– Хочешь, чтобы мы как Рюшамбо кончили? К соседкам не суйся. Но из Парижа надо вырваться. В любой день могут на плаху потащить, а главное, мне без прислуги – чистая мука. Я, Сашенька, тебя вельми люблю, и военный ты наверняка прекрасный, и революсьонэр самый что ни на есть гуманный, но как камердинера я бы тебя каждый день на конюшне порол. Александр не спорил. Он и впрямь не справлялся с щедро возложенными на него Василием Евсеевичем должностями дворецкого, лакея, посыльного, повара, горничной, судомойки, швеи, привратника, чтеца, шута и цирюльника. А дядюшка за табакеркой потянулся, размечтался: – Если с паспортом волынить не будут, Светлую Пасху в Санкт-Петербурге встретим, заутреню в Князь-Владимирском отстоим. Отчитаюсь перед матушкой нашей добросклонной, повинюсь – и в родные пенаты. Ох, Сашенька, как же я по соленьям и вареньям Авдотьюшки-то стосковался! И по мыльне, по «Санкт-Петербургским ведомостям», по библиотеке своей! А по псовой охоте так еще больше! Тут ведь как язычник какой живу, даже иконы не имею! – Дядюшка отмерил понюшку, вдохнул ее, оглушительно чихнул, потряс головой и добавил: – А ты прямиком к Машеньке. Вот девица – и красавица, и скромница, не чета тутошним бесстыдницам. – Дядя, я эту Машу даже не знаю! – Знаешь! – Василий Евсеевич аж рукой по столу в сердцах хлопнул. – Чего о ней не знать можно? Родители – мои соседи и друзья, сама тихая, домашняя барышня. Это о мадемуазель Бланшар мы ничегошеньки не знаем и только ужасаемся, какие вокруг нее с теткой страшные дела творятся. А о Машеньке Архиповой все известно, каждый день ее жизни на ладони! На нее еще никто не грешил, что она на пекаря донесла. И руку на отсечение даю: Машенька Архипова в ростовщиков не палила! Девица – чистая радость для всех. В церковном хоре так поет, что с вечерни на утреню остаться хочется. А какие вишневые пироги печет! С руками отъесть можно. – Я вишню не люблю, – взбрыкнул Александр, чувствуя, как брачная узда неотвратимо захлестывает его свободолюбивую шею. – Вишню он, видите ли, не любит! Зато простоволосых и наглых девиц, от которых тридцать три несчастья, он любит. Напополам с мазилкой Давидом готов их любить, прости господи. XVI В КВАРТИРЕ БЫЛО холодно и сумрачно. Габриэль зажгла сальную свечу, скинула облысевший тулупчик, раздобытый Жанеттой на блошином рынке. В сундуке хранился добротный, подбитый соболем плащ, но выходить в нем на улицы Парижа было все равно что маршировать под знаменем с бурбонскими лилиями. Развесила мокрую шаль на протянутой через кухню веревке. Прихожую заполнил густой запах сырой шерсти. Огонь на кухне Жанетта разводила только для стряпни, а камин с прошлой зимы не топили. Дрова ценились на вес золота, и даже угли жалели на обогрев. Поэтому дамы кутались в шали и не снимали митенки. Франсуаза кулем плюхнулась на стул. Это она так после казни королевы изменилась. Прежде даже в самых отчаянных обстоятельствах трепыхалась, как дикая птица в клетке, постоянно билась о новые запреты и ограничения, неустанно пыталась высвободиться, придумывала, как обойти препятствия, как спастись, как выжить. Следила за каждым событием, любое действие властей комментировала остроумно и зло, словно ее насмешка лишала якобинские декреты действенной силы. А этой зимой до газет не дотрагивалась, на улицу выходить отказывалась, ничем не интересовалась, целыми днями лишь сидела у окна и разглядывала серое небо с голыми ветвями каштанов, вертя в пальцах единственное сохранившееся колечко, которым когда-то обручилась с виконтом де Турдонне. Шаловливая, энергичная, юная душа Франсуазы покинула тело, и тетка стала ко всему равнодушной. Габриэль ее жалела, но еще больше злилась. Так воспринял бы лейтенант бегство генерала посреди долгой и изматывающей кампании. Вся забота теперь легла на нее. Никто не указывал ей, никто о ней не беспокоился. Нацепи племянница фригийский колпак, Франсуаза не заметила бы. От внезапной независимости и ответственности Габриэль сделалась жестче и сильнее. Юбки ее стали короче, шаг – шире, локти – острее, а взгляд – холоднее. Теперь, когда гражданки-патриотки на улице кричали «Хлеба и мыла!», гражданка Бланшар кричала громче прочих. И когда из бакалейной лавки выкатили бочки с сахаром и принялись самовольно отвешивать сахар по справедливой цене – двадцать два су за фунт, Габриэль отвоевала и сахар, и кофе, и мыло. Скоро воспитанница монастыря Святой Троицы начнет драться с прачками за рыбу на рынке. На плите осталось немного мучного супа с салом. Габриэль разлила его по тарелкам. Молодого Ворне угрозы Планелихи, кажется, только позабавили. Что он подумал, когда услышал про Жака-Луи