– У меня есть с собой немного виски, – говорит Эмми. – Ты можешь сделать несколько глотков. Допотопный способ снятия боли – но помогает. Как ни странно, Туне криво улыбается, и Эмми оглядывается через плечо на Роберта, который молча направляется в сторону их автомобиля. Эмми же берет бинт из белой коробки и начинает с силой обматывать им лодыжку Туне. – Я не могу понять, сломана она или вывихнута, – говорит она. – Но тугая повязка удержит все на своих местах. Пока, по крайней мере. – Закрепляет бинт маленькой булавкой, прилагавшейся к нему, и спрашивает: – Как твои дела? – Я чувствую себя лучше, – отвечает Туне. Она больше не потеет; по-прежнему бледная, но лицо уже начинает розоветь. – Ничего страшного, выживу. Эмми улыбается ей. – Замечательно. Я наблюдаю за общением этой парочки, и мной овладевает странное, не совсем приятное чувство, в котором к беспокойству примешивается нечто похожее на ревность. Прикусываю себе щеку. Роберт возвращается с маленькой обшарпанной фляжкой Эмми, которую я уже видела накануне вечером. Туне с благодарностью принимает ее и делает несколько больших глотков. Лично я не уверена, что это хорошая идея, но воздерживаюсь от комментариев. – О’кей, послушайте, – говорит Эмми и, поднимаясь, отряхивает руками грязь с коленей. – Может, нам взять паузу и успокоиться немного? Перекусим малость и обсудим, как нам действовать дальше. – Верно, – поддерживает ее Роберт. У меня такое чувство, что мне самой следовало сказать это; будто она украла мою реплику. Ведь это же я – руководитель проекта, а не она. Но Эмми уже пошла за всем необходимым для обеда, а Роберт последовал за ней. Реагировать поздно. Я смотрю ей вслед, пока она идет к их фургону. Неприятное ощущение все еще не покидает меня. Не могу вспомнить, слышала ли я сама какие-то звуки в своей рации. Уж в любом случае никаких стонов… Но если они не слышали ничего, почему побежали назад? Откуда могли узнать о травме Туне? Я видела кого-то на первом этаже. Могла ли идти речь о чем-то помимо игры воображения? Могли это быть Эмми и Роберт? Но если так, то по какой причине? * * * 1 декабря 1958 года Любимая Маргарета! Счастливого первого адвента[3]! Или, пожалуй, мне следовало написать «второго»? Ведь сейчас, когда ты читаешь мое письмо, этот день, конечно, уже пришел и ушел… Он был таким приятным, этот день… Казалось, все шло почти как обычно. Я даже чуть ли не ждала, что папа, встав из-за стола утром, пойдет на работу, но этого он, естественно, не сделал. И все равно выглядел довольным – давно я не видела его таким радостным. Мама напекла на завтрак булочек с шафраном. Ты бы очень гордилась мною: я предложила отнести одну из них вечером Биргитте, причем исключительно сама, пусть мама даже совсем не заикалась об этом! Но она сказала, что Биргитта все равно не станет ее есть. Ведь она питается лишь своей холодной курятиной, лепешками и смородиновым соком. Однако мама улыбнулась и погладила меня по щеке, а также похвалила за хорошую идею и добавила, что обычно мы все равно приносим ей мягкое имбирное печенье и что это, конечно, в духе рождественских традиций. Мы пошли туда вместе. И даже Биргитта казалась более радостной, чем обычно. Мы с мамой пели для нее рождественские песни, и она вроде как пыталась подпевать нам… Однако, ах!.. Я не могу сдержаться. Мне надо рассказать тебе нашу главную новость! (Пожалуй, мама уже сообщила об этом? Хотя нет, вряд ли, она никогда не пишет ни о чем забавном.) У нас новый священник! Сейчас ты наверняка спрашиваешь себя, что здесь такого особо интересного. О пьянстве пастора Эйнара известно всем, и вообще странно, как он смог продержаться у нас так долго. Мама сердится на меня, когда я говорю об этом, но он становился все хуже и хуже в последние годы. Лена рассказывала мне, что ее папа видел, как пастор Эйнар лежал и спал на дороге несколько недель назад, и без брюк! Наверное, нет ничего плохого в том, когда ты говоришь все как есть? Ну, вот. Самое интересное здесь не то, что у нас новый священник, а то, что никто не знал о его прибытии! Здесь, в городе, обычно известно все, обо всём и всем (на днях Альберт из аптеки спросил меня относительно твоей новой квартиры!), но это было как снег на голову. Мама рассказала мне о нем, поскольку повстречалась с ним на этой неделе, однако я думала, что новый парень, о котором она говорила, кто-то вроде служки, а никак не священник. Все перешептывались, когда мы вошли в церковь. В прошлое воскресенье проповедь читал Эйнар, и его бормотание едва было слышно, но когда мы пришли на службу, посвященную началу адвента, он молча сидел в первом ряду, а за кафедрой стоял пастор Матиас. Он ужасно стильный… Ах, извини, Маргарета, наверное, нельзя говорить так о священнике? Но это правда! Он выглядит как кинозвезда, с его густыми белокурыми волосами и светлыми глазами. Они серые, как туман, с длинными темными ресницами, как у девочки. Он не особенно высокий – мама, пожалуй, даже чуть выше, чем он, но я ведь тоже не отличаюсь большим ростом, так что для меня это нормально. Если верить Матиасу, его прислали из Стокгольма помогать в наше трудное время Эйнару с приходом, и он вроде как очень хочет знать все о Сильверщерне. А когда он начал проповедовать, это было так здорово!.. Знаю, что, когда говорил Эйнар, моя внимательность всегда оставляла желать лучшего (да и твоя тоже!); зато сейчас я сидела словно околдованная. У него такой красивый голос… нежный и мягкий, как бархат… и говорил он тихо и спокойно, поэтому всем приходилось соблюдать тишину, чтобы слышать его. И тишина стояла такая, что звук падения булавки, пожалуй, показался бы в ней раскатом грома! Матиас рассказывал о Царствии Небесном, и совсем не так, как обычно делал Эйнар, – не о парящих ангелах и золотых вратах, а о нем как о чувстве. О создании его здесь, на земле. Это было так красиво, что я вся дрожала. Когда мы направлялись к выходу, Матиас вышел вперед и позвал нас. (Именно тогда я заметила, какие у него ресницы!) Ему и маме понадобилось поговорить о чем-то, о какой-то больной старой женщине, но он уделил внимание и мне тоже, посмотрел в глаза и взял меня за руку. Ах, Маргарета, я вся покраснела с ног до головы! Получилось ужасно неудобно. Но он ничего не сказал по этому поводу; просто улыбнулся и заметил, что Айна – красивое имя. По его словам, оно означает «красота» на иврите, представляешь? Хорошо еще, я сразу в обморок не упала… Пастор Матиас рассказал о своих планах организовать маленькую библейскую группу для молодежи и попросил меня, если возможно, помочь ему с этим. Естественно, я согласилась! А по пути домой мама похвалила меня за желание поучаствовать в таком деле и сказала, что это пойдет на пользу мне самой. Ах, я прямо вся на нервах, Маргарета! Если ты сможешь приехать к нам на Рождество, то сама увидишь, что я имею в виду. Но будь осторожна – ты, пожалуй, влюбишься по уши, бросишь Нильса, переберешься назад сюда и выйдешь замуж за нового пастора! А сейчас мне надо идти, мама зовет. С нетерпением жду ответа! Твоя младшая сестра Айна Сейчас Макс откидывает голову назад и громко кричит: – Эй! Его голос эхом отражается от сводчатого потолка и прочных стен и, вдоволь нагулявшись внутри, выплескивается наружу через разбитые стекла. Железнодорожная станция маленькая, но выглядит на удивление хорошо знакомой: все такие здания в Швеции строились словно под копирку. Даже в крошечном шахтерском городке в тьмутаракани. Высокие окна, каменный пол и маленькие скамейки посередине зала, где можно сидеть в ожидании поезда. – Кончай, – говорю я Максу. Он удивленно смотрит на меня. – Что? Я не могу объяснить, почему мне хочется, чтобы он молчал. Туне тогда, в школе, поняла это интуитивно. – Извини, – говорю. – Пожалуй, я немного нервничаю после всего этого… – Тебе не за что извиняться передо мной, – отвечает Макс. – Само собой, ты нервничаешь. Мне нравится, как хорошо ты держишься, вопреки всему. Невольно улыбаюсь. Если, в его понимании, я хорошо владею собой, чего же тогда он ожидал от меня с самого начала? …Алкоголь довольно быстро затуманил Туне голову, и ее потянуло в сон. Она лишь едва прикоснулась к еде, которую Эмми приготовила на обед. Когда все закончили есть, Эмми снова взяла на себя роль лидера. Обращаясь ко всей группе, но глядя на Туне, она спросила: «Может, нам прерваться и уехать?» Макс подошел к двери, расположенной с другой стороны вокзала и выходящей на перрон; сейчас он машет мне рукой. – Иди сюда и посмотри. Мы, конечно, захотим сфотографировать это? Я иду большими шагами через грязный зал, переступая через растрескавшиеся плитки в полу и чувствуя, как фрагменты штукатурки рассыпаются под моими ботинками. Послеобеденный свет мягче резкого утреннего. Макс минует двери и выходит на перрон. – Осторожно, – говорю я ему. Перрон представляет собой единый монолит, но, подобно лестнице у входа в школу, износился – бетон, из которого его изготовили, с годами успел сильно потрескаться. Напротив станционного здания стоят две отлитые из железа скамейки; обе они сильно проржавели и полностью покрыты оранжево-красной шелухой. Я фотографирую их под разными углами, не зная, насколько хорошо все получится, – не привыкла ведь держать камеру в руках. Поднимая глаза от видоискателя, слышу, как Макс прыгает с перрона вниз. От представшего передо мной зрелища становится немного не по себе. Неприятно видеть, как кто-то стоит на рельсах, даже если поезд не проходил здесь более пятидесяти лет. Не составляет труда представить станционное здание, полное людей. Я как наяву вижу ссорящихся между собой от скуки детей, женщин, надевших свои самые красивые платья для поездки в гости к родственникам. Собственную мать – ужасно молодой, когда она в восемнадцать лет отправлялась в Стокгольм, собираясь начать новую жизнь. И позже – безработных мужчин, которым некуда больше пойти, пытающихся утопить свою неуверенность в завтрашнем дне в спиртном и спящих на станционных скамейках. «Мне было двадцать лет, когда они закрыли шахту. Руда подошла к концу, да и добыча ее стала небезопасной. Разработки потеряли смысл. Это произошло совершенно неожиданно, как гром среди ясного неба. Мой отец потерял работу, и все трудившиеся там – тоже. В Сильверщерне жили 607 человек. И 277 из них пахали на шахте. Большинство женщин сидели дома с детьми. Город оказался как бы в состоянии коллапса. Никто не знал, что делать. Некоторые семьи пробовали продать свои дома, но кто захотел бы купить их в шахтерском поселке без шахты? Пара семей покинула свои жилища и уехала, но большинство не могли последовать их примеру. И прежде всего – рабочий люд Сильверщерна. Они не имели сбережений для этого». Макс, держа руку козырьком над глазами, смотрит в сторону леса, где рельсы исчезают среди деревьев. – Страшно подумать, что это был их единственный способ выбраться из города или вернуться обратно, – говорит он. Сажусь на перрон. Макс протягивает мне руку, и я берусь за нее; приземляюсь довольно неловко, хоть он и поддерживает меня. – Наверняка существовала и другая дорога, – говорю я и поднимаю камеру. Через видоискатель рельсы кажутся как бы на удалении, а лес так и вообще черт знает как далеко от меня. Золотистый свет солнца придает покрывающей пути ржавчине своеобразный блеск. На растущем вокруг вереске уже кое-где появились розовые почки.