подстриженные сейчас по плечи, а она глядит в выходящее на парковку окно. – Привет, мама. – Я захожу, присаживаюсь на краешек постели и улыбаюсь. – Доброе утро. – Доброе утро, дорогая, – откликается сиделка. Новая, мне не знакомая. Она это, похоже, чувствует и продолжает: – Меня зовут Шерил. Мы с вашей мамочкой вместе почти месяц и уже успели друг к дружке привыкнуть, правда, Мона? Легонько похлопав маму по плечу, она улыбается, еще несколько раз проводит расческой по волосам, потом кладет ее на прикроватную тумбочку и разворачивает кресло ко мне. При виде маминого лица я всякий раз испытываю шок, сколько бы лет ни прошло. Оно не обезображено, не искалечено до неузнаваемости. Просто другое. Мелочи, которые и делали маму мамой, изменились – так, ее некогда идеально ухоженные брови разрослись, придавая лицу несколько мужской вид. Кожа воскового оттенка без следов макияжа, волосы вымыты дешевым шампунем, кончики от него делаются тонкими и непослушными. И шея. Длинный широкий шрам никуда не делся. – Я вас оставлю, – говорит Шерил, направляясь к двери. – Если что понадобится, крикните. – Спасибо. Я остаюсь с мамой наедине. Ее глаза словно буравят мои собственные, и во мне снова вспыхивает чувство вины. После попытки самоубийства маму поместили в клинику в Бро-Бридже. Мы с Купером были еще слишком юны, чтобы жить самостоятельно – мне двенадцать, ему пятнадцать, – поэтому нас отправили к тетке на окраине городка, но мы сразу же решили забрать ее оттуда, как только сможем. И заботиться о ней самостоятельно. Потом Куперу исполнилось восемнадцать, но было ясно, что с ним она остаться не может, он не сумеет постоянно за ней приглядывать. Мой брат на месте-то усидеть не способен, а ей нужен распорядок. Несложный, но распорядок. Поэтому, когда я поступила в университет, мы перевезли ее в Батон-Руж; предполагалось, что когда окончу, то и буду присматривать… но и тут обнаружились причины этого не делать. Разве смогу я получить степень, постоянно заботясь о матери-инвалиде? А познакомиться с кем-то, встречаться, выйти замуж… хотя, если честно, у меня прекрасно получалось уклоняться от всего этого и без посторонней помощи. В результате она так и оставалась здесь, в «Риверсайде», а мы все убеждали себя, что это временно. Когда я защитилась. Когда мы накопили достаточно денег. Когда я открыла собственную практику. Год тянулся за годом, но мы приглушали вину, посещая ее каждый уик-энд. Сперва вдвоем, потом по очереди, одну неделю – Купер, другую – я, стараясь побыстрее закончить каждый визит, не отрываясь от телефонов, поскольку втискивали посещения между другими важными делами. Теперь мы обычно приезжаем, только когда об этом попросят сиделки. Так-то они добрые, но наверняка шушукаются у нас за спиной. Осуждают нас за то, что совсем бросили мать, оставив ее на попечение чужих людей. Чего они не могут понять, так это что она тоже нас бросила. – Прости, что давно не заглядывала, – говорю я, всматриваясь в ее лицо в поисках какого-либо движения, каких-либо признаков жизни. – Свадьба уже в июле, столько всего приходится организовывать в последний момент… Молчание лениво тянется, хотя я уже привыкла. Разговаривать сама с собой. Я знаю, что она не ответит. – Обещаю уже скоро привести сюда Патрика, чтобы вы познакомились, – говорю я. – Он тебе понравится. Он хороший. Мама несколько раз моргает и стукает пальцем по подлокотнику. Я бросаю изумленный взгляд на ее руку и снова спрашиваю: – Хочешь с ним познакомиться? Она снова легонько стучит пальцем, и я улыбаюсь. …Я обнаружила маму на полу встроенного шкафа в ее спальне вскоре после того, как отцу вынесли приговор, – того самого шкафа, где я нашла шкатулку, определившую его судьбу. Поэтический символизм не ускользнул от меня даже в двенадцатилетнем возрасте. Она пыталась повеситься на отцовском кожаном ремне, но потолочная балка не выдержала. Когда я ее там обнаружила, лицо у нее было багровым, глаза вылезли, она лишь чуть сучила ногами. Помню, как я принялась орать Куперу, чтобы тот хоть что-то сказал, хоть что-то сделал. Помню его, ошеломленного, молча застывшего в коридоре. «СДЕЛАЙ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ!» – заорала я снова, и он заморгал, тряхнул головой и бросился к шкафу делать ей искусственное дыхание. В какой-то момент меня осенило, что нужно позвонить в 911, что я и сделала. Так вот мы