Давида? Неважно. Не настолько она дорожит своей репутацией, чтобы ради нее лишиться крыши над головой. Бригитта, услышав о покровительстве Давида, струхнула, а с Ворне этих никакого толку. Сами-то они кто такие? В лучшем случае спекулянты и перекупщики, а в худшем – шпионы и провокаторы. Старикан Ворне похоронил последнюю их возможность вырваться из Франции, выдав заговор Франсуазы. После ужина убрали со стола посуду и разложили на нем огромный ворох принесенной Жанеттой одежды, нуждавшейся в перешиве и починке. Габриэль распарывала старые швы крохотными изящными ножницами, предназначенными снимать дорогое золотое шитье с прошлогодних нарядов, а Франсуаза молча и безучастно сшивала изношенное тряпье аккуратными мелкими стежками. На ее фарфоровом наперстке танцевали галантные кавалеры и очаровательные дамы. Они были созданы помогать в изящном рукоделии, но даже для них наступили плохие времена: теперь им приходилось нырять в чужие, слежавшиеся, дурно пахнущие лохмотья. Наконец остался только перекрашенный бархатный фрак и линялое платье из саржи. Франсуаза повертела ткань, склонила голову – Только если сузить юбку. Тогда, может, хватит ткани, чтобы поменять рукава. – Тетя, а помните амазонки, которые мы в Англии заказывали? А жемчужное парчовое платье, в котором я представлялась ко двору? Франсуаза с усилием резала ткань, обеими руками нажимая на скрипучие ржавые ножницы: – Интересно, кто носит его теперь? Какая-нибудь торговка рыбой? Габриэль встряхнула фрак, окрасивший руки в чернильный оттенок. – Если бы пять лет назад мне кто-нибудь сказал, что мы с вами будем выворачивать потертые воротнички… Франсуаза еще ниже склонилась над шитьем: – Это я виновата. Каждый день корю себя… Умные люди эмигрировали, и мы тоже могли бы сейчас в какой-нибудь уютной женевской гостиной ужасаться новостям из несчастной Франции. С наигранным воодушевлением Габриэль сказала: – Да что вы, тетя! Вот увидите, мы еще будем развлекать гостей анекдотами о своем теперешнем житье. Франсуаза сухо засмеялась: – Ни за что. Я никогда никому не признаюсь, что перекраивала ветхий, пропотевший атласный жакет виноторговца. – Когда все это кончится, я до иголки не дотронусь! Никакого тошнотворного рукоделия, никакого затворничества! Будем развлекаться, веселиться и устраивать большие приемы. – Да. Никто не будет обсуждать, где раздобыть сыр и вино. Все кавалеры вновь будут галантными и безрассудными, а дамы – легкомысленными и игривыми, как на этом наперстке. Люди будут флиртовать, шутить, проигрывать состояния в карты, а головы терять исключительно из-за любви. И разговоры снова будут полны острот, неожиданных сравнений и стихотворных экспромтов. А самые важные, самые неотложные новости будут о вырезе корсажа и длине юбок. И балы, – взгляд Франсуазы уплыл к окну, – я так соскучилась по балам… Революция уничтожила королевский двор, изгнала из жизни скрывающейся аристократки любезных кавалеров, заставила старорежимных вместо кружения в менуэтах и сочинения мадригалов торговать, давать уроки и шить. Превратила гордых и уверенных владелиц салонов в трясущихся от страха ситуайенок. Но из всех потерь последних лет Франсуаза мучительней всего тосковала о самой ничтожной – о своей красоте и приносимых ею удовольствиях. – Виконтесса де Турдонне, вы еще будете очаровывать весь двор изяществом вашего менуэта. Ее уже никто так не величал. Титулы давно отменили, и, по счастью, обе успели избавиться в документах от аристократических частиц «де» еще в те времена, когда это было возможно. Но эти вынужденные и временные меры спасения, разумеется, не превращали виконтессу в гражданку. Габриэль отбросила гнилое тряпье: – Безопасность и деньги, тетя, – вот что нам необходимо. У кого-то сейчас много денег и много власти. Надо только суметь найти правильного человека. Франсуаза улыбнулась, взбила волосы, глаза заблестели: – Архиепископ Парижа венчает тебя с маршалом Франции. Или с принцем крови. Ты будешь неотразима в белом шелковом крепе и брюссельских кружевах. Принц представлялся высоким, стройным, длинноногим. У него оказался ястребиный нос, упрямо сжатые губы, светлая прядь спадала на левый глаз. – Ах, тетя… Это самые настоящие несбыточные мечты отрубленной головы. Потому что мы уже эти отрубленные головы, – злые слезы закапали на саржевую юбку. – Прежняя жизнь никогда, никогда не вернется. Нам надо приспособиться к новой. И я это сделаю. Так или иначе я спасусь. Любой ценой. Свеча зашипела и погасла, выпустив густое облачко чада. Обе сидели в темноте, не в силах вернуться к отвратительной ветоши. Внизу оглушительно бабахнула входная дверь. На лестнице