– Не знаю, Хлоя, что тебе ответить. – Голос его – густой сироп, язык будто покрыт наждаком. – У меня внутри мрак. Мрак, который пробуждается по ночам. Я слышала эти слова из уст отца. Который выдавливал их из себя почти автоматически, сидя в зале суда с кандалами на ногах, и на тетрадь перед ним упала единственная слезинка. – Он очень могучий. Я не могу ему противостоять. Купер, вжавшийся носом в экран, словно все остальное в комнате попросту испарилось, превратившись в бурлящий вокруг него вихрь. Смотрит, как отец повторяет слова, которые, вероятно, сам Купер и сказал ему, когда попался. – Словно огромная тень, всегда в углу комнаты, – говорит он. – Засосал меня и проглотил целиком. Я борюсь с тошнотой, а откуда-то изнутри моего живота уже всплывает заключительная фраза. Забившая в гроб отца последний гвоздь. Произнесенная на остатках дыхания риторическая фигура, уничтожившая его в моих глазах. Фраза, разгневавшая меня до мозга костей – попытка отца свалить вину на выдуманное существо. Слезы – не от раскаяния, а оттого, что попался. Теперь я знаю, что все было не так. Совершенно не так. Я открываю рот и выпускаю слова наружу. – Иногда мне кажется, что это сам дьявол. Глава 47 Ответы словно всегда были прямо передо мной – приплясывали, но в руки не давались. Вертелись, как Лина – бутылка в поднятой вверх руке, драные шорты, две косы, трава налипла на кожу, и в дыхании тоже чувствуется «травка». Как балерина, розовая, с облупившейся краской, танцующая под негромкое позвякивание. Но когда я протягивала руку, пытаясь коснуться их, ухватить, ответы таяли, как дым, протекали между пальцами, и ничего не оставалось. – Украшения, – говорю я, глядя на силуэт Купера, на его взрослое лицо, превращающееся у меня в глазах в юную физиономию брата. Ему всего-то пятнадцать лет тогда исполнилось. – Они у тебя были. – Папа нашел их в моей комнате. Под половицей. Под той, про которую я ему рассказала, когда нашла журнальчики. Я опускаю голову. – Он забрал оттуда шкатулку, все протер и спрятал в шкафу, пока не решит, что с этим делать. Но не успел. Ты обнаружила ее раньше. Я ее обнаружила. Случайно наткнулась, когда искала косынку. Открыла ее, достала оттуда светлячка Лины, серого и мертвого. А я ведь знала. Знала, что он принадлежит Лине. Видела его в тот день, прижавшись лицом к ее животу, к гладкой теплой коже. На нас смотрят. – Папа не на Лину тогда пялился, – говорю я, вспоминая выражение его лица – рассеянное, даже какое-то испуганное. Поглощенное терзающей его сознание невысказанной мыслью – что его сын присматривается сейчас к новой жертве. – Тогда, на фестивале. Он смотрел на тебя. – После Тары. – Теперь, когда Купер начал говорить, слова текут, как я и ожидала, куда свободней. Я смотрю на его бокал, на лужицу вина на самом донышке. – Он на меня все время так смотрел. Как будто знал. Тара Кинг. Сбежавшая из дома за год до того, как все началось. Тара Кинг, девочка, о которой Теодор Гейтс поспорил с мамой. Загадка, не вписавшаяся в схему. Никто ничего не смог доказать. – Она была первой, – говорит Купер. – Я тогда уже начал задумываться. Каково оно было бы. Мой взгляд против воли устремляется в угол, где когда-то стоял Берт Родс. Ты себе хоть представляешь, что это такое? Я ночами не спал. Воображал. – И вот как-то вечером заметил ее. На обочине, одну. Я вижу все это ярко, словно в кино. Хочется кричать в пустоту, чтобы остановить надвигающуюся опасность. Но никто не услышит, никто не станет слушать. Купер в отцовской машине. Он только что начал водить – и наверняка ощущал свободу, подобную глотку свежего воздуха. Представляю себе, как он остановил машину, молча сидел за рулем и наблюдал. Всю жизнь его окружали целые толпы: в школе, в спортзале, на фестивале кто-нибудь обязательно оказывался рядом и не желал уходить. Однако сейчас он был один и почувствовал шанс. Тара Кинг. Тяжелый чемодан на плече, оставленная на кухне записка. Уходит из дома, убегает. Когда она исчезла, никто ее даже искать не пытался. – Помню, я еще удивился, как все просто, – продолжает Купер, впившись глазами в поверхность стойки. – Руки на горле, и движения просто… замирают. – Он замолкает, смотрит на меня. – Тебе точно нужно это слышать? – Купер, ты мой брат, – говорю я и накрываю его ладонь своей. Сейчас меня от прикосновения к его коже тошнит. И хочется куда-нибудь сбежать. Тем не менее я заставляю себя произнести слова, его слова, которые, как я знаю, прекрасно срабатывают. – Расскажи мне обо всем. – Я все ждал, что меня поймают. Ждал, что кто-нибудь объявится у нас дома – полиция или уж не знаю кто… но никто не пришел. Даже разговоров никаких не было. И тогда я понял… что мне все может сойти с рук. Никто ничего не знал, только… Купер снова прерывается, сглатывает комок, будто понимает, что его следующие слова ударят меня больней, чем все, что уже прозвучало. – Только Лина, – заканчивает он. – Лина знала. Лина – которая тоже все время гуляла ночами в одиночку. Вскрывала запертую дверь спальни, выбиралась наружу и бродила во тьме. И заметила Купера в машине, которая медленно ехала за шагающей вдоль обочины и ничего не подозревающей Тарой. Лина его видела. И она не была влюблена в Купера; она проверяла его, дразнила. Она единственная на свете знала его тайну, и эта власть ее пьянила, заставляла, как ей это было свойственно, играть с огнем, придвигаясь все ближе и ближе, пока он не опалит кожу. Покатал бы меня как-нибудь на машине, что ли! – крикнула она ему через плечо. Окаменевшая спина Купера, засунутые глубоко в карманы руки. Ты ведь не хочешь стать такой, как Лина. Я представляю ее лежащей на траве, по щеке ползет муравей – но она не шевелится. Не мешает ему ползти. Мы взламываем дверь в спальню Купера; улыбка, искривившая ее губы, когда он нас застал, – все понимающая, и упертые в бока руки; она ему чуть ли не вслух говорит: «Смотри, что я могу с тобой сделать». Лина была неуязвимой. Все мы так думали, даже она сама. – Лина была для тебя камнем на шее, – говорю я, изо всех сил пытаясь проглотить царапающие горло слезы. – И пришлось от нее избавиться. – А потом, – он пожимает плечами, – смысла останавливаться уже не было. Моего брата ведь не сами убийства привлекали – теперь я это точно знаю, глядя, как он сгорбился над кухонной стойкой, охваченный вихрем многолетних воспоминаний. Не убийства, а контроль. И мне это каким-то образом понятно. Так, как может быть понятно лишь члену семьи. Я вспоминаю собственные страхи, потерю контроля, которую все время воображаю. Руки у меня на шее – и вот-вот сожмутся. Тот самый контроль, который я так боялась потерять, Купер обожал присваивать. Его он чувствовал в те мгновения, когда девочки понимали – что-то не так. Ужас в их глазах, дрожь в умоляющем голосе: «Прошу тебя, я все-все сделаю». Понимание, что ему, ему одному принадлежит сейчас выбор между жизнью и смертью. На самом деле он всегда таким и был – когда ткнул ладонью в грудь Берту Родсу, вызывая его на бой. Когда двигался кругами по борцовскому мату, сгибая и разгибая пальцы, подобно тигру, кружащему вокруг слабого противника в готовности впиться в него когтями. Что он чувствовал, взяв в захват шею соперника? Сдавливая ее, выкручивая. Раз – и сломается. Это ведь совсем несложно, когда у тебя под пальцами пульсирует яремная вена. Отпуская их, он, должно быть, ощущал себя богом. Дарующим еще один день жизни. Тара, Робин, Сьюзен, Маргарет, Керри, Джилл. В этом для него тоже заключался азарт – выбирать, растопырив пальцы, как выбираешь сорт мороженого, разглядываешь стеклянную витрину, а потом, когда выбор сделан, тычешь пальцем и забираешь. Только Лина оказалась другой, особенной. В ней чувствовалось что-то сверх этого, потому что она такой и была. И выбор оказался не случайным, но из необходимости. Лина знала, поэтому ее и пришлось убить. Отец тоже знал. Однако эту проблему Купер решил по-другому. Словами, слезами, мольбой. Объяснениями про тени в углах и как он пытался с ними сражаться. Куперу всегда удавалось находить правильные слова и пользоваться