— Мы вас ни в чем не виним. Нам нужно узнать, где вы ее видели и когда. Только и всего. — Мы возвращались из города. Встретили ее. Мой отец и я, мы ехали вместе, — она еще раз обернулась, отец шагнул ближе, — в кузове были еще вещи, почта. Она попросилась сесть в кабине, рядом с шофером. Жакет хороший, она красивая. Я запомнила. А мы сели в кузов, на мешки, взяли корм птице. Поехали, а потом сломалось колесо. Отец помогал с починкой, а мы с девушкой стояли, ждали. И вот она дала мне это, — подняла руку с листовкой. — Говорила, что в клубе будет диспут и есть книги. — Что еще говорила? Может, должна была встретиться с кем-то? — Она говорила мало. В дороге сильно трясло, и ей стало плохо. Она бледная была. Морщилась — вот так, — колонистка наморщила лоб. — И сказала, что ждать не будет, лучше пойдет пешком. Взяла сверток, чемодан оставила. — И куда она пошла? — Я мешки поправляла, не углядела, но показалось, в сторону балки. — Вы уверены? Девушка долго раздумывала. — Нет, господин следователь, не смогу поклясться на книге, но мне показалось, что туда. После находки листовки проверили дворы еще раз. Искали мелкие вещицы, которые могли принадлежать Рудиной. Наш милиционер даже полез ворошить вилами сено. С диким визгом из амбара выскочили поросята. Но больше ничего не нашли. * * * — Еще с полчаса, и будет станица. Галки! — милиционер приостановился, натягивая поводья. Ехали мы от хутора Руэнталь, по моим прикидкам, уже больше часа. Овраги, мелькает море. Небо слишком широко — ни домов, ни людей, только небо и вода, и фазаны выбегают на дорогу из зарослей, трясут хвостом. — Так нам ведь не туда нужно, мы в Митякинскую едем! — Я встрепенулся. Коняга вздумала потянуться в заросли, мотала головой. — А! Приедем куда задумали. Галки — это я назвал по привычке. У их Галка — «г» у казака выходило с гачком — на кресте удушилась. — Это что же значит? Турщ равнодушно слушал, как парень травит байки. — Дражним[43] их. Тут повелось клички станичничкам давать по разным случаям. От, Богаевская — «Лапшу в самоваре сварили». А одну станицу сом ославил — на паперти ощенятился. Дон пришел… — Я заметил, что местные говорят о реке как о человеке: Дон пришел, Дон ушел. — …и стало быть, георгицкая вода зашла, в самую весну, на Георгия. Поднялась. Колокольню не колокольню, а паперть подпирало. Сом и заплыл. Куцая ишо станица есть, где кобель хвост сломил, — говорил милиционер. Посматривая на Турща и видя, что начальство не запрещает трепаться, продолжил погромче. — А то Голубицкая станица — капуста! Эх, — покрутил головой, подмигнул, намекая на соленость истории. — Казак, значит, с походу вез жене ботинки. Ох! блестят, как жар. На ходу рыпу не оберешься. Скрипять, чисто гутарят! По дороге остановился у хате, ну и… Мигая уже двумя глазами, изложил продолжение: хозяйка хаты, каза`чка, очарованная ботинками, которые «вот те крест, на стол не стыдно выставить», согласилась на обмен. Ботинки на ласку. Сметливый казак, однако, пристроил в кровати кочан капусты. — Значится, они того самого, проводят время сладко… а она-то все спрашивает: а ботиночки иде? А казак ей: да у тебе в головах! Нажмет казачка затылком подушку, а капуста под ней: ри-ипь! — Не слишком-то честно, — сказал я. — Ну, чего уж… а капуста ри-ип! — Посмеиваясь, он смаковал послевкусие анекдота. Турщ крикнул нам, чтобы подстегнули коней. Вернуться из станиц лучше до темноты. Его опасения были понятны. Малым числом туда соваться рискованно, новая власть с казаками не сошлась, хотя на момент начала революции многие казаки сохраняли нейтралитет — устали от четвертый год идущей империалистической войны, да и власти осторожничали с казачеством. Но вскоре Советы «сняли с казаков лампасы»[44], а те в ответ «сняли решета с плетней и перелили на пули». Понеслась по степи тачанка банды с красным знаменем и надписью крупными буквами: «Сыны разграбленных батьков». Костяком ее были офицеры царской армии, уроженцы одной из казачьих станиц. Разгромить их не удавалось несколько лет. Было и восстание казачьих станиц на севере края, его жестоко, пулеметами, подавили. Теперь, по словам Турща, «взят другой курс», однако и он не совсем прямой, случаются стычки, о которых осторожно пишут ростовские газеты. Я чуть нажал на бока моей смирной лошадки, чтобы шла быстрее. Поравнялся с Турщем. Но зайти нужно было аккуратно. Турщу, как всякому самоуверенному человеку, лучше всего дать «хлеб» — признать его правоту — и добавить масла, спросив совета. — Забавные тут истории. Да, кстати, вы оказались правы. Фельдшер действительно мечтательный и склонен сочинить. Наслушался я вчера. Не разберешь, где зерно, — я старался говорить как можно простодушнее. — Я вас предупреждал. Средоточие сплетен. Его эта шатия на примете давно. Мутят воду. Вспомнив определения, которые «шатия» дала самому Турщу, я подумал, что редко встретишь