— Красивая, нарядная. Нарядить любую можно. Муж мне шубку белую с цигейки привез, так свекровь ажно скособочило. — Она сунула карточку в книжку. Захлопнула. Я окликнул ее в постель. Но она отошла к двери, прислушалась. — Они еще долго будут! — Наконец забралась на кровать, прижалась ко мне. Через ставни падал косой свет. — Ох и глаза у тебя, как у кота, зеленые. А кудри-то как у девки. Что ты не острижешься? — Не нравится тебе? — Нет, необвычно. Медленно провела по моей груди горячей шершавой ладонью. — Отчего креста нет? — У меня есть, от матери. Но она другой веры. Бывает, и ношу, но чаще в кармане. — Нашей веры крест нужон. — Что же, два надевать? — Я перехватил ее пальцы, целуя. — А хоть бы и два. — Она откинулась на подушку, закинула голову. — У нас вот в селе было, один парень захотел лоскотух повидать. — Это кто же такие? — Я подвинулся губами к теплому плечу. — А вот, если девка весною помрет или летом, то не успокоится. С русалками будет. С теми, что утопли, а играются. Станет лоскотухой. Он и решил таких повидать, да чтобы живым уйти. Я поймал ее губы. — И что же, вышло? — спрашивал, целуя. Она неохотно, с улыбкой, отстранилась. Я подвинулся, чтобы рассмотреть ее в сумерках. — Вот, слушай! Ему один там присоветовал, мол, надень два креста. Один наперед, а другой на спину. А потом разденься догола. Да иди на берег. Лоскотухи, они ж от спины кидаются. — Легко передвинулась, обняла меня за спину. — Вот так! А ежли там крест, то им тебя не коснуться. Парень так и исполнил. Только все одно — заиграли, залоскотали его до смерти… Люба-то наша, глядишь, лоскотухой и стала! В весну померла. И схоронили не по-людски, с могилы вынули. — Брось это. — Развернувшись, я снова уложил ее на постель, целуя ямочку у ключицы. — К чему этот разговор? — А разное может быть! Ты вот не боишься с мертвяками возиться. — А ты? Неосторожно по ночам одной ходить и на лодке. — Не выдержав, я опять прикусил ее губы. — Ни богов, ни рогов не боюсь. — Она, смеясь, возилась подо мной. — Разве что водяного. Он, когда рыбой ходит, цветом бывает как налим, цвятной, знаешь? Тут они не верят в это. — Тут верят в змея. — А! Змей гуляет, ласку ищет, лаской душит. — Она закинула руки мне на плечи, потянулась к лицу, губам. Одевались второпях. Я зажег лампу, подвинув подальше от окна и накинув на ставень снятую наволочку. — Когда я еще тебя увижу? — Приду к тебе сама, как сумею. — А если придешь, а мне уж уехать пришлось? — Возвернешься, — она говорила с такой славной нахальной уверенностью, что я, не сдержавшись, рассмеялся и снова ее обнял. — Напрасно ты зубоскалишь. — Устинья вывернулась из-под руки, оттолкнула меня, будто рассердившись. Кивнула в сторону книг на столе. — Захочу — забудешь кралечку свою нарядную! Бабка присуху мне сказала. — Она заговорила распевно: — В чистом поле лежит синее море, в нем синий камень. Там живут черт с чертовкой, бьются до последней крови капли! Так пусть, — она прижалась ко мне, зашептала на ухо, — вы с ней так же режетесь! И навсегда разойдетесь. Ключ, замок! Прибавила лукаво: «Так-то вот!» Присела, натягивая башмачки. Я, опустившись рядом на колени, помог ей. — Не злись. Побудь еще со мной. Она все отодвигала мои руки. — Пора мне! А может, и вовсе больше не приду! — Ну, я тогда сам к тебе. — Сам! А я прямо ждать буду, ночь не спать! Этот, который тут власть, — очевидно, говорила она о Турще, — так-то он