ими – чтобы влиять на людей, контролировать их. Это работало. Сработало с отцом, которого он использовал, чтобы самому остаться на свободе. Сработало с Линой, которую Купер убедил в ее неуязвимости, в том, что ей не нужно его бояться. И – со мной, в первую очередь со мной, когда он просто тянул за привязанные ко мне веревочки, и я послушно исполняла требуемый танец. А он лишь скармливал мне нужную информацию в нужный момент. Он писал книгу моей жизни – и уже давно, – заставлял меня верить в то, что ему хотелось, плел у меня в голове паутину лжи – паук, который затягивает насекомых в свои хитрые тенета, наблюдает, как они отчаянно бьются, а потом заглатывает целиком. – Когда папа все понял, ты уговорил его не выдавать тебя. – А что бы ты сделала, – вздыхает Купер, глядя на меня, – окажись твой собственный сын чудовищем? Перестала бы любить? Я думаю о маме – как она возвращалась к отцу из полицейского участка, какие объяснения этому поступку нашлись у нее в голове. Он ничего нам не сделает. Не тронет нас. Ведь мы – его семья. О себе самой – я смотрю на Патрика, против которого уже видела кучу улик, и все же не хочу верить. Думаю, надеюсь: должно же в нем найтись что-то доброе. Наверняка и отец думал то же самое. В результате я его выдала, обвинила отца в преступлениях Купера, а он не стал сопротивляться, когда за ним пришли. Лишь поглядел на собственного сына, на Купера, и попросил его сдержать обещание. Я смотрю на часы. Семь тридцать. Купер приехал полчаса назад. Я знаю, что момент наступил. Момент, о котором я думала после того, как попросила Купера приехать, проигрывая в голове возможные сценарии, пытаясь предсказать, чем все может закончиться. Вертела в голове, переворачивала с боку на бок, словно тесто месила. – Ты же понимаешь, что я должна позвонить в полицию, – говорю я. – Купер, я обязана. Ты же людей убивал. Брат смотрит на меня из-под налившихся тяжестью век. – Совсем необязательно, – произносит он. – Тайлер мертв. У Патрика нет никаких доказательств. Оставим прошлое в покое, Хлоя. Не нужно его тревожить. Я обдумываю его предложение – единственный сценарий, который не пришел мне в голову. Можно встать, открыть дверь и выпустить Купера наружу, прочь из моей жизни. Позволить брату ускользнуть, как ему это удавалось уже двадцать лет. Я прикидываю, чего мне будет стоить обладание подобной тайной – что он гуляет где-то на свободе. Чудовище, прячущееся у всех на виду, расхаживающее среди людей. Чей-то коллега, сосед. Друг. И тут меня пробирает дрожь, словно я неосторожно коснулась чего-то пальцем и получила удар статическим электричеством. Я вижу маму – как она была прикована к телеэкрану, не пропускала ни единого мгновения отцовского процесса, ни единого слова, – пока к нам не пришел Теодор Гейтс, чтобы объявить о сделке. Если у вас нет чего-то еще, от чего я бы мог отталкиваться. Чего-то такого, о чем вы мне до сих пор не сказали. Она тоже знала. Мама знала. Когда мы вернулись из участка, отдав полиции шкатулку, отец ей рассказал – я убежала наверх, а ее он остановил. Но было слишком поздно. Шестеренки уже закрутились. Полиция должна была явиться за ним, так что мама отстранилась и не стала мешать. Вероятно, надеялась, что обвинение слабое – ни оружия, ни тел. Что его отпустят. Я вспоминаю, как мы с Купером сидели на лестнице и слушали. Как он вцепился пальцами мне в руку при упоминании Тары Кинг – оставив похожие на виноградины синяки. Не понимая того, я стала свидетелем момента, когда мама сделала выбор – и выбрала ложь. Жизнь с тайной. Больше ничего нет. Вам известно все. Тогда-то она и начала меняться. Причиной ее постепенного распада был Купер. Она жила с сыном под одной крышей, видя, как все сходит ему с рук. Свет в ее глазах потух; из гостиной она удалилась в спальню, закрылась там. Жить, зная истину – кем был ее сын и что сделал, – оказалось невозможно. Муж в тюрьме, в окна летят камни, во дворе размахивает руками Берт Родс, раздирая ногтями собственную кожу. Я чувствую, как ее пальцы пляшут у