чувства столь искренне взаимные. — О Рудиной говорили наверняка, — продолжил он ровным тоном, старательно не показывая интереса. — Да, обсудили, не без того. Рудина едва ли не Мессалина. Но ведь и девушку понять можно. Свободная. Турщ бормотнул: «Сволочной народ, им все языками чесать!» — подстегнул лошадь. Наш милиционер свистнул, махнул рукой. Свернули. Улицы станицы неуловимо отличались от Ряженого. Много саманных хат, крыши из камыша. Но есть и крытые железом, жестью зажиточно. Ставни, двери, выкрашенные синькой, разведенной в молоке. Запахи жареных зерен кофе, близкой воды, а от местной лавки тянет керосином, стоят бидончики, но у крыльца народу немного. — Здешние бабы об эту пору кохфий гоняют — традиция от турков, — сказал милиционер. — От, бывало, стук идет, когда толкут, а нет, так и ячмень жарят заместо. С мамонами[45], ох! А то с рыбой. Прямолинейные улицы пересекали станицу вдоль и поперек. У плетней шумели гладкие, крупные, как курица, воробьи. — Тут все фамилием, родом живут, — пояснил парень. — Улица — семья все с одной стороны. От тама болдыри, Болдыревы. Значитца, от ясырки с казаком дети пошли. Я переспросил — ясырками называли турчанок, привезенных из военных походов. Низовые казаки отличались от тех, что живут в верховьях Дона. В их жилах смешалась кровь не только турок, но и горцев, татар. Мужчины высокие, статные, но ноги кривые, типично для человека, слившегося с седлом. — А ваши-то, Рудины, они вон, — махнул рукой. В конце улицы я увидел крепкий дом, чистый, ровный, светлый, подновленный плетень. — Сам Рудин арчажник[46]. * * * — Хозяева, здорова дневали! Есть кто дома-то? Отец Любови Рудиной — как из железа. Копченый, темный, сухой. Младший сын Стефан — Стешка — черный, верткий и узкий. Длинные, под скобку подстриженные волосы, намазанные деревянным маслом, и взбитые — чуб. В ухе серьга, что означает — он последний в роду. Чуть позади держится мать. Я сразу узнал ее тяжелый, недоверчивый взгляд. У двери мелькнула фигура в чем-то пестром. Устинья, вдова старшего брата. В семье Рудиных было трое детей. Два брата и сестра Люба. Старший сын погиб в Гражданскую. Младший жил с родителями. — Чиво мне тут ляскать[47] с вами, — отец говорил неприязненно. Стояли мы у плетня, во двор он нас не пустил. За его спиной негромко переговаривались Стешка и его мать, но на говоре, и я ничего не понимал из быстрых, торопливых их слов. — Зачем же пожаловали? Твое начальство хоронить Любу не отдавало. Чего ищо нужно? — выступила мать. — Нам нужно забрать чемодан, который был при вашей дочери. Я осмотрю содержимое, и мы все вернем, можете не волноваться, — успокаивал я, но мать только фыркнула и припустила — «ииить». — Еще я хотел спросить, с кем она ссорилась? Может, кого-то боялась? — Кого это ей тут пугаться! Мать говорила смело, брат помалкивал. Твердила одно: не видели дочь, не знаемся. Кивнула презрительно на Турща: — Его и спроси. Он ее все на общественную работу ставил! Ишь, работник! Я сделал Турщу знак промолчать, но тот не сдержался: — Надо оказывать содействие! А вы не во всем. Не доверяете! — А чего мне тебе доверять? И власти твоей? — вступил отец. — Вот зараз про себя скажу. Когда из отступа я вернулся, все у моря бросил! Коней, все добро. С энтих пор спину гну! А что же стало? Продразверсткой первый раз сильно обидели, пришли товарищи, под гребло забрали все зерно! А налог? Снова обида, да как сдирают, чуть не со шкурой всей. Я этим обидам и счет потерял! — Вижу, как потерял! — обозлился Турщ. Молодой милиционер чуть поправил винтовку, насторожился. — Станичная власть все дает казакам после революции — права, средства, работай на страну, а вы саботируете! — Езжай, люцинер[48], мы ничого не знаем, — снова вмешалась мать, осторожно трогая мужа за рукав, отстраняя. — Это ты мужикам балабонь! А мы казаки. Вы с-под нас землю вынимаете — вот это как, по-твоему! Возмущение отца Рудиной было понятно. Если крестьянам новая власть дала землю, то у казаков только забирала. — Детей совратили против родителей, — продолжал возмущаться он. — Чтоб бегали к вам, докладали! Первое счастье, коли стыда в глазах нет. Я встал между ними: — Мы сейчас уедем. Ответьте только: когда вы видели Любу в последний раз? Я ведь хочу найти того, кто ее обидел. — Я старался смотреть на мать. — Сыщете аль нет, на все божья воля. Брат Рудиной подвинулся ближе, встал против солнца, и тут-то я и узнал силуэт человека, который видел на Гадючьем куте в день приезда, хоть и мельком исо спины, но срисовал, как выражается Репин. — Место, где ее нашли, Гадючий кут. Бывали там недавно? — я обращался только к нему. — Не был, все скажут! — Ничого мы не видели. И не знаем! — Мать снова замахала на нас руками. — Вам вещи Любы надобны, Стешка, иди, дай. И пусть едут. Брат довольно быстро вернулся, неся небольшой фанерный чемодан. Я поблагодарил: — Спасибо.