ее и спасли – однако лишь частично, не целиком. Месяц мама провела в коме. Мы с Купером были недостаточно взрослыми, чтобы решать за врачей, так что выбирать пришлось нашему отцу в тюрьме. Он отказался отключать аппаратуру. Посетить маму он не мог, но ее состояние ему обрисовали четко – она никогда уже не сможет ни ходить, ни говорить, ни что-либо самостоятельно делать. И все равно отец предпочел дать ей шанс. Я снова заметила в этом поэтический символизм – на свободе он убивал, а оказавшись за решеткой, предпочел спасти жизнь. Неделю за неделей мы наблюдали, как мама неподвижно лежит на больничной койке, а грудь ее поднимается и опускается при помощи аппарата искусственного дыхания, пока однажды утром она не сделала самостоятельное движение – открыла глаза. К ней так и не вернулись ни способность двигаться, ни речь. Ее мозг сильно пострадал от аноксии, резкого недостатка кислорода, так что она осталась в состоянии, как его называли врачи, бодрствующей комы. Они еще всякие другие слова говорили про поражение мозга – обширное, необратимое. Она не совсем здесь, но и не целиком нас покинула. Насколько глубоко она способна понимать окружающее – дело мутное; в иные дни я начинаю рассказывать про нашу с Купером жизнь, про все то, что нам довелось перевидеть и переделать за годы, прошедшие с того дня, когда она решила, будто ради нас жить не стоит, и вижу в ее глазах искорку, которая означает – она меня слышит. Понимает, что я говорю. И просит прощения. Бывают и другие дни, когда я гляжу ей в черные, как чернила, зрачки и вижу там лишь собственное отражение. …Сегодня день хороший. Она меня слышит. И понимает. Слов произносить не в состоянии, зато способна постукивать пальцем. За долгие годы я успела понять, что стук имеет смысл – что-то вроде кивка, надо полагать, мягкое напоминание, что она следит за разговором. Хотя, может статься, мне просто хочется, чтобы так было. И в действительности он ничего не значит. Я гляжу на маму – живое воплощение боли, причиненной отцом. Если уж быть честной, в этом и заключается истинная причина того, почему она все эти годы здесь. Конечно, ухаживать за кем-то со столь глубокой степенью инвалидности – огромная ответственность, но я бы справилась, если б захотела. У меня достаточно денег, чтобы нанять себе помощницу, может статься, даже постоянную сиделку. Истина в том, что я этого не хочу. Не могу себе представить, как день за днем заглядываю ей в глаза и вынуждена переживать тот миг, когда мы ее нашли – снова, и снова, и снова. Не могу представить, как воспоминания захлестывают мой дом – то единственное место, где я до сих пор старалась поддерживать хоть какую-то видимость нормальной жизни. Я бросила маму, потому что мне так легче. Точно так же я бросила и дом, где провела детство, отказавшись копаться в старом барахле и заново переживать весь случившийся там ужас. Просто оставила его потихоньку гнить, словно он, если не признавать его существования, как-то сам собой растает. – Еще до свадьбы приведу, – говорю я, честно намереваясь так и поступить. Я хочу, чтобы Патрик познакомился с мамой и чтобы мама с ним – тоже. Я кладу ладонь ей на ногу, она такая тонкая, что мне инстинктивно хочется отдернуться, за двадцать лет неподвижности мышцы атрофировались, остались лишь кожа да кости. Но я заставляю себя не убирать ладонь, даже чуть поглаживаю. – Только, мама, я ведь не об этом хотела поговорить. Не потому приехала. Опускаю глаза к собственным коленям, прекрасно понимая, что стоит словам сорваться с моих губ, их будет уже не проглотить, не отмотать обратно. Они будут заключены в сознании моей мамы – в запертой шкатулке, ключ от которой потерян. А когда они там окажутся, она уже не сможет выпустить их наружу. Не сможет обсудить их, даже произнести вслух, снять с души камень, как могу я – как снимаю его прямо здесь и сейчас. Я вдруг чувствую себя ужасной эгоисткой. Но ничего не могу с собой поделать. Так что все равно говорю: – Опять пропавшие девочки. Убитые. Здесь, в Батон-Руже. Кажется, я вижу, как у нее расширились глаза, хотя, опять же, может быть, мне просто того хочется. – В субботу на «Кипарисовом кладбище» обнаружили тело пятнадцатилетней девочки. Я там была с поисковой партией. Мы нашли ее сережку. А сегодня утром объявили о пропаже еще одной. Тоже пятнадцать лет. И на этот раз я ее знаю. Это моя пациентка. В комнате