Колесо, что ли, попало в яму на дороге? Автомобиль тряхнуло, и плечо дернуло, заныло. Разве может так не отпускать простой вывих? Я же врач, должен понимать, что нет. С болью снова пришел крик парохода, разворачивающегося от берега. Желтое пятно портфеля — протягиваю руку, но не успеть. И все летит куда-то: в воду, в воздух, к черту — кубарем. Все тот же сон. Когда я уснул? Так устал за тяжелый, как пудовая гиря, длинный день накануне, что даже назойливая вонь бензина и тряска стали снотворным… Спросонья показалось, что на автомобиль натянули белую простыню, — такой густой туман. Машина ползет еле-еле. Мой попутчик спорит с шофером. Требует ехать скорее, но в таком «молоке» это, конечно, невозможно. Туман вдруг распался на обрывки — и с дороги в стороны, крича, шарахнулись чайки. «Дагерротипы проявляются под действием йодистого серебра, их изображение сравнимо с отражением в зеркале», — вспомнилось мне из статьи о фотографическом искусстве. Силуэты деревьев словно на негативе — проявившись из дымки, отразились в воде. И тут же пошли рябью, ветер приналег, дорога очистилась. Затопленные поля, бледная вода сливается с небом. В каналах мокнут грязно-рыжие камыши — ветер приминает их, низко окунает в воду. — Развиднелось, дорога наладилась, теперь и поедем. — Шофер суетится, дергает ручку мотора. Мой попутчик молчит, демонстративно глядит в окно, внезапно увлекшись супрематистским пейзажем: желтые прямоугольники и черные точки — поля и коровы. — Где это мы? — Замерз я за ночь изрядно. Руки и ноги онемели. Шофер явно рад, что я заговорил. — На Костиной яме, — отозвался с готовностью. — Ночью ехали, и — дожь (так и произносит) как из ведра. Теперь вот туманище. Товарищ прав: езда медленная, но если пассажир повредится, то спросят с меня. Он оправдывался, но не передо мной, а, свернув шею назад, перед моим молчащим попутчиком. Пожалуй, пассажиры и правда могут «повредиться»: дорога идет ямами, вода переполняет канавы, плещется как в ванне. Автомобиль скользит шинами, вязнет в лужах. Я вытащил карту, тряска мешала смотреть, однако нашел Костину яму между хуторами Дугино и Ряженое. В Ряженое нам как раз и надо. Шофер, держа руль, скосил в карту глаза. — Тут вот, — не глядя ткнул и точно попал, — смотрите: лиман, а от него уже ерики идут. — Он показал на тонкие излучины каналов и добавил: — А вот тут хутора. Я посмотрел. По карте выходило, что хутора разделяют поля. А на деле вокруг была только вода. — Не ко времени выехали: вода идет, ее ветер гонит. Поганой силы на эту весну! Боюсь, и лодки не подойдут вас встретить — унесет. Да что лодка, утку сдувает, — шофер сунулся, показал пальцем. Стаю чирков, поднявшихся на крыло, ветер разметал по дальнему берегу ерика, как неосторожно рассыпанный табак. От резкого рывка мы подались вперед, шофер ругнулся. — Стоп машина! Дальше не пройдем — низовая дала. Если только на телеге… Впереди виднелась дорожная станция, затопленная едва ли не по ступени крыльца. За ней мост, уходящий под воду. Я вышел размяться — ботинок тут же увяз в разбухшей земле. Ветер шуршал сухими водорослями, уцепившимися за ветки с прошлогоднего половодья. Шофер ушел и вернулся с местным мужиком в высоких сапогах. — Дальше ходу нет, мостки унесло. — Мужик почесал за ухом, закурил. — У Семена два быка на острове остались, сунулся туда на лодке — без толку! Подойти не смог. — Переждать надо, — снова сказал шофер. Но мой попутчик настаивает. Холодно, резко. Шофер злится, курит в отдалении. Я подошел к нему: — В тот день, когда девушка пропала, она из города возвращалась на вашей машине? Вас опрашивали, я смотрел записи. Но вы мне коротко расскажите. — Да уж опросили. От и до. — При этих словах он почему-то попилил себе ладонью по горлу. — Но я, голубчик, вот те крест, ничего не видал! Ничего не знаю! Колесо свернулось. Народу набилось полный кузов, — тосковал он, поглядывая на двухосный грузовичок с низкими бортами. — У меня ж «АМО»[1], — шофер ударил голосом на «о». — На заграничной основе сделан. По здешним дорогам… не жилец. Мой попутчик махнул мне, привлекая внимание. После длинных споров мужик согласился пригнать телегу. Она медленно — впряжен смоляной бык — движется, плывет. Мужик посвистывает, но ветер забивает звук обратно, и