Гирлянды сухой рыбы висели под самой крышей. — Дымит, верно, отчаянно? — Известно, зато нечисть отпугивает. А и мышей. — Марина присела к столу. Тонкие смуглые пальцы ловко очищали мелкую рыбку. Отхлебывая чай, я проглядывал сделанные за день заметки. — Хочу еще раз на Гадючьем куте осмотреться. — Это где нашли ее? — Хозяйка с любопытством наблюдала за тем, как я разбирал бумаги. Потянулась за наброском — берег, нос лодки. Лодочник громыхнул стаканами, встал. — Вы ее хорошо знали? — К нам она касательств не имела. Разве только при учете рыбы… Спектаклю придумала в клубе, книжки носила. — Лодочник подвинул жену плечом, кивнул ей на посуду. — Вы вот пишете да малюете. — Марина стряхивала крошки со стола, заворачивала рыбу. — Справно вам? — Вполне. — Может, свечку надо? — Спасибо, я взял в лавке свечи и спички. — Я вспомнил, что хотел спросить. — Зачем в комнате зеркало над самой дверью? Высоко, лица не видать. — Так это ж не для людей. Это для ангела-хранителя, — хозяйка удивилась вопросу. — А Австрияк, как вы, тоже малюет. И Любе, что там надо, все помогал. Он каплюненник, пьяница, — пояснила Марина. — Но добрый. Что попросишь — делает. Ох и страшный только, — она смешливо скривилась, — рожу мыши сгрызли. — Вы же здешние места хорошо знаете. Как Люба могла на куту оказаться? — спросил я хозяина. — А! Бис ее разберет. Там сейчас редко ходят. Пока казачья вода[25] была, холодная, море было чистое. А багмут задул, русская вода пошла и уже — багрецовая. Ну, рыбаки сети ставят сторонкой. Рази только с ерика, когда в море идут, так мимо. Да и об эту пору там много змей. Лодочник говорил медленно, рассматривал сложенные руки. Помолчав, перевел разговор. — Вы если провизию хотите брать, так это, зайдите до последней хаты. Там ирьян[26] хорош. Мертвецова жена держит корову и коз. — Мертвецова — откуда такое прозвище? — Жинка Петра-мертвеца. Так-то он Красуля. Заснул однажды, добудиться не могли аж с зимы, с Николина дня до Пасхи. Хотели уж схоронить, но ничего, очухался, поднялся, — весело объяснила Марина. — Пора вам. Вечереет, они по-городскому об это время садятся, — сказал лодочник. Днем отчаянно, по-весеннему синее небо к вечеру вдруг рассыпалось легким снегом. В сумерках вода в полях отливала ртутью. Луна, опрокинутая в воду, просвечивала синим. По пути к больнице, где квартировал фельдшер Рогинский, мокрая земля разъезжалась под ногами, шел я медленно. Хорошо, что лодочник дал мне свои болотные сапоги, хоть и неохотно. Увидев, как я достаю веломашину, отсоветовал ее брать, прибавив, что не корова, со двора не сведут, а вот завязнуть в грязи выйдет запросто. Рассовав по карманам прихваченные из Ростова на всякий случай вино и маслины, я шагал, держал в уме вопросы, которые, как бы то ни было, нужно задать. Задумался, какой же Люба Рудина была — в памяти мелькнула желтая кожа, сухие, безжизненные пряди. Фельдшер сказал, «заметной», теперь ничего от заметности не осталось. Меня грызла досада, что кто-то подкараулил, напугал, виноват в смерти молодой девушки, а взять, даже если найдем, не за что. Остается разве что разузнать, кто ее преследовал и поглумился над телом. И что еще за «дела творятся тут», о которых упомянул фельдшер между делом. Жаль все же, что в сутках двадцать четыре часа. Может, мировая революция и это сумеет изменить, взялись же править календарь?[27] * * * Личные комнаты фельдшера в больнице — ровно такие же, как в любой провинциальной гостиной. Буфет, лампа, этажерка. Сидя здесь, и забудешь, что кругом степь да вода. Я осмотрелся — цветные переплеты на полке, собрания сочинений. Отдал Анне Рогинской вино и маслины. Она улыбнулась, махнула рукой — «у нас по-простому, без церемоний». Из соседней комнаты через раскрытые двери доносились мужские голоса и стук фишек. Сам Аркадий Петрович, в домашней кофте, с аккуратно повязанным пестрым галстуком-бантом, увидев, что я рассматриваю книги, потянулся за томиком, обдав меня густым запахом кельнской воды: — Вернейшее средство развлечь хандру — книги, журналы. Даже в таком отдалении от центров очагов культуры, — он запнулся, запутавшись в словах, — в общем, даже здесь можно получать подписные издания. А кое-что, представьте, повезло добыть благодаря новой власти: в усадьбе владельца рыбокоптильного завода мебель, понятное дело, растащили и порубили, а библиотека досталась мне. Пока он говорил, я рассматривал вынутую книгу — Яков Канторович, юридический поверенный, «Средневековые процессы о ведьмах». «Чудесные знамения. Правдивые описания событий необыкновенных», автор — я покрутил книгу — Финцелиус. — У вас интересная библиотека. Фельдшер достал другой томик, французского натуралиста, на корешке тусклым золотом год — 1874-й. — «Летучая мышь есть символ безумия», — прикрыв глаза, процитировал, выделив строчку в книге пальцем. Его жена, возясь у буфета, отвернулась, протирая чистым полотенцем миску. — Удивительно, как вы точны на цитаты. — Да, не пожалуюсь. Но ведь тут что делать? Глушь, вот и читаю. Я полистал страницы, нашел интересное: «важнейшая характеристика змеи — ее хтоническая природа». — «Змея