меня на запястье, стучат по покрывалу, когда я показываю на фишки: «П», потом «А». Теперь я понимаю, что она пыталась сказать. Она хотела направить меня к папе. Хотела, чтобы я его навестила, и он мог открыть мне правду. Потому что, слушая мои рассказы про исчезнувших девочек, про совпадения, про дежавю, она все поняла – кому, как не ей, было знать, что прошлое не желает оставаться в отведенном нами для него месте, даже если мы засунем его в дальний угол шкафа и попытаемся все забыть. Я никогда не хотела возвращаться в Бро-Бридж, не мечтала пройти коридором своего дома. Не хотела вновь посещать воспоминания, которые покинула там, в крошечном городке. Теперь я знаю, что они не пожелали там оставаться. Прошлое таскалось за мною следом всю мою жизнь, словно призрак, оставшийся непогребенным, – как те девочки. – Я так не могу, – говорю я, глядя на Купера. – Ты и сам понимаешь, что не могу. Он тоже смотрит на меня, медленно сжимая кулаки. – Не стоит, Хлоя. Не нужно этого делать. – Нужно, – возражаю я, начиная отодвигать свой табурет от стойки. Однако не успеваю встать с него, как Купер выбрасывает руку и хватает меня за запястье. Я смотрю на его пальцы, изо всех сил сжимающие мою кожу; костяшки совершенно белые. Теперь я знаю. Точно знаю, что Купер это сделал бы. Он и меня убил бы. Прямо здесь, на моей собственной кухне. Протянул бы руки, сжал их у меня на горле и, глядя мне в глаза, начал бы душить. Я не сомневаюсь, что брат меня любит – насколько подобные ему вообще способны любить, – но в конечном итоге я для него такой же камень на шее, как и Лина. Я – проблема, которую нужно решить. – Ничего ты мне не сделаешь! – кричу я, выдергивая у него свою руку. Отодвигаю табурет, встаю и смотрю, как Купер пытается на меня броситься – но вместо этого лишь неловко подается вперед. Колени отказываются держать его вес. Споткнувшись о ножку табурета, он кулем валится на пол. Недоуменно смотрит на меня, потом на стойку. На опустевший бокал, на пустой оранжевый пузырек. – Ты в мое вино… Начав говорить, он сразу же останавливается – слишком большого это требует усилия. Я вспоминаю, как в последний раз чувствовала себя подобным образом так, как Купер сейчас, – вечер в мотеле, Тайлер натягивает джинсы и ныряет в ванную. Потом протягивает мне стакан воды, заставляет выпить. И таблетки, которые потом в тех самых джинсах и нашли. Таблетки, которые он подмешал мне в воду, как я подмешала их Куперу в вино – и глядела потом, как быстро у него тяжелеют веки. Ярко-желтая желчь, которую я выкашляла, проснувшись. Отвечать ему я даже не думаю. Вместо этого смотрю на потолок, на камеру в самом углу, маленькую, словно булавочная головка, которая размеренно мигает. И все записывает. Поднимаю руку и делаю знак, что можно заходить. Детективу Томасу, который сидит сейчас в машине рядом с Патриком; на его коленях – телефон. И все это он видит и слышит. Снова смотрю вниз, на брата – в последний раз. Сейчас мы в последний раз с ним вдвоем. Трудно не думать о том, что осталось в прошлом, – мы с ним носимся по лесу у нас на задворках, спотыкаемся о кривые корни, которые лезут из земли, словно окаменевшие змеи. Он вытирает мне кровь с ободранной коленки, прилепляет полоску пластыря туда, где кожу жжет сильнее всего. Привязывает веревку мне к лодыжке, я заползаю в потайную пещеру – наш с ним общий секрет – и тут понимаю, где они. Пропавшие девочки, спрятанные на самом видном месте. Спихнутые во мрак, о котором знаем только мы двое. Я вызываю в памяти темный силуэт с лопатой в руках, появляющийся из-за деревьев. Купер, необычно рослый для своих пятнадцати лет, мускулистый, как и положено борцу. Голова опущена, лицо скрывает мрак. Тени проглатывают его целиком – и он наконец обращается в ничто. Июль 2019 года Глава 48 Сквозь открытые окна машины веет освежающий ветерок; пряди моих волос пляшут у люка в крыше, тоже открытого, щекочут мне шею. Кожу греет свет заходящего солнца, но, вообще-то, сегодня необычно прохладно для этого времени. Двадцать шестое июля.