– Конечно. – Он чуть кивает, накрывает мою руку своей и чуть сжимает ее. – Как скажешь. Потом встает, протискивается мимо Патрика и, не говоря ни слова, выходит в коридор. Я остаюсь с мамой одна, и в памяти одна за другой всплывают подробности нашей последней встречи. Как я рассказывала ей о пропавших девочках, о сходстве с прошлым. О дежавю. Если доктор Гленн не ошибается со временем, примерно тогда она и перестала есть. «Вообще, не знаю, из-за чего я так беспокоюсь, – сказала я тогда. – Отец в тюрьме. И никакого отношения к этому не имеет». Движения ее пальцев, такие лихорадочные, перед тем, как я выбежала из комнаты, прервав визит. Я никогда не говорила ни Куперу, ни Патрику – никому о том, как, по моему мнению, мама может общаться – легкие шевеления пальцами, постукивание означает «да, я тебя слышу», – поскольку, если честно, и сама в это толком не верила. Но, может статься, и напрасно… – Мама, – шепчу я, с испугом и в то же время глупо себя чувствуя, – ты меня слышишь? Тук. Я смотрю на ее пальцы. Они шевельнулись, я уверена. – Это все из-за нашего с тобой разговора в последний раз? Тук. Тук. Я выдыхаю, перевожу глаза от ее ладони на все еще открытую дверь. – Ты что-то знаешь про убитых девочек? Тук, тук, тук. Тук, тук. Оторвав взгляд от коридора, я снова смотрю на свою руку, на то, как пальцы мамы у меня на ладони лихорадочно дергаются. Это не может быть совпадением, оно просто обязано что-то означать. Потом я поднимаю взгляд выше, к маминому лицу, – и все мое тело отдергивается назад. Выброс страха и адреналина заставляет меня вырвать у нее свою ладонь, чтобы в изумлении прикрыть ею собственный рот. Глаза мамы открыты, она смотрит прямо на меня. Глава 30 Мы с Патриком снова в машине. Оба молчим; слышен лишь негромкий шелест ветра – он врывается внутрь через открытые окна. Мне сейчас так нужен свежий воздух… Я никак не перестану думать о маме, о только что состоявшемся у нее в комнате разговоре. – …Может, по буквам получится? – сумела выговорить я, глядя в ее широко открытые, мокрые глаза. На ресницах, словно капли росы на траве, подрагивали слезинки. Я снова взглянула на ее шевелящиеся у меня на ладони пальцы. – Обожди минуточку. Пройдя обратно вдоль коридора, я высунула голову в вестибюль. Патрик и Купер молча сидели там одеревенелыми спинами ко мне, между ними оставалось несколько свободных стульев. Я тихонько пересекла вестибюль и направилась к общему холлу, где принялась копаться на столе, заваленном старыми, пахнущими молью книгами с коричневыми пятнами на страницах. Отодвинула в сторону стопку дисков с фильмами – пожертвований, которые никто уже не хотел смотреть, – и добралась наконец до настольных игр. Потом поспешила обратно в комнату к маме, где вытащила из кармана небольшой бархатный мешочек. Фишки с буквами для игры в «Скрэббл». – Ну, хорошо, – сказала я и, ощущая себя немного глупо, высыпала фишки на одеяло и принялась их переворачивать, пока не набрала полный алфавит буквами кверху. Мне совершенно не верилось, что из этого что-то выйдет, но попробовать стоило. – Я буду показывать на буквы. Начнем с простого. «Д» означает «да», «Н» – «нет». Когда я покажу на нужную букву, постучи пальцем. Я окинула взглядом ряд букв на маминой кровати. Перспектива впервые за двадцать лет по-настоящему с ней поговорить одновременно возбуждала меня и пугала. Потом я набрала в грудь побольше воздуха – и разговор начался. – Ты понимаешь, как все должно работать? Я указала пальцем на «Н» – никакой реакции. Потом на «Д». Тук. Я вздохнула, сердце заколотилось быстрей. Все эти годы мама была в сознании. Она все понимала. Слышала, что я говорю. Просто мне было не до того, чтобы дать ей возможность ответить. – Ты что-то знаешь про убитых девочек? «Н» – ничего, «Д» – тук. – Эти убийства как-то связаны с Бро-Бриджем? «Н» – ничего, «Д» – тук. Я остановилась и задумалась над следующим вопросом. Времени, как я понимала, у нас было немного – скоро сюда вернется Купер, или Патрик, или доктор Гленн, а мне не хотелось, чтобы меня застали за этим занятием. Посмотрев на фишки еще раз, я задала последний вопрос: – Как мне это доказать? Я начала с буквы «А», показав пальцем на фишку в левом верхнем углу. Ничего. Я перешла к «Б» и дальше по алфавиту. Наконец, когда я добралась до «П», ее пальцы шевельнулись. – «П»? Тук. – Хорошо, значит, первая буква «П». Я опять вернулась к началу – «А». Тук. Сердце у меня в груди подпрыгнуло. – «П»-«А»? Тук. Мама пыталась произнести «Патрик». Я медленно выдохнула через поджатые губы, пытаясь сохранять спокойствие. Подняла руку, указала на «Т», уставилась на ее пальцы – но тут из коридора раздался шум. – Хлоя? – Я слышала, что Купер уже совсем рядом, в каких-то нескольких шагах от открытой двери. – Хлоя, как ты там? Ладонью я смела фишки с покрывала, зажала их в кулаке и обернулась к Куперу, уже стоявшему в дверях. – Просто хотел убедиться, что все в порядке, – сказал брат, переводя взгляд с меня на маму. Его губ коснулась улыбка, он подошел к нам и присел на кровать. – Она у тебя глаза открыла? – Да, – ответила я ему; вспотевшие фишки у меня в кулаке скользили одна об другую. – Да, открыла. …Патрик включает поворотник, мы съезжаем на гравийную дорожку, по стеклам начинают барабанить мелкие камушки, так что он закрывает окна. Я медленно поднимаю голову, пробуждаясь от воспоминаний, и обнаруживаю, что не понимаю, где мы оказались. – Где это мы? – спрашиваю я. Машина петляет сейчас по каким-то пыльным грунтовкам; я не знаю, как долго мы ехали, но это точно не дорога домой. – Уже почти приехали. – Патрик улыбается мне. – Куда приехали? – Увидишь. Я вдруг чувствую приступ клаустрофобии. Выкрутив ручку кондиционера до упора вправо, подставляю голову под струю холодного воздуха. – Патрик, мне нужно домой. – Нет, – возражает он. – Нет, Хлоя, я не могу тебе позволить сейчас валяться дома и жалеть саму себя. Я сказал тебе, что у нас имеются планы, вот и давай их исполнять. Я глубоко вздыхаю, отворачиваюсь к окну, смотрю, как мимо проносятся деревья – мы все дальше углубляемся в лес. Думаю про маму, пытавшуюся произнести по буквам имя Патрика. Почему? Откуда она вообще знает, кто он такой, если они даже не встречались? Беспокойство, которое я испытывала утром, стремительно возвращается. Я смотрю на свой телефон, на единственную полоску, которая то появляется, то исчезает, пока тот пытается поймать сигнал. Такие вот дела – я невесть где, в машине с человеком, который хранит дома цепочку мертвой девочки, и даже позвонить никуда не могу. Может быть, он видел вчера шкатулку у меня в руках; может, я ее спрятала не так быстро, как мне показалось? Нога нащупывает сумочку на полу, и я думаю про перцовый баллончик, который, как ему и положено, лежит в ней на самом дне. Хоть это у меня есть. Не глупи, Хлоя. Он ничего тебе не сделает. Не тронет тебя. По телу словно прокатывается ударная волна, когда я понимаю, что рассуждаю в точности как мама. Я сейчас и есть мама. Я – мама, сижу в кабинете шерифа Дули и придумываю оправдания для отца, невзирая на то, что гора доказательств стремительно растет. Глаза жжет, они наполняются слезами, уже готовыми вырваться на волю. Я быстро утираю их ладонью, стараясь, чтобы Патрик не заметил. Думаю про маму, прикованную к кровати в «Риверсайде», где ее жизнь заключена внутри непрерывно сужающихся стен ее собственного тревожного разума. Теперь я ее понимаю. Понимаю ее тогдашний поступок. Я всегда считала, что она решила в тот день вернуться к отцу из слабости, оттого, что не хотела быть одна. Оттого, что не знала, как его оставить, – и не хотела этого. Но сейчас, в этот самый миг, я понимаю маму куда лучше. Понимаю, что она вернулась, потому что изо всех сил надеялась найти хотя бы слабый след, указывающий в противоположном направлении, ухватиться за мельчайшую крупицу доказательства, способную опровергнуть тот факт, что она полюбила чудовище. А когда ничего не нашла, ей пришлось взглянуть на себя саму, сурово и трезво. Задать себе те же самые вопросы, что бурлят сейчас у меня в мозгу и душат меня так же, как, должно быть, душили ее. Ей пришлось признать, что она действительно полюбила чудовище. А раз так… то сама-то она кто? Я чувствую, что машина останавливается. Снова смотрю в окно: мы в глубокой чаще; единственный просвет между деревьев – неглубокий заболоченный ручеек, ведущий, надо полагать, к водоему покрупней. – Приехали, – говорит Патрик, глушит мотор и кладет ключи к себе в карман. – Вылезай. – Куда приехали? – спрашиваю я, стараясь, чтобы это прозвучало беззаботно. – Увидишь. – Патрик, – говорю я, но он уже снаружи, обходит машину и открывает для меня дверцу. То, что прежде показалось бы рыцарственным жестом, сейчас выглядит зловеще, словно он заставляет меня выйти против воли. Я неохотно принимаю его руку, выбираюсь наружу и морщусь – Патрик захлопывает дверцу у меня за спиной. Сумочка, телефон и баллончик остаются внутри. – Закрой глаза. – Патрик…