– Я тебя не виню. За то, что ты разозлилась. Имеешь полное право. Но я не убийца, Хлоя. Поверить не могу, что такое могло прийти тебе в голову. – А зачем тебе тогда понадобился мой отец? Патрик смотрит на меня. Глаза усталые, словно он только что таращился на солнце. – Если у тебя на все имеется невинное объяснение, если скрывать тебе нечего, зачем ты тогда к нему ездил? – продолжаю я. – Что между вами общего? Он словно чуть уменьшается в объеме, как если бы где-то случилась утечка воздуха. Воздушный шарик, застенчиво плавающий в углу, пока не сморщится окончательно. Потом запускает руку в карман и достает оттуда длинную серебряную цепочку. Я смотрю, как его большой палец гладит жемчужину в центре подвески, делает небольшие круги, раз за разом, будто полируя. Кажется, что она нежная, будто кроличья лапка-талисман или щека новорожденного, мягкая и сочная, будто спелый персик. На мгновение я вспоминаю, как Лэйси теребила свои четки у меня в кабинете, взад-вперед, вверх-вниз… Наконец он отвечает. Глава 46 Я сижу у кухонной стойки; на ней посередине между двумя полными бокалами проходит аэрацию открытая бутылка вина. Один из бокалов я чуть вращаю взад-вперед, зажав пальцами его тонкую ножку. Слева от меня – оранжевый пузырек с открученной крышкой. Я бросаю взгляд на настенные часы, где часовая стрелка уже приблизилась к семи. Разросшиеся ветви магнолии за окном царапают стекло, будто когтями. Стук в дверь я чуть ли не ощущаю еще до того, как услышала, подобно тому, как после вспышки молнии в воздухе на несколько секунд тяжко повисает тишина, пока ты ждешь громового раската. Потом раздаются быстрые удары в дверь кулаком – всегда одинаковые, все равно что отпечатки пальцев, – а за ними знакомый голос: – Хлоя, это я. Открывай. – Не заперто! – кричу я, глядя прямо перед собой. Слышу скрип двери, двойное позвякивание сигнализации. Тяжелые шаги брата – он проходит внутрь, закрывает за собой дверь. Подходит к стойке, целует меня в висок, потом я чувствую, как он застывает на месте. – Не переживай, – говорю я, ощущая его взгляд на пузырьке. – Все в порядке. Купер переводит дыхание, вытягивает из-под стойки второй табурет и садится рядом. Какое-то время мы ничего не говорим, словно играя в молчанку. Каждый надеется, что заговорит другой. – Послушай, я понимаю, что последняя пара недель далась тебе нелегко. – Он признает поражение, кладет руки на стойку. – Мне и самому-то несладко пришлось. Я не отвечаю. – Как ты справляешься-то? Я поднимаю вино, касаюсь губами края бокала. Оставляю его в этом положении и смотрю, как мое дыхание оставляет на стекле туманное пятно, которое почти сразу же исчезает. – Я убила человека, – отвечаю я наконец. – Как я, по-твоему, должна справляться? – Даже представить себе не могу, каково это. Я киваю, отпиваю вина, снова ставлю бокал на стойку и поворачиваюсь к Куперу. – Я что, одна буду пить? Он внимательно смотрит на меня; его глаза изучают мое лицо, словно пытаясь в нем что-то отыскать. Что-то знакомое. Не найдя, тянется ко второму бокалу и тоже делает глоток. Выдыхает, крутит шеей, чтобы размять ее. – Мне жаль, что с Патриком так вышло. Знаю, что ты его любила. Я с самого начала чувствовал, что с ним что-то не так… – Он замолкает, колеблется. – Ну, теперь-то все кончилось. Рад, что ты в безопасности. Я молчу и жду. Купер делает еще несколько глотков; алкоголь бежит по его венам, расслабляет мускулы. Потом я гляжу ему прямо в глаза: – Расскажи мне про Тайлера Прайса. Я вижу, как по его лицу волной пробегает тревога, пусть всего лишь секундная. Легкая дрожь, миниатюрное землетрясение, потом он снова берет себя в руки и лицо делается каменным. – Что ты от меня хочешь? Новости тебе пересказать? – Нет, – я качаю головой, – я хочу знать, каким он был на самом деле. Вы все-таки были знакомы. Даже дружили. Он смотрит на меня, снова стреляет глазами на пузырек с таблетками. – Хлоя, ты говоришь какую-то ерунду. Я его и не встречал никогда. Это верно, он из нашего городка, но он ведь был никто. Одиночка. – Одиночка, – повторяю я за ним, вращая в ладонях ножку бокала; его основание ритмично шаркает по мрамору стойки. – Хорошо. И как же он в таком случае проник в «Риверсайд»? Я вспоминаю то утро у мамы, когда увидела имя Аарона в журнале посещений. Меня страшно взбесило, что они допустили к ней в комнату постороннего. Взбесило настолько, что я даже не услышала, что мне говорят, не обратила внимания. Милочка, мы не пускаем никого, кто не имел бы разрешения от родственников. – Черт побери, я ведь просил тебя не пить эти сраные таблетки, – говорит Купер, протягивая руку к пузырьку. Берет его, и я следом за