Я, конечно, не фотограф, но никто не сможет придраться к этой фотографии. – Где же тогда она находится? – спрашивает Макс. Качаю головой, опуская камеру. – Не знаю. О ней нет ни слова в отчете горнодобывающей компании, а значит, они либо не нашли ее, либо попросту не искали. Возможно, остатки этой дороги помечены на карте – тогда именно по ней мы ехали через лес. Просто часть ее, идущая из города и вверх по склону, полностью заросла. Дорога не была даже засыпана щебнем, поэтому, естественно, лес отвоевал ее себе. Поворачиваюсь и быстро делаю несколько снимков фасада станционного здания. Со своими скругленными углами и штукатуркой песочного цвета оно напоминает пряничный домик. – Нам, по крайней мере, не о чем беспокоиться, – добавляю я. – Мы можем уехать, когда захотим. Эти слова оставляют у меня самой неприятный осадок в душе. Макс понимает, что я имею в виду. Знает ведь как облупленную. – Туне сама выразила желание остаться, – говорит он, судя по тону его голоса, явно стараясь успокоить меня. – Сказала, что не хочет ехать в больницу. – Ну да, – соглашаюсь я. – Все так и есть. Но тогда ее глаза были влажными от усталости, боли и алкоголя, и она долго смотрела на меня, прежде чем произнесла это. Мне очень хотелось бы сказать, что Туне не могла заметить, как я напряглась в своей безмолвной молитве, когда сидела, ожидая ее решения. Но зачем лукавить… К сожалению, правда такова, что у нас есть только одна попытка. Мы арендовали оборудование всего лишь на пять суток и, несмотря на деньги, полученные от Макса, еле-еле вписались в бюджет. Даже если б я смогла спасти проект, не имея под боком Туне, мне уж точно не удалось бы это, останься я еще минимум на сутки без Макса, который повез бы ее в больницу. Абсурдно думать о любом снимающем фильм коллективе как о сборище разных людей, но в нашем случае приходится признать это реальностью. Макс и Туне на моей стороне, Роберт на стороне Эмми. Даже если б я сумела справиться без Туне или без Макса, данная задача наверняка оказалась бы мне не по силам без них обоих. Тогда я осталась бы наедине с Эмми. Эмми и Робертом. Не говоря уже о потерянном времени. Тогда ничего не вышло бы. Туне тоже в курсе этого. Поэтому к огромному облегчению, испытанному мной, когда она заявила: «Это вывих. Мы остаемся», примешивалось чувство стыда. – Это же всего несколько дней, – говорит Макс. – Туне взрослая. Она скажет, если ей станет хуже. – Надеюсь, – отвечаю я, впрочем, сильно сомневаясь на сей счет. Снова взбираюсь на перрон и иду назад в станционное здание. С этой стороны мне видно, что над дверями, выходящими в город, висят часы. Стрелки остановились на девяти минутах четвертого, и циферблат разделяет на две части уродливая трещина. Я автоматически смотрю, сколько сейчас времени (семнадцать минут шестого), а потом фотографирую их. – Твоя вторая помощница, похоже, обожает руководить, – говорит Макс у меня за спиной. – Эмми? – уточняю я, оборачиваясь. – Да, – подтверждает Макс. Сидя на корточках на пыльном каменном полу, он снимает рюкзак и, достав из него бутылку с водой, делает большой глоток. Вытирает рот. – Она явно пыталась подмять все дело под себя. – А я думала, мне показалось, – бормочу я. Макс качает головой. – Нет, я так не считаю. – Она всегда была такой, – ворчу я, не сумев удержаться от комментария. – Ей просто… нравится командовать. – Всегда? – спрашивает Макс. – Я думал, она и ее парень – обычные наемные работники на фильме… Слышу нотки удивления в его голосе, и меня начинают одолевать сомнения. Я не разговаривала об Эмми ни с кем, кроме Туне. Много лет. Но теперь у меня почему-то возникает желание раскрыть душу, и, сглотнув комок с горла, я говорю: – Да, все так и есть. Но я знала Эмми раньше. И сейчас связалась с ней по собственной воле. Она достаточно высококвалифицированный специалист в таких делах, участвовала в создании массы серьезных проектов. После нашего ее ждут на каком-то сериале для одного из платных каналов. – Давно вы