раздался грохот мужских сапог, крики, голоса. И сразу сердце девушки рванулось всполошенной птицей, тело сковал страх, рот пересох. Дверь затряслась от ударов ног и прикладов, Габриэль и Франсуаза оцепенели. Задвижка слетела с петель, внутрь ввалились жандармы. XVII УТРОМ АЛЕКСАНДР НАТКНУЛСЯ на лестнице на домовладелицу. Бригитту туго обтягивало переливающееся платье из коричневого репса, а на обрюзгшем лице светилась радость – тихая и благостная, как свеча перед иконой. – Милая Бригитта, приветствую вас этим прекрасным утром. Тон легкого заигрывания предназначался компенсировать Планелихе вчерашнюю неудачу при попытке изгнать соседок. Но, похоже, она и сама не унывала. – Ну что? Арестовали, арестовали гражданку-то Турдонне, – сообщила Бригитта тоном, каким глубоко верующие восклицают «Воистину воскресе». – Небось этот комиссар постарался, который за племянницей ее таскается. Я ведь слышала, как Турдонне с ним во дворе ругалась, выгнала его. Вот он и донес на нее в отместку. Спесивая дамочка была. – Что значит «была»? Вдова только загадочно улыбнулась. Александр чертыхнулся, одолел в несколько прыжков лестничный пролет, заколотил в дверь соседок: сначала кулаком, а потом и ногой. Внутри стояла мертвенная тишина. Габриэль-то куда девалась? Наверное, пытается как-то спасти тетку. Как? К Давиду пошла? К коммуняке? Впрочем, какое у него право осуждать ее? Просто лучше об этом не думать. Заскочил домой, сдернул с вешалки новый плащ и, не объясняя ничего дяде, который опять непременно заталдычил бы, что Франсуаза Турдонне – доносчица и агент Дантона, выскочил на улицу. Он не мог бездействовать, когда арестовали тетку мадемуазель Бланшар. Все дядюшкины обвинения – только смутные подозрения, а гильотина – вот она, в ней все четко и остро, вплоть до лезвия. Вспомнил уродливую ссору с соседками под проливным дождем, угрозы Габриэль и вчерашние намеки Планелихи. Не хватало, только чтобы бедняжки заподозрили, что он и дядюшка каким-то образом причастны к этому аресту. На улице остановился. Где ее искать? Тюрем в Париже все больше. Люксембургский дворец, прежде королевский, дворец Шантийи, некогда принадлежавший Конде, и монастырь кармелиток – все они теперь служили местами заключения. Начал с ближайшей женской тюрьмы Ла-Форс, расположенной тут же, в Маре. Мороз схватил ноздри, лицо сёк мелкий колкий снег, темные облака навалились на крыши, дыхание клубилось теплым белым дымом. От свежего лошадиного навоза, на котором грелись наглые парижские воробьи, поднимался пар. Александр потрогал спрятанный за пазухой список гвардейца. Не он ли причина ареста мадам Турдонне? Что может грозить тому, кто исполняет сомнительные поручения таинственного агента Дантона? Гибель. Женщин теперь казнили так же легко, как и мужчин, а женщин, замешанных в политику, еще и с особым рвением, в качестве назидательного примера всем прочим – чтобы не вообразили, будто революция их сделала равными мужчинам, чтобы не смели встревать в общественную жизнь. В ноябре обезглавили Олимпию де Гуж, сочинившую «Декларацию прав женщин», совсем недавно отрубили голову мадам Ролан. Предводительница похода на Версаль Теруань де Мерикур от унижения публичной порки потеряла рассудок. Воронину повезло: в канцелярии Ла-Форс обнаружилась заключенная Франсуаза Турдонне. В чем обвиняется, писарь не знал. Зато прекрасно знал, чем и как узнице можно помочь: за двадцать семь ливров и двенадцать су она получит постель на целый месяц, за три экю подадут горячий обед (такой, что и на ужин останется), за пять экю выдадут шерстяное одеяло. – А увидеться с заключенной можно? – Можно, за десять экю. Филипп, проводи гражданина. Робеспьер, конечно, посылал людей на гильотину исключительно ради торжества свободы, добра и братства, но надзирателям тюрем террор принес вполне материальные блага. СУМРАЧНУЮ ВОНЮЧУЮ ЗАЛУ с обшарпанными стенами и сводчатым потолком перегораживала решетка. Со стороны Воронина теснились визитеры: он вмиг узнал темные пряди волос Габриэль и светлую шаль на ее плечах – и накатило неимоверное облегчение, что она тут, а не у Давида. За перегородкой стояла Франсуаза. Александр протиснулся к дамам. У Габриэль было несчастное, заплаканное лицо, над правой бровью виднелась плохо замазанная кровавая ссадина. Александр старался не пялиться, но разбитый лоб сам бросался в глаза. Она заметила его взгляд: – Это жандармы прикладом. У него так зубы сжались, аж скулы свело. Столько ночей он валялся без сна, а вчера, как назло, дрых без задних ног, ничего не слышал. Франсуаза тоже выглядела потрепанной. Александр не стал терять времени: – Простите, я пришел в надежде помочь вам.