ним чувствую, что пузырек у него в ладони ничего не весит. – Господи, ты их что, все выпила? – Таблетки ни при чем, Купер. Насрать на таблетки. Он смотрит на меня, как смотрел двадцать лет назад, когда я, глядя на отца в телевизоре, прокаркала сквозь зубы те слова, словно табачную слюну выплюнула, горькую и шершавую. Трус засранный. – Ты его знал, Купер. Ты всех знал. Я представляю себе Тайлера подростком, тощим и неуклюжим, и почти всегда в одиночестве. Безымянное и безликое существо, таскающееся за братом на фестивале раков, бредущее за ним к дому, ожидающее под его окном. Выполняющее приказы. Мой брат ведь со всеми был на дружеской ноге. С ним все себя чувствовали в тепле, в безопасности, кому-то нужными. Я снова вспоминаю беседу с Тайлером у воды, когда мы говорили о Лине. Как она была ко мне добра, как обо мне заботилась. Это и называется – друг, сказал он тогда, кивнув. С пониманием. Причем, на мой взгляд, лучшего свойства. – Ты нашел его, – говорю я. – Обратился к нему. Привез сюда. Купер смотрит на меня; его рот открыт, словно шкафчик с разболтавшейся петлей. Я вижу, что слова застряли у него в глотке подобно куску хлеба, и понимаю, что не ошиблась. Потому что Куперу всегда есть что сказать. У него всегда находятся слова, подходящие слова. Ты ведь моя сестренка, Хлоя. Хочу, чтобы у тебя все было замечательно. – Хлоя, – шепчет он, тараща на меня глаза. Теперь я замечаю все – как пульсирует жилка у него на шее, как он потирает блестящие от пота пальцы. – Что за херню ты несешь? Зачем бы мне это делать? Я представляю себе Патрика сегодня утром в гостиной, пальцы опутаны цепочкой. Неуверенность в его голосе, когда он начал мне все рассказывать, печальный взгляд, будто он вынужден подвергнуть меня эвтаназии – поскольку в каком-то смысле так оно и было. Гуманное убийство – прямо здесь, в собственной гостиной. Убей ее, но нежно. – …Когда ты в первый раз рассказывала мне про своего отца, – сказал тогда Патрик, – про Бро-Бридж, про все, что он сделал, я это уже знал. Во всяком случае думал, что знаю. Но многое из рассказанного тобой сильно меня удивило. Я вспоминаю тот вечер, в самом начале наших отношений. Пальцы Патрика гладят мои волосы. А я рассказываю ему все – про отца, про Лину, про то, как он глядел на нее в тот день на фестивале, глубоко засунув руки в карманы. Про скользящую через темный двор фигуру, про шкатулку в шкафу, про танцующую балерину и мелодию, которая продолжает играть у меня в голове, не давая уснуть по ночам. – Мне это показалось странным. Всю свою жизнь я считал, что знаю, кто такой твой отец. Исчадие зла. Убийца маленьких девочек. – Я представляю себе Патрика в его собственной спальне, подростка с газетной вырезкой в руках, пытающегося все себе вообразить. Газеты расписали нас тогда в черно-белых тонах. Мама, позволившая злу свершиться. Купер, золотой мальчик. Я, маленькая девочка, постоянное напоминание. И отец, воплощенный дьявол. Одномерный и падший. – Но, слушая твой рассказ о нем, я начал сомневаться. Не все укладывалось в картину. Потому что Патрику, ему одному, я могла рассказать, что не все было так плохо. Могла говорить и о добрых воспоминаниях. О том, как отец устилал лестницу полотенцами и спускал нас по ней в корзине для белья, поскольку нам никогда не доводилось покататься на санках. Как он выглядел по-настоящему напуганным, когда на нас обрушились новости – я на кухне, верчу в пальцах мятно-зеленое покрывало, и красная полоса вдоль экрана. ПРОПАЛА ДЕВОЧКА ИЗ БРО-БРИДЖА. Как он крепко меня тогда обнял, как ждал каждый день на крыльце, как проверял по вечерам, что я заперла окно. – Если это он все совершил, если он убил девочек, от кого он тебя-то пытался защитить? – спросил меня Патрик. – Чего ему было опасаться? У меня тогда защипало глаза. Ответа на этот вопрос у меня не было. На вопрос, который я сама себе задавала всю жизнь. Как раз в этих воспоминаниях я и сама пыталась разобраться – в воспоминаниях об отце, противоречивших образу того чудовища, которым он потом оказался. Как он вручную мыл посуду, как снял с моего детского велосипеда боковые колеса, как брал с собой на рыбалку. Помню, я расплакалась, поймав свою первую рыбу; она хватала воздух растопыренными губами, а отец зажал ей пальцами жабры, потому что мне показалось, что у нее идет кровь. Вообще-то, ее предполагалось съесть, но я так расстроилась, что отец бросил ее обратно в воду. Чтобы она жила и дальше. – А когда ты мне рассказала про арест – как он не пытался бежать, не отбивался… – продолжил Патрик, придвинувшись поближе. Словно надеялся, что я наконец пойму. Наконец соображу. Что ему не придется произносить