он, сплюнув, замолкает. У самого берега нас ждала лодка. Мы погрузились и, оставив позади простор лимана, вошли в лабиринты каналов. Лодка закачалась на мелких частых волнах, попутчик схватился за фуражку, чтобы не унесло. Узкий ерик, впереди и позади одно и то же: бурые стены лохматого рогоза — непонятно, как ориентируется лодочник. Кажется, что стебли обвиты мотками веревок. Я присмотрелся: со стебля соскользнула змея и быстро поплыла в сторону лодки. Я отшатнулся. — Гадюки. В этом годе их страсть как много, но в воде оне не жалют. — Лодочник шевельнул веслом в воде привычно, равнодушно. Мой попутчик взглядом проводил гадюку. — В Ряженом вас разместят. Нужно будет сразу разыскать местного фельдшера, — говорит он резко, отрывисто, откусывая куски слов. — Он должен вас встретить, но… человек ненадежный. — Что же так? — Мечтательный. Он отвернулся, спрятав лицо от ветра. Попутчик мой, товарищ Турщ, откомандирован в этот район от ОГПУ. Встретил я его всего день назад в нашей ростовской милиции. Что это был за день? Теплый. Если за городом весна была нерешительная, неверная, отраженная в воде, дробящей деревья и небо, то в городе, напротив, она готовилась вступить в полную силу. Тротуар чистый, сухой, твердый. Выставлены зимние рамы. Вечерами — трамвайные огни и гудки в порту. В подворотнях высвистывал свежий ветер, трепал афиши кинотеатров, где давали «Падение династии Романовых». В музыкальных классах открыли окна, и в шум улицы врывались обрывки арий из опер и оперетт. После мартовских мокрых метелей кирпичные стены отдавали теплую влагу… По бывшей Скобелевской улице (теперь, конечно, Красноармейской) прошел строгим шагом человек в фуражке и с портфелем. Попетлял вокруг корпуса краснокирпичных казарм и остановился у невысокого здания. А потом вдруг шагнул и — пропал. Но советская милиция мистики не любит и запросто так исчезнуть никому не даст — человек ступил из круга фонарного света в темноту крыльца, потянул на себя дверь с табличкой, на которой значилось: «Доноблугро». Я хотел его окликнуть, попросить придержать дверь — мешали горячие пирожки в насквозь промасленной бумаге, — но не успел. У барьера при входе меня остановил дежурный. — «Вечерка» извещает: за один день зарегистрирована тысяча случаев заболевания гриппом! Я кинул взгляд на стенд с передовицей. Из-под старого «Ведется подготовка к юбилею 10 лет Февральской революции» торчит новое: «Мартовский субботник». Прицеплено вырезанное объявление: «Каждый подписчик газеты «Трудовой Дон» получит художественный фотоснимок Ленина в гробу». И ниже — Берлин сообщает, что англичане готовят очередную провокацию против советских дипломатов. — Антисоветские планы Англии теперь неопровержимый факт, а вот Германия не поддается гипнозу британцев! — Дежурный, подняв указательный палец, резюмировал передовицу. И уже другим тоном добавил: — Товарищ Лисица, тебя к начальству вызывают. Кабинет начальства был старый. А само начальство — новое. Только на моей короткой памяти в Доноблугро — третье. Но разговоры велись обычно одни и те же. Песочили за небрежно заполненные отчеты и низкую скорость работы. И правда, мы успевали до обидного мало. Я, как «судмедэксперт, приписанный к розыску», имел право изучать материалы дела, осматривать вещественные доказательства и опрашивать свидетелей — в общем, почти карт-бланш, равен по полномочиям уголовному следователю. Учитывая наличие краевой лаборатории судебно-медицинской экспертизы, можно было сказать, что значимость работы криминалиста наконец-то оценили! Моя мечта сбывалась прямо в эти дни. Понимая, как чудовищно дорого обходятся ошибки в работе, я набирал практику всюду, где было можно. Всем нам приходилось быть специалистами самого широкого профиля. А среди рутины — грабежей и бандитских налетов — попадались интереснейшие для судебного врача случаи. Рук же в милиции по-прежнему не хватало. Под моим «шефством» было всего двое сотрудников да неуловимый Цырыпкин — фотограф. Один из «моих», то есть приписанных к судмедкабинету, товарищей — младший милиционер Вася Репин, прозванный Репой, — уже маялся в кабинете начальства. За шкафом с картотекой я разглядел силуэт гражданина с портфелем. Он напомнил мне нигилистов, какими их изображали в романах, — широкое