Ноздри Александра забил густой железный дух. Сотни жирных мерзких мух летали над останками тех, кто изменил историю человечества. XXII ПЕРВЫЙ МЕСЯЦ ПОСЛЕ казней прошел в глухом, душащем отчаянии. Раскаленными щипцами терзали жалость к казненным и стыд за то, что позволил гвардейцу помешать себе. Поначалу Александр с замиранием сердца ждал появления этого человека, обещанных объяснений, указаний, но тот испарился. Стало ясно, что мнимый гвардеец насулил невесть чего, лишь бы остановить Александра. Да Воронин и сам уже признал, что задуманный жест был всего лишь нечестной попыткой поставить себя, ничего не совершившего, в один ряд с отважными смельчаками. Ну отрубили бы голову – и что толку? Ни единая душа, кроме оставшегося без няньки дядюшки, не заметила бы. Пасха минула никем не отмеченной, не подарившей ни обычного духовного очищения, ни надежд. Свои наивные мечты о героических поступках Воронин старался не вспоминать. Даже не надеялся выбраться из Франции живым. Страдание сменилось апатией. Из дому выходил лишь по хозяйственным надобностям. Сегодня возвращался с рынка и едва вошел в парадное, как на него обрушились гудящие в лестничных пролетах голоса. Тотчас признал склочную ругань Планелихи: – Тут не место врагам народа! Контракт был не с тобой, а с гражданкой Франсуазой Турдонне! А где она сейчас? Койку в Ла-Форс снимает! Мои ассигнаты ей, видишь ли, нехороши показались! Надо бы вступиться. Что бы Александр ни думал о Габриэль, в чем бы ее ни подозревал, нельзя позволить старой перечнице издеваться над одинокой девушкой. Уже взбежал на первый этаж, намереваясь запереть обидчицу в ее собственной привратницкой, но остановил наждачный голос Шевроля: – Сгинь, мерзавка! Загрохотали перила от тяжести брошенного на них тела. Воронин не удивился бы, если бы эти двое перешли к открытой потасовке. – Сама ты враг народа! Габриэль – санкюлотка получше тебя! Еще раз к ней привяжешься, отпробуешь моей конституции! Снова затряслись кованые ограждения, и придавленной кошкой завизжала Планелиха. Прекрасно, у мадемуазель Бланшар имеется гораздо менее щепетильный и куда более напористый защитник. Да и сама Габриэль вовсе не кроткое, безобидное и тихое существо. Ворониным давно пора съехать из этого дома куда угодно, черт с ними, с уплаченными деньгами, вот только сил нет заниматься переездом. Пока отпирал дверь квартиры, успел насладиться истошным визгом домовладелицы: – Ты тут потише, комиссар нашелся! Ты-то кто такой? Эбертист недобитый? Скоро тебя самого национальная бритва побреет! Лучше старого моряка домовладелица чуяла, куда дул ветер революционных перемен. ДОМА АЛЕКСАНДР НЕ выдержал, пожаловался дядюшке: – Иногда я готов убить Планелиху. Дядя нацепил очки, выпрямился в кресле, строго оглядел племянника: – В последнее время ты очень опростился, Александр. Посмотри, как ты выглядишь, – с омерзением кивнул на распахнутый ворот блузы, на развязанный шейный платок. – А все потому, что повелся со всякими смутьянами вроде этого Демулена, земля ему пухом. Не сердись, дружок, но я с горечью замечаю, что интересы у тебя стали самые низменные. Судьба Франции, Планелиха, будущее человечества… Точь-в-точь как у последнего французского трубочиста. Сам дядюшка, проведший Пасху без благой вести, христосования и любимого овсяного киселя, интересовался исключительно одними паспортами и содержимым кухонных котлов. – Это Планелиха донесла на мадам Турдонне. И на булочника Нодье наверняка тоже она. А теперь мерзкая баба выживает из дома мадемуазель Бланшар. – Если судить по шуму, мадемуазель Бланшар весьма успешно отбивается. – Ее Этьен Шевроль защищает. – Повезло, значит, мадемуазель Бланшар, есть кому о ней позаботиться, – Василий Евсеевич привычно нахохлился. – Жаль, никого на свете не волнует, что я тут погибаю от голода, холода и тревоги за тебя. Ублажив погибающего Василия Евсеевича, изрядно, кстати, округлившегося за месяцы