знакомы? – спрашивает Макс. Вздыхаю, тру лоб тыльной стороной руки, подхожу и сажусь на пол рядом с ним. Конечно, результатом станут испачканные брюки, но сейчас это волнует меня меньше всего. – Мы учились вместе, – говорю. Каждое слово дается мне с трудом; взяв его бутылку с водой, я делаю несколько глотков, надеясь, что все пойдет легче, если смочить горло. – Она была моей лучшей подругой. И сразу на меня обрушиваются воспоминания – лавиной и с неимоверной силой. О нашей веселой жизни, затягивавшихся далеко за полночь буйных праздниках, после которых наутро болела голова. Я обычно красила ей ногти, пусть Эмми протестовала и грозила все смыть. Она смешивала напитки и брала свои газированные колдовские зелья с собой на вечеринки. Они абсолютно не пахли алкоголем, но уже после нескольких глотков у меня от них кругом шла голова. – Ты никогда ничего не рассказывала о ней. – Да, – подтверждаю я. – Так и есть. В первый и во второй год в университете я спала на ее диване чаще, чем дома в постели. Из третьего года в моей памяти сохранилось не так много. Но мне помнится темнота за окнами, погашенные лампы, тишина; я рыдаю, уткнувшись лицом в подушку. Эмми жарит хлеб, заваривает чай. Почесывает мне спину ненакрашенными ногтями, пока я не засыпаю, измотанная. – Мы были ужасно близки, – говорю я медленно. – Я периодически жила у нее дома в первый год. Мы много болтали о том, чем займемся после получения дипломов, собирались работать вместе и революционизировать шведскую киноиндустрию. Ну, знаешь, всё как всегда. – Я криво улыбаюсь. – Но… да. Улыбка умирает. Я перевожу дыхание. – Ты знаешь, что у меня были… проблемы… в университете. Смотрю на Макса, тот быстро кивает. – Я впала в депрессию. Вдобавок тяжелую. Это слово режет мне слух. Я ненавижу произносить его, ненавижу, как оно звучит. Депрессия. При всей расплывчатости данного термина, он означает для меня нечто печальное, достойное сожаления. Человека, потерявшего контроль над собой. – Сначала Эмми была на моей стороне, но вся эта ситуация достаточно быстро утомила ее. Мало веселого, когда твоя подруга больше не хочет гулять и ходить на вечеринки, а главным образом лежит и рыдает. Поэтому немного спустя Эмми не выдержала. А потом… Воспоминание оставляет горький привкус во рту, болью отзывается в голове. Я чувствую, как слезы жгут глаза, но стараюсь не обращать внимания на это. Бурный поток под мостом. Телефон у уха. – Пожалуйста. Смех, музыка на заднем плане. Песня группы «Кент». И за стеною у реки Свой след оставлю я на водной глади, На ней я имя напишу свое, Чтоб знала ты, где отыскать меня на карте. Я до сих пор не могу слушать ее. – Я пыталась покончить с собой, – признаю?сь еле слышно. – Хотела спрыгнуть с моста. – Вот черт, – тихо бормочет Макс. Он тянется к моей руке, но я убираю ее. – Я позвонила Эмми. Когда стояла там, наверху. Позвонила и попросила ее прийти и забрать меня. Все происходило вечером в пятницу. Она, наверное, находилась на какой-то вечеринке. От волнения мне трудно дышать, словно комок застрял в горле, я стараюсь сглотнуть его. – Она сказала… – начинаю я, судорожно хватая ртом воздух; заставляю себя продолжать. – Она сказала, что не может. Предложила мне «перестать сходить с ума». И положила трубку. Последние слова я словно выплевываю. Напряжение в груди не спадает, но все равно приятно, что я смогла сказать это; примерно такое же ощущение возникает, когда, подняв какую-то тяжесть, ты потом опускаешь ее. Макс качает головой. Я слегка пожимаю плечами. – И почему же тогда она здесь? – тихо спрашивает он. Я качаю головой. – У нас не осталось выбора. Нам требовался кто-то с квалификацией Эмми, с ее опытом работы в киноиндустрии. Она хорошо умеет монтировать материал, и, кроме того, у нее есть связи, необходимые нам. Макс сидит молча, вертя соломинку между пальцами. – Так, значит… – бормочет он. Я киваю. – Да. Так. – Ты могла обратиться ко мне, ты же знаешь, – говорит он и смотрит на меня своими большими блестящими глазами.