самому. Что убийство окажется самоубийством, что на спусковой крючок нажмет не он своим языком, а я сама, собственным сознанием. – Как прошептал всего лишь три слова. Отец, уже в наручниках, собирается с силами для прощания. Смотрит сперва на меня, потом на Купера. Уставился на брата, словно, кроме него, в комнате никого и нет. И вот тут меня стукнуло по-настоящему, предательски, ниже пояса. Отец к нему обращался, не ко мне. Он говорил с Купером. Говорил с ним, просил его, умолял. Чтоб без глупостей. – …Это ты убил тех девочек в Бро-Бридже, – произношу я, глядя на брата. Слова, которые уже какое-то время вертела на языке, пытаясь понять, каковы они на вкус. – Ты убил Лину. Купер молчит, его глаза начинают стекленеть. Он опускает взгляд на бокал – на донышке еще осталось немного вина; он подносит его к губам и допивает. – Патрик это понял. – Я заставляю себя продолжать. – Теперь все встало на свои места. Понятно, откуда эта враждебность между вами. Патрик знал, что папа не убивал этих девочек. Ты их убил. Патрик знал это, но доказать не мог. Я вспоминаю вечеринку, когда Патрик обвил рукой мою талию и притянул поближе к себе – и подальше от Купера. Как я ошибалась насчет него! Он не пытался мной управлять, он хотел меня защитить – от Купера и от правды. Я даже вообразить не могу, как ему приходилось балансировать свои слова и чувства – чтобы, находясь от брата на расстоянии вытянутой руки, ничего при этом не выдать. – И ты это тоже знал, – продолжаю я. – Знал, что Патрик тебя раскусил. И поэтому пытался настроить меня против него. Купер, у меня на крыльце, произносит слова, которые с того самого дня подобно раку разъедали мой мозг. Ты его не знаешь, Хлоя. Цепочка в глубине нашего шкафа. Купер спрятал ее там в день вечеринки. Он приехал раньше всех, открыл дверь собственным ключом и тихо пристроил в том самом месте, где она нанесет самый сильный удар, после чего выбрался наружу, чтобы укрыться в тени. В конце концов, я ведь через это уже проходила. В университете, с Итаном, когда тоже заподозрила самое худшее. Купер знал, что если выкопать правильные воспоминания и посадить их в благодатную почву, они там разрастутся, выйдут из-под контроля, словно сорняки. И все собой поглотят. Я думаю о Тайлере Прайсе, похитившем Обри, Лэйси и Райли, с точностью воссоздав преступления Купера, поскольку тот разъяснил ему, что именно делать. Думаю о том, какой нужно быть надломленной личностью, чтобы кто-то другой уговорил тебя убивать. Надо полагать, то же самое происходит, когда пострадавшие в прошлом женщины пишут уголовникам в тюрьмы с брачными предложениями или совершенно обычные на вид девушки подпадают под влияние извергов. Одно и то же: одинокие души ищут общества, хоть какого-нибудь. Никто, сказал он про себя, и глаза его были как выпитые стаканы – пустые, влажные и хрупкие. И сама я точно так же раз за разом оказывалась в постели с чужими мне людьми, в страхе за собственную жизнь и одновременно готовая рискнуть. Ты не сумасшедшая, сказал Тайлер, гладя мои волосы. Потому что опасность – она все усиливает. Сердцебиение, эмоции, осязание. Все это вместе – твое желание ощущать жизнь, поскольку в присутствии опасности невозможно не чувствовать себя живой; мир вокруг словно обволакивает темная дымка, самим своим существованием доказывающая – ты здесь, ты еще дышишь. Но все это может кончиться в одно мгновение. Теперь я вижу все очень ясно. Как брат снова вовлекает Тайлера – одинокого, потерянного – под собственное влияние, поскольку делал это и раньше. Он меня заставил. В нем всегда было что-то такое. В Купере. Притягивающая людей аура, очарование, от которого очень трудно избавиться. Все равно что железу бороться с притяжением магнита – мягким, естественным. Какое-то время сопротивляться, подрагивая под нарастающим давлением, еще удается. Но рано или поздно все равно сдаешься – так мой гнев всякий раз таял, когда он заключал меня в столь знакомые объятия. Так в школе вокруг него постоянно роились поклонники, готовые рассыпаться по сторонам, повинуясь небрежному взмаху руки, если делались не нужны – словно не люди, а надоедливые насекомые. Расходный материал. Существующий ради его удовольствия, и ничего другого. – Ты пытался подставить Патрика, – говорю я наконец, и слова мои оседают, словно зола после пожара, покрывая все в комнате слоем пепла. – Потому что он тебя насквозь видел. Все про тебя понял. Тебе нужно было от него избавиться. Купер смотрит на меня, закусив изнутри собственную щеку. Я вижу, как внутри его глаз вращаются шестеренки, как он пытается все рассчитать – что можно сказать, что нельзя. Наконец решается.