— Боятся, запуганы? — Запугать здешних — та еще задачка. Уж как старались. Но попытайтесь, поспрашивайте, что же, за спрос, как известно, денег не возьмут. Я поинтересовался, с кого лучше начать. — Может, со священника, отца Магдария? Наш разговор прервал лай или визг, почти человеческий, от оврага, на одной заунывной ноте. — Лисы кричат, тут много их, — пояснил фельдшер. — Вы интересовались, что мы делали и где были, — добавил он. — Так вот, мы с Аней все дни проводим однообразно. Когда не заняты больными — возимся в саду. Вот и тогда провозились до позднего вечера. Вернувшись с Рогинским в дом, мы попали аккурат к накрытому столу. * * * — Вы спрашивали о суевериях, — вступил Псеков, подвинув ближе коробку с кильками. — Народ все же темный. Взять хоть этих бедолаг — партию краеведов… — Псеков аккуратно пристроил очищенную кильку на хлеб. Узнав фамилию руководителя партии, ведущего раскопки, — Гросса, я вспомнил, что слышал это имя еще в Ростове[36]. Ученый, прибыл из Варшавы и в Граждан-скую беспрерывно копал курганы, даже под пулями. — Жители недовольны, что они роют, — продолжал Псеков. — Почему же? — Считается, что если тревожить кости в курганах, то неотвратимы бедствия, к примеру, мор. Ряженое село старое. В этих местах селятся с пятого века, и краеведы тут постоянно что-то копают. Но им феноменально не везет! Как подступили к курганам в прошлый раз — встала в небе комета. За ней война, потом Гражданская. Ведь тут противостояние было страшное, — пояснил Бродский. — Вроде кое-как устоялось, и они снова приехали копать. И тут началось! — вставил Псеков. — Так ведь это не совсем те же копают? — спросил я. — Разницы нет. Местным и боязно, и любопытно. Ждут от раскопок сокровищ. — Бродский, посмеиваясь, искал глазами масленку. Фельдшер вмешался: — Рекомендую, чудо какие огурчики! Аня закладывает в бочку прямо с капустой. И настоечка тоже самодельная. — Он подвинул ко мне рюмочку на ножке. — Казенную водку мы не пьем, вы — доктор, должны понимать. — Рыковку[37] близко не желаю, — подтвердил Псеков, — от водки настоящей отличается тем, что слабее градусов на десять и в четыре раза дороже, да и на вкус хуже. — Однако в лавке при почте берут, если привезли, — отметил Астраданцев, приподняв рюмку в молчаливом салюте присутствующим. Псеков насадил огурец на вилку, замахал перед носом рукой. — Казаки, те свое… — Ну казаки разве, а так… Чего не употребляют только. Луженые желудки! Septiformis sanguinem — Семибратняя кровь. А на деле — толченые кораллы с вод-кой, якобы первейшее средство при лихорадке. — Ведь и толкут, и пьют! — Она же яд, она же и лекарство. Под общий, как позвякивание рюмок, разговор явился к столу графинчик поменьше. С настойкой зеленой, как леде-нец. Бродский плеснул воды в рюмки, жидкость помутнела, запахла полосканием для рта. — Если позволите, кусочек сахара — вот, истинное наслаждение! — говорил Рогинский. — У меня огородик, вы видели. Полынь — травка пользительная! Предотвращает сифилис, излечивает от уныния. От блох опять же-с! Пол подмети, полынью окропив. И — блохи сгинут! Ужас ощутив. А мы вот, настоечку. — Что вы там, — поторопил Псеков. — Ну, medice, cura te ipsum! — закруглил фельдшер. — Врач, исцели себя сам. Разговор скакал, как блохи от полыни. Я поймал обрывок обсуждения недавнего происшествия — порезали артельные сети. Скакнули к бывшему владельцу рыбокоптильного завода. — В степи у него был табун, мельница, ну и завод, конечно. Дело свое знал, — говорил Псеков. — Что с ним стало? — Я подумал, что неплохо бы сейчас крепкого кофе. — Он теперь служащим бывшего мануфактурного магазина Чангли-Чайки-на состоит в Таганроге, — вставил Астраданцев. — Шутите? Разве не бежал он? — Давно в Неаполе, — одернул Астраданцева Псеков. — А в усадьбе устроили клуб. Вообразите, буфет, в нем суповая тарелка и зачем-то