голода, холода и тревоги, Александр устроился в оконной нише на широком подоконнике. Жаркий июньский вечер душил сладостью жасмина. Откуда-то доносился топот ног, среди стен узкой улочки метался смех веселой компании, звякнула разбитая бутыль, заскрипели ржавые ворота. По булыжникам прогрохотала тачка. Внутри шевельнулось мучительное и одновременно сладкое томление. Такой прекрасный вечер, а насладиться им уже не могут ни Камиль, ни Люсиль, ни Дантон – их в этом мире больше нет. Тяжело остаться в живых одному из всех, особенно тяжело, если только нюхаешь жасмин, вместо того чтобы спасать человечество. Но на подвиги не осталось задора. Стемнело, из окна потянуло прохладой, на ратуше пробило десять часов. Мнимый гвардеец обманул. Но теперь, когда Воронин догадался, кем был этот человек на самом деле, он понял, как мог орден Святого Людовика попасть к мадемуазель Бланшар. Конечно, Габриэль сослалась на Этьена только потому, что скрывала личность истинного дарителя. Напрасно Александр в сердцах напрямик обвинил ее в убийстве и ограблении Рюшамбо. Теперь нашлось куда более правдоподобное объяснение. Не был гвардеец агентом Дантона и никого не выдавал. И список его, хоть и имел прямое отношение к побегу Марии-Антуанетты, не был списком предателя. Гвардеец участвовал в организации побега, а в списке фигурировали те, кто жертвовал на эту затею, и те, кому эти средства следовало перечислить: подкупленным тюремщикам, охранникам и Франсуазе Турдонне. Недаром та отказывалась поверить в его предательство. Ради освобождения королевы Рюшамбо мог отдать не только сто ливров, но и орден с сапфировым перстеньком, особенно если узнал, что владельца казнили. А мнимый гвардеец передал драгоценности тогда еще свободной пособнице королевы – мадам Турдонне. Думать о Габриэль стало немного легче. Зато намного труднее стало не думать о ней. XXIII СРОЧНАЯ ГОРОДСКАЯ ПОЧТА доставила требование Жака-Луи Давида немедленно явиться в его студию – принять участие в подготовке праздника Верховного Существа, назначенного на двадцатое прериаля (восьмое июня по старому стилю). Художник не вызывал Габриэль с марта, с того самого дня, когда в ателье внезапно ворвался молодой Ворне. Она успела с облегчением поверить, что мэтр потерял к ней интерес. Увы, не потерял и не забыл. А сама она хотела бы забыть, но не получалось. Вот и теперь поднялась душная волна стыда и ярости. Неизвестно, чего потребует от нее Давид, но ослушаться и не явиться невозможно. Живописец становился все влиятельнее. Репродукции его картин украшали учреждения взамен распятий или портретов монархов. Только пару недель назад он вместе с остальными членами своего Комитета отправил на гильотину Мадам Елизавету, сестру короля Людовика XVI, а заодно и еще двадцать пять «подозрительных». Не избежал эшафота и великий естествоиспытатель Лавуазье, следует полагать, тоже не без ведома члена Комитета общественной безопасности. Ученый просил отсрочить приговор на две недели, чтобы закончить свои опыты, но республика заявила, что гении ей не надобны. Зато остался прекрасный портрет, написанный его палачом несколько лет назад. Осужденную на шесть месяцев Франсуазу все еще не освободили. А единственный защитник Габриэль Этьен Шевроль потерял свои должности и посты и стал тише воды и ниже травы. С тех пор как начались гонения на эбертистов, прежние заводилы из коммуны умолкли и попрятались. Зато Бригитта Планель чуяла беспомощность жилички, как упырь свежую кровь. Позавчера снова угрожала и скандалила, а скотина Шевроль только дубинкой поигрывал. Не сегодня-завтра домовладелица стукнет, что ее постоялица – «подозрительная». Сертификат о благонадежности спасает при случайной уличной проверке патрулей, но если начнут выяснять, откуда он взят, и покопаются в прошлом гражданки Бланшар, очень быстро выяснится, что она бывшая аристократка. Бежать некуда и помощи ждать неоткуда. Даже Александр Ворне, казавшийся