смотрел. Сапоги начищены. А ить сколько их ни чисть — казак с него не бравый! — А я? Бравый? — А ты что? — Она смягчилась. — Ты ученый, доктор. Собой интересный. Так верно ли, что скоро уезжаешь? — Мне дали задание узнать, от чего Люба умерла. Я узнал. — Зачем ты тогда тут еще? Лодкой добраться можно. — Есть дело. Ведь не по-хорошему с телом Любы поступили. Да и обидел ее кто-то, испугал. — Так ведь не убили ее. Не снасильничали. Разве твое начальство тебя не заругает, что ты тут все груши околачиваешь? — Не заругает. — А она? — намек был на фотокарточку Юлии. Устинья снова дразнила. — Это уже вовсе пустое! В прихожей мы на минуту остановились, я осторожно распахнул дверь. Тянуло свежестью от воды. Тонкий, как обрезок ногтя, месяц повис над кривой яблоней. — Маленькая была, думала, ветер оттого, что деревья шумят, гнутся, — вот и ветер получается. Ее чайка, легкая лодка, стояла неподвижно в камыше у самого берега. Устя забыла на берегу свой сверток и, смеясь, ловко поймала его, уже стоя по щиколотку в воде. Улица Ряженого была темна, но в окнах больницы, в комнатах фельдшера, мелькал свет. Поколебавшись, я все же поднялся на крыльцо, постучал. Открыл мне Рогинский. Извинившись, что поздно, я спросил про состояние Анны. Тот горячо уверил меня, что следит за женой и днем, и даже ночью. — Сменяемся с кухонной девчонкой. Анна совершенно разбита. Не выходит из комнаты. Но у нас и радость! Новость! Псеков наш совершенно счастлив! Наконец получил вызов из Италии. Не поверите, целовал его. Пришлось аж в Таганрог! Добрался с трудом. Обил все буквально пороги, но выдали. Вот! Я зашел. За столом привычная компания. На столе чай, хлеб, шоколад. Псеков кивнул мне: — Проходите, Егор! У нас небольшой пир. — Он аккуратно расправлял на столе желтую бумагу. — Наконец-то бумаги получил. Это почти чудо! Есть немного вина, останетесь? — Благодарю, но не могу. Рад за вас. Когда едете? — И не думал, не думал пока. Ведь почти не надеялся. Я еще раз отказался от настойчивых приглашений, сказав, что кстати хочу кое о чем спросить Нахимана с глазу на глаз. Мы вышли на улицу. — Скажите мне прямо, вы накануне пропажи Рудиной заходили к Рогинским? Бродский помолчал, разглядывая меня. Потом заговорил: — Не думайте, что я вам скажу что-то против Анны Леонидовны. Она и ее муж люди слабые. А топить слабых… Хотите, как это у вас говорят — привлеките меня, допросите по форме, но говорить против них я не стану. — Бросьте! Рогинский склонен к мелодраме, но вам ни к чему сатрапа из меня делать. Ваши слова им, напротив, только помогут. Говорите и вспомните точнее! Заходили вы к ним? Кто говорил с вами и что сказал? Подумав, Нахиман Бродский все же подтвердил слова фельдшера. Добавил, что тот был встрепан, встревожен приступом Анны. Ее рыдания были слышны и внизу. Истерика, видно, с ней случилась, когда склянку с белладонной вернуть не удалось. Наконец вернувшись в свою хату, я столкнулся с хмурым хозяином-лодочником. — Куда ж вы так поздно ходили? — На реку плавать. — Дело хорошее. Остужает. Спать крепко будете. Я бы вспылил, что он суется не в свое дело. Но спать на самом деле очень хотелось. * * * Другим утром я почти столкнулся с Турщем у входа в его хату. Несмотря на ранний час, он был полностью одет и явно торопился. Однако посторонился, пропуская меня и попросив «изложить скорее». В комнате он продолжил стоять, опершись двумя руками на спинку стула.