сочетает в себе мужское и женское, огненную и водную символику, — прочитал я вслух. — Длинные гибкие предметы соответствуют змее: нитка, бусы, волосы». Придержал строчку пальцем. — «Двенадцать пар скрытых ног змеи можно увидеть только в Юрьев день; человек, увидевший их, умрет», — процитировал, не заглядывая в книгу, Рогинский. — Средневековая чушь, если позволите, — донеслось от стола с играющими. — «Змей тесно связан с фаллической символикой», — я листал страницы дальше. — «Галавища в маслище, сапажища в дегтище, а партки набиты змеей», — снова от стола, уже со смешком. — Однако Ева искушена была змеем, Дмитрий Львович, — не согласился фельдшер с невидимым участником разговора. Забавный чудак. Я взял с полки томик поэзии, яркий корешок. — Позвольте-ка, — фельдшер ловко вынул книгу из моих пальцев, несколько нараспев продекламировал: — «Домового ли хоронят, ведьму замуж выдают»… Прямо строки о нашем ненастье. О, я убежден, что поэт страдал невропатией. То, что принято называть вдохновением, — просто повышенная возбудимость. Мне, как лицу, не чуждому медицины, интересны свойства человеческой психики. Анна отвлекла мужа какой-то хозяйственной просьбой. Меж тем за столом под широким желтым абажуром шла игра. Я подумал было — в карты, но оказалось, в другое. «Гусек». Картонное игровое поле напомнило свернувшуюся змею. От игры я отказался, отговорился, что неазартен. Присел к столу, но наблюдал не за игрой, а за играющими. Компания тоже как всюду. Теснота места, общества и мысли вынуждает тех, кто имеет если не одинаковые интересы и вкусы, так хотя бы общие бытовые привычки, жаться друг к другу. Рогинский представил нас. Почти все собравшиеся были мне уже знакомы заочно. Бывший управляющий рыбокоптильным заводом, конторщик и почтовый служащий. Последний, как нарочно, и видом, и даже именем — карикатура на сам этот тип. Астраданцев, он представился по имени — Саша, с ударением на последнее «а». Старательно прямо держит голову, опасаясь, что светлые локоны из прически капуль[28] завесят глаза. Ему оппонирует в игре Дмитрий Львович Псеков, бывший управляющий заводом. Усы параллельны плечам. Когда наклоняется, протягивая руку в игре, мелькает проплешина; широкие ладони человека, хорошо знакомого с тяжелой физической работой. На первый взгляд лет скорее средних. Но, если всмотреться, видна сетка вен, склеры мутные. Пенсне на широком черном шнурке. Пожалуй, сильно старше. Почувствовав мой взгляд, он поднял голову. — Егор Алексеевич? — Верно. — Да-да, тезка эсера, убийцы министра, террориста[29], — усмехнулся Псеков. — Не надумали сыграть? Некоторую симпатию вызвал конторщик — Нахиман Бродский. Брюнет, из тех, кому приходится бриться дважды в день, твердое рукопожатие. Сутулится, спортивный свитер. — Присоединяйтесь, — предложил Бродский, передвигая фишку. — Правила так просты, что, считай, их и нет! Всего лишь пройти все клетки. Если, к примеру, наступили на клетку гуся, который вперед смотрит, то следующий ход — ваш. А вот если занесло в кабак, стало быть, пропускаете! Под общий смех звякнуло стекло, выпили. Псеков под наливочку для аппетита подвинул миску с маслинами. Перебирая фишки, я прикидывал, как подойти к нужному в разговоре. — Представьте, меня сегодня отправили за провизией к мертвецу, — начал я. — А, Петр-мертвец? — фельдшер крутил в руках кости, прикидывая бросок. — У них действительно хорошее молоко и сметана. Но, видите ли, имеет место некоторая афера. Петр заведует сепараторным пунктом по перегонке молока. Ему молоко сдают в порядке налога. Давайте, ваш ход! — Этот его сон — летаргический энцефалит[30], сонная болезнь. Очевидно, организм был ослаблен, скажем, после «испанки». Стоило бы растолковать обывателям, — я обращался к фельдшеру. Бродский хмыкнул, все переглянулись. Рогинский налил себе из графинчика. — Уж лучше вы. — Сделал глоток и добавил с улыбкой: — Предложите товарищу Турщу свои соображения, он включит вас в программу с лекцией. — Улыбаясь, он собирал вилочкой маслины к краю тарелки. — Наш комиссар, я имею в виду товарища Турща, не покладая рук борется с суевериями и метафизикой, — сказал Псеков. Фразу про мертвеца я пустил наугад, но попал, заговорили о Турще. А там недалеко и до его отношений с Рудиной. — Кстати, сам он что за человек, местный? — Я чувствовал азарт, разговор повернул в нужное мне русло. — Сын гувернантки. Избалованный, злой мальчик, mauvais type. Воображает себя карбонарием, — вступил Астрадамцев, — В то же время пуп-то у него как у всех завязан. Обычный человек. — Жаден, беспринципен, ловчила и развязный хам, вот что такое ваш Турщ, — добавил Псеков. Бродский, чуть качнув головой, сверлил его взглядом, но Псеков упрямо продолжил: — Нахватался лозунгов, как пес репейника, вот и вся его революция. — Странно, он производит впечатление человека, который болеет за дело, и к тому же вы говорили, он принял близко к сердцу судьбу погибшей, выходит, не чужд сострадания, — произнося это, я смотрел на фельдшера, но ответил мне Астраданцев: — Еще бы, метил ее себе в конкубины[31], — пробормотал он себе под нос.