картина. Это значит «представление быта помещика». — А я еще девочкой бывала в Италии, и мне запомнились поезд, окно. И, кажется, все пахло устрицами, водорослями, морем, даже плюш сидений, — громко проговорила вдруг Анна. — Да кто его знает? Может, и в самом деле он в Таганроге. Может, и Неаполя никакого нет. И не было никогда. Одна чертова — простите, Анна Сергеевна, степь кругом, — прибавил Бродский. Анна, у которой уши покраснели вполне мило, замахала рукой: — Крепкое вино. — Отставила стакан-чик. Общий разговор перескочил на близкий сев, какие-то удобрения. — Не скучно вам здесь? Вы где жили до этого? — Я спрашивал из праздного любопытства. — В Риге. Ходила на курсы милосердных сестер, но бросила. Нужно было ухаживать за больными в сыпи, бреду — от «чечевичной лихорадки»[38]. Это мне было тяжело. Теперь помогаю мужу, если нужно. — Анна Сергеевна рвет зубы уверенно, как мужчина. И при том — легкая рука, — покрутил запястьем Астраданцев. Я вспомнил, что хотел еще узнать у Анны. — Могу я поинтересоваться вашим, женским взглядом на одну вещь? Такие бывают в местной лавке? — Круглая оправа зеркала, которое нашлось в жакете Рудиной, блеснула при свете. — Эмалевая! И цветок на крышке? Это моя, моя вещь. — Анна подарила его погибшей девушке. Еще зимой. — К стулу Анны подошел фельдшер. — Я не дарила! — Анна щелкнула замочком зеркала. — Подарила, Анечка, и позабыла! Аня очень добрая. — Рогинский погладил жену по руке, пожал пальцы. Анна поднялась, сказала что-то о том, что сварит кофе, и вышла. Что же, момент удобный. Анны за столом нет, да и настойка способствует. — У погибшей были хорошие городские вещи. Кто мог еще ей делать подарки? Из числа местных мужчин? — спросил я, обведя всех взглядом. Следом я упомянул сделанный Рудиной аборт. Возникло явное замешательство. — Австрияк дарил ей вещицы! — Калека, он говорил всем, что она пойдет за него, — пояснил фельдшер, стоя в дверях. — Посмотрю, что там Аня. Компания после сама собой расстроилась. Фельдшер предложил мне переночевать в комнате с раскладной кроватью, на ней, бывало, оставляли тяжелых больных. Я отказался. Нахиман Бродский сказал, что нам по пути и, чтобы не заплутал, он проводит. Я думал, что это удачный случай расспросить его, но почти сразу, шагнув в темноту, он быстро пошел вперед. Яркий зрачок луны висел, отражаясь в воде, у линии камышей. Хотя луна светила в полную силу, идти приходилось почти наугад. — Как думаете, кто же отец ребенка Рудиной? — окликнул я Бродского. — Ведь тут все на виду. Утаить непросто. — Непросто, если скрываешь. А она не пряталась. Но это не разврат, как бывает, с расчетом. Скорее — новые нравы, характер. Астраданцев зря… сплетничает как баба, право слово! Он снова пошел вперед. Его светлый резиновый макинтош, как у многих здесь, мелькал ориентиром. Я не узнавал местность. Достал и потряс фонарик на батарейках. Он вспыхнул и погас. В Средние века бывали бои слепцов, когда надо было сразиться на потеху и получить в награду свинью. Я на темной дороге был таким же слепцом, только награды, даже свиньи, не предполагалось. Двигался я почти на ощупь, надеясь не слететь в овраг. Нахиман, хоть и шагавший уверенно, тоже оступался, чертыхаясь. Пожалуй, настойка фельдшера была крепче, чем показалось. Тут я понял, что сбился с дороги. Из-под ног ушла земля. Трава захлюпала, я провалился довольно глубоко, ощутив признательность лодочнику за сапоги. Метнулся в сторону, цепляясь за дерево, ветки, корни. Пальцы наткнулись на цепь, обернутую вокруг ствола. Под ногами двигалось плотное, гладкое. — Нахиман, идите сюда! Тут что-то… тело! Ближе потянул цепь. Отчетливо тяжелое, что-то прошло под коленями. Я пошарил в воде, траве. — Это рыба, — голос Бродского был совсем рядом. — Откуда? — Известно, сом. Рыбаки поймали да и завели на цепь. Сохранится свежей. * * *