пальто, косоворотка, волосы неровно острижены. Из этой картины выбивалась фуражка с прицепленной красной звездой, которую он держал на коленях. Гражданин молча кивнул мне. Хозяин кабинета — начальник уголовно-розыскного подотдела — поздоровался, потер переносицу, подцепил бумаги желтыми от махорки пальцами и заговорил ровным тоном: — Большое внимание сейчас уделяется уголовщине в сельских местностях. Есть верные сведения, что на Дону и Кубани остаются несколько сотен бандитов. В их числе бывшие царские офицеры. Умело конспирируясь… Я устал стоять и сел, не спрашивая разрешения. Начугро не отреагировал — не признавал церемоний. Взглянув на меня, Репа тоже пристроился на клеенчатый диван. Я никак не мог взять в толк: к чему эта политинформация? Какое отношение бандиты в станицах — хоть уголовные, хоть политические — имеют к Ростову? Начальник продолжил, уже читая по бумаге: — Стоит задача укрепить низовой аппарат в станицах путем помощи от окружного угрозыска, то есть нас. Начальник обвел меня и Репина взглядом, кивнул в угол: — Вот товарищ прибыл к нам в связи с этим. Командирован из района, чтобы получить от нас содействие. «Нигилист», несколько высунувшись, качнул головой. Протянул руку, коротко представился: Турщ. Начальник пояснил, что товарищ Турщ из ОГПУ. — А ведомству, как вы знаете, — продолжил начугро, — доверена работа по подавлению любых контрреволюционных явлений, в том числе бандитизма и уголовщины. Я рассмотрел тонкие, как нарисованные, брови товарища Турща и женский рот, неестественно красный в кудрявой бородке. Комиссар с лицом отрока. Он заговорил отрывисто, будто телеграфируя, помогая себе жестами: — В рыбачьем поселке Ряженое пропала местная активистка. Любовь Рудина. Некоторое время назад уехала в город за покупками для ячейки станичного ревкома. Но домой, то есть в общежитие, так и не вернулась. Рано утром ее товарки забили тревогу. Тело вскоре нашли. На Гадючьем куте — это мыс у заводи недалеко от поселка. Репа скучал: случай с гражданкой в станице был ему неинтересен. Для Репы настоящие дела — это бандиты или, на худой конец, валютчики, связанные с биржей и недавно со стрельбой ликвидированные в Ростове. Я выдержал паузу, прежде чем задать логичный вопрос: — Смерть насильственная? Казалось, Турщ ждал этого вопроса, однако уточнил, почему я так думаю. — Рискнул предположить, раз вызвали нас с коллегой, — я показал на Репу. Турщ покачал головой: — В том-то и дело, что местный фельдшер не обнаружил следов насильственного преступления. Не утонула, и ранений тоже никаких. Учитывая обстоятельства и обстановку, в которой нашли Рудину, местные заговорили о смерти сверхъестественной. Я вскинул брови. — Тело якобы находилось у берега, завернутое в материю, нечто вроде савана, — пояснил Турщ. — Но главное, что вызвало пересуды, — вода вокруг была красного цвета. Репа присвистнул. — Почему «якобы»? — уточнил я. Слово не показалось мне оговоркой. — Теперь точно не узнать, как было на самом деле. Только со слов местного, который ее нашел, — выдохнул Турщ. — Австрияк — это его прозвище, он из немцев. На самом-то деле он Якоб Мозер. Травмирован боями в германскую. Зачем-то перевез тело в сельскую церковь на острове. Ворвался туда, нес ее на руках, выкрикивал строчки из религиозных текстов. — Что конкретно? — Насчет красных вод и в целом, так сказать, о конце света. Вредный бред. Утверждал, что случай мистический. После разошелся слух, что на материю, в которую завернули Рудину, были краской нанесены различные знаки, чуть ли не каббалистические, в том числе, — Турщ дотронулся до фуражки, — звезда. — Говорите, он травмирован. Психически или?.. — Странности есть, контужен. Но не умалишенный, если вы об этом. Хотя я не могу точно судить. Место на берегу мы разыскали после, с его слов. — А история про красные воды и знаки подтвердилась? — Что ж, про воду, хм, возможно… Но насчет знаков или прочего в этом духе, — просто мазня белой краской. Ткань, точнее транспарант, в который замотали тело, был взят у самой Рудиной. Везла из города наглядную агитацию — ячейка выделяет средства. Планируем месячник, нужны плакаты, листовки. — Много ли средств при ней было? Может, позарились на остаток да и ограбили? — Из вещей ничего не взято.