повисает молчание, и впервые с тех пор, как мне было двенадцать, я очень хочу услышать мамин голос. Мне отчаянно хочется, чтобы ее практичные и в то же время заботливые слова укутали мне плечи, будто пледом зимой, и я почувствовала бы себя в безопасности. В тепле. Все очень серьезно, моя хорошая, но ты просто будь осторожна. И внимательна. – Все это выглядит очень знакомо, – говорю я, уставившись в окно. – Есть в нем что-то такое, что кажется… не знаю. Тем же самым. Словно дежавю. Ко мне в офис пришли полицейские, и наш разговор напомнил мне… Я осекаюсь и гляжу на маму, думая о том, помнит ли и она нашу тогдашнюю беседу в кабинете шерифа Дули. Спертый воздух, трепещущие под вентилятором листочки для записей, деревянную шкатулку у меня на коленях… – Целые разговоры будто бы опять всплыли на поверхность, – говорю я. – Словно я повторяю их снова и снова. Но потом я думаю о том времени, когда у меня в последний раз было такое же чувство… Снова осекаюсь, напоминая себе, что уж об этом-то мама никак помнить не может. Про последний раз она ничего не знает – про то время в университете, когда воспоминания нахлынули снова, столь живые, что я не могла отличить прошлое от настоящего, тогда от сейчас. Реальность от воображения. – Наверное, у меня просто по случаю приближающейся годовщины паранойя разыгралась, – говорю я. – Ну, то есть больше обычного. Смеюсь, убираю руку с ее ноги, чтобы прикрыть рот. Задеваю ладонью щеку и чувствую, что она мокрая, что по лицу бегут слезы. Я и не подозревала, что плачу. – Мне, похоже, просто требовалось проговорить все это вслух. Сказать кому-нибудь, чтобы самой почувствовать, насколько все глупо звучит. – Я вытираю щеку ладонью, которую потом обтираю о брюки. – Господи, как я рада, что раньше всего заглянула к тебе… Вообще не знаю, из-за чего я так беспокоюсь. Отец в тюрьме. И никакого отношения к этому не имеет. Мама смотрит на меня; глаза ее переполнены вопросами, которые, как я знаю, она хотела бы задать. Опускаю взгляд на ее руку, на почти незаметно дрожащие пальцы. – А вот и я! Я подскакиваю на месте и резко оборачиваюсь туда, откуда прозвучал голос. Это Шерил, стоит в дверном проеме. Положив руку на грудь, я перевожу дух. – Не хотела вас испугать, дорогуша, – смеется она. – Как вы тут без меня, неплохо провели время? – Да. – Бросаю взгляд на маму. – Хорошо все-таки, когда получается встретиться. – У вас ведь, Мона, всю неделю от посетителей отбоя нет, верно? Я улыбаюсь, радуясь, что Купер исполнил свое обещание. – И давно мой брат успел заскочить? – Не ваш брат, нет. – Шерил подходит к маме сзади, берется руками за спинку каталки, ногой отпускает тормоз. – Другой человек. Сказал, что он – друг семьи. Я гляжу на нее, нахмурив лоб. – Какой еще другой человек? – Ну, такой, модного вида, не из местных. Вроде сказал, что из Нью-Йорка… У меня сдавливает грудь. – Каштановые волосы? – спрашиваю я. – Очки в черепаховой оправе? Шерил щелкает пальцами, потом тыкает указательным в мою сторону: – В точку! Я встаю, беру с кровати сумочку. – Мне пора, – говорю, быстро подхожу к маме и обнимаю ее за шею. – Прости меня, мама. Прости… за все. Выскочив за дверь, я несусь по коридору; с каждым стуком каблука в грудной клетке нарастает ярость. Да как он посмел? Как он только посмел? Добежав до вестибюля, я врезаюсь в стойку и пытаюсь перевести дух. Да, я догадываюсь, кто этот загадочный визитер, но мне нужно быть уверенной… – Марта, мне нужен журнал посетителей. – Вы в нем уже расписались, милочка. Помните, когда вошли? – Нет, мне нужно глянуть, кто приходил раньше. В эти выходные. – Дорогая моя, не уверена, что могу вам позволить… – Кто-то в этом здании позволил пройти к моей матери человеку, не имевшему на то разрешения. Он назвался другом семьи, но никакой он не друг. Это опасный человек, и мне нужно знать, был ли он здесь. – Опасный? Милочка, мы не пускаем никого, кто не имел бы… – Пожалуйста, – прошу ее я. – Пожалуйста, можно мне посмотреть? Она какое-то время вглядывается в меня, потом, нагнувшись, берет со стола журнал и пододвигает его ко мне вдоль стойки. Я шепчу «спасибо» и принимаюсь листать покрытые подписями страницы за предыдущие дни. Добираюсь до вчерашнего раздела – я потратила этот день впустую, валяясь на диване, – быстро пробегаю глазами по списку, и сердце мое замирает, когда я вижу имя, которое надеялась не увидеть.