Поднялся гам, каждый спешил сказать о Любе что-то свое, хорошее. На мои вопросы о реакции папки-мамки отвечали уклончиво, тушевались, своих не сдавали. Я напрямую спросил, с кем ругалась Рудина. Указали на Австрияка. — С Австрияком вон. — С харей. Под предлогом проигрыша очередным пацаном в Кима я прервал игру, обозвав ребят раззявами и посоветовав тренировать внимательность. Мальчишки пофыркали, но расползлись. Потерять их интерес к себе я не боялся, любопытство подростка-мальчишки обратно пропорционально задетому самолюбию. Якоб бросил сети. Пошел к мосткам. Он сместился, солнце било ему в лицо. На правой стороне несколько шрамов. А левую будто стесали рубанком. Глаз сполз. Перекошенная верхняя губа задрана к носу. Нос — видно, что был крупный, — раздроблен и тоже в шрамах. — Смотрите вот сюда — в точку у плеча, — сказал он. — В лицо не смотрите. По-русски он говорил медленно, очень правильно подбирая слова, но с сильным акцентом. Из-за травмы звуки с присвистом выходили из торчащих из вывернутой плоти, как растопыренные пальцы, зубов. — Я врач, меня не смущает. — Я смотрел ему прямо в глаза. — Простите, но ведь это у вас пластическая хирургия была? Я только читал о применении, но на… практике видеть не доводилось. — Вы первый, кто догадался, что мне сделали операцию, — ответил он. — Глаза спасли. Первые такие операции стали делать после мировой войны. Приживляли к лицу кожу руки, больной был вынужден неделями жить так. Процесс был мучителен, а результат непредсказуем. — После операции я жил в госпитале. Хорошие врачи. Я помогал. Но тяжело было, много страданий. Носил резиновую маску. Вызвался сюда. На стройку. Людей не так много. Меньше смотрят. Думал, это будет лучше. — А как вышло? — Плохо вышло. Остаться бы мне там, но я… дурак. Усмехнулся, получился звук, похожий на фырканье лошади. — Мальчиков не слушайте, — продолжил он. — Что круг чертил или другое. Я просил ее позировать, для рисунка. Тут я понял, что общего в чертах Евы и змея. — Вам рассказали, думаю, о ней. Сказали, может, что распущенна, не блюла себя, только это обман. Она красивая. Очень красивая. А они все вокруг нее. — Кто же все? — Все они. Один все смотрел, не подходил. — По описанию я узнал Нахимана Бродского. — А этот kommissar не стеснялся. Обсуждали ее, осуждали, а все к ней таскались. Но она не всерьез. Ничего им. — А кто всерьез? Она ждала ребенка, знаете? — Знаю, — помрачнел, — вы ведь ищете, кто виноват? Я! Kommissar верно меня взял в кутузку, — выговорил с присвистом. Я напрягся, нахмурился, сел так, чтобы удобнее вскочить, если Якоб вздумает бежать. — Вы отец? Это вы ее напугали? — Нет, — ответил он просто. — Не я. Но я отпустил, не смог удержать. Она хотела, чтобы мы сошлись. Вот таким меня хотела. Говорила, что общество теперь новое, время новое, все равные. Ребенка родить можно и что я — муж. Искала «гавань», подумал я. Но можно ли ему верить? Такая травма не могла не отразиться на психике. Опять же налицо экзальтация и зацикленность на погибшей. — А потом передумала, — продолжил он. — Сказала, что не хочет ребенка. И уехала. — Вы поспорили. Свидетели видели, как вы ругались, — сказал я. — Она ругалась. — Он подернул губой. — Я не могу. Не говорю громко. Это мне тяжело. — Допустим, я верю вам. Но кто мог напугать ее? Преследовать, может, ударить. Это важно. Если любили ее, помогите найти. — Она ничего не говорила. Мало говорила со мной. Знала, я, — произнес он с трудом, — ich liebe sie[42]. Я следил. Мне было мучительно, когда она с другими. Но Любаша злилась, и я перестал. — Вы упомянули других мужчин, кто мог сделать ей такой подарок? — Я вынул из кармана зеркало, протянул ему. Он рассмотрел, провел пальцем по крышке. Я почти не сомневался в том, чье имя он назовет. Но Якоб неожиданно равнодушно пожал плечами, сунул мне зеркало и ответил, что «Любаша могла купить это сама». Я понял, что подарок задел его. И что теперь он зол и решил отмалчиваться. Но раз зол, значит, можно вывести на откровенность. — Странное совпадение, что именно вы ее и нашли? — я заговорил напористее, сменил тон. Он вспыхнул. — Я искал, беспокоился. Вот и на-шел! — А почему искали? — Хотел убедить оставить ребенка. Всю ночь я думал. Ваш kommissar считает — я убил! Пусть. Ему доказывать как закапывать землю. Якоб с усилием потянул лодку, кинул канатик. — Можете меня взять. Все равно. — Опишите поточнее, как выглядело место, когда вы ее нашли? — Не знаю. Красная вода у берега, я подумал, Вlut — кровь. — Вы разворачивали ткань? — Нет. Только открыл лицо. И все, больше не трогал. Якоб спрыгнул с мостков, завозился в лодке. До знакомства я подумывал о возможном психическом расстройстве. Травма, тоска одиночества, поступок в порыве извращенной страсти? Что же, я не специалист, но половая психопатия вряд ли имеет место. Следов насилия на теле Рудиной не было… И все же мотив у него есть — злоба, ревность, месть. А вот физической возможности загнать человека, как зверя, через кустарник маловато. Разбирая снасти, Якоб дышал тяжело, с присвистом. Подойдя, я принялся помогать, тянул веревки он слабо, руки подрагивали. Общая конституция — почти астения. Я спросил, в какой одежде он был в тот день. Якоб ответил неприязненно, что в этой же рубахе. — Глаза вы ей закрыли? Он только посмотрел недоуменно. — А цветы на теле? — Она любила цветы. Я положил. Устроившись на мостках, я добавил в свои записи то, что рассказал Якоб Мозер. Попросил подписать. — Я плохо пишу по-русски, — сказал он, однако подписал. Толкнул лодку, бросив: — Найдете меня, я не прячусь, если нужен. Он отплыл, не оборачиваясь. Я поднял брошенный причальный канатик, покрутил, кое-где темнели пятна — воск. Как и на рубашке Якоба. Привирают или откровенно врут все. Кто от страха, а кто и так. Может быть, связанный саном, отец Магдарий не стал бы откровенно врать, но утаить мог и он. * * * — На лошади верхом удержитесь? Найдем вам клячу посмирнее. Турщ с порога бранился: чертовски досадно, выехать получится поздновато. Костерил кого-то шельмой. Солнце уже припекало всерьез. Он до последнего долго тянул, ждал сопровождающих. Вернувшись с острова, я заглянул в хату к лодочнику. Думал наскоро перекусить. Тут Турщ меня и застал. — Я хочу поговорить с немецкими колонистами, — сказал я. — Может, получится по дороге? Немецкие колонисты жили в нескольких селах и на хуторах. Держались обособленно. Ближайшее поселение называлось Руэнталь. Долина покоя. — Каждый день новая выдумка. К чему вам туда? Он стоял, не проходя в комнату, хмурился, постукивал носком сапога. Под глазами мешки, видно, эти дни тоже не спал толком. Усталость, понятно. Но какого черта эти выкрутасы? Сначала мы действовали заодно, и вдруг я стал чуть не врагом. Чем я так насолил за время своего пока очень короткого пребывания, что он хочет побыстрее сбыть «товарища из города» обратно? Впрочем, уверен, что уже написан и переписан начисто отчет для краевого начальства, утверждающий, что в Ряженом под начальством Турща тишь да гладь, сплошная «долина покоя». — Так далеко это? — переспросил я, не отвечая на его выпад. Колонистов упоминали, говоря о вечере возвращения Рудиной. Но уверен, он и сам об этом помнил. — По дороге можно, свернем. Но зря время потеряем. Установили причину смерти, зачем округу баламутить? — Турщ пошел на попятную. — Раньше с ними бывали стычки? Конфликты. — При царском режиме они эксплуатировали народ на уборке своих полей. Тогда бывало, стакнутся из-за выплат. Сейчас мы этого не допускаем. Работают сами. Шельмуют их больше потому, что живут замкнуто, иначе, чем здешние. Наконец явился, смущенно оправдываясь, уже знакомый молодой парнишка-милиционер. По пути к станицам, выше по реке, мы свернули в сторону от берега. Вода стояла в оврагах, но лошади шли справно. Шпиль кирхи был заметен издали. В Долине покоя строили по образцу европейских городков. Площадь. Дома длинные, одноэтажные, с огромными крышами, конюшнями и коровниками — все под одной крышей. Живущие общинами на Дону немцы в основном были заняты земледелием и скотоводством. Держали коров особой «красной породы». Во дворах накрытое сено и деревянные амбары. Перед крыльцом — цветник. Турщ направился сразу к дому старосты, тот быстро собрал людей, обратился с короткой речью. И без этого уже наученные общением с властью колонисты, не колеблясь, открывали амбары, показывали дворы. Я как раз разглядывал лодки в сарае, когда раздался крик. Милиционер окликал меня, продираясь через звучащие фоном голоса женщин. Небольшая толпа — мужчины в плоских шляпах, женщины в светлых платках — стала расходиться, едва я подошел. Мужчины увели женщин по знаку старосты. Остался он сам да еще пара человек. В центре — высокий, стриженый, в длинном фартуке. С достоинством, хоть и немного трясущимися рукамии протянул мне листовку, напечатанную на дрянной бумаге. — Вот, девушка отдала. Она отдала сама. Моей дочери. Дочь стояла рядом. В городском платье, гладко причесана, загорелые щеки. Прямые ровные брови. Одернула завернувшийся край серого фартука, руки с пушком на виду. — Девушка, которая отдала, — я описал Любу Рудину. — Она? Где вы ее видели? Колонистка молчала, снова посмотрела на отца. Тот заметно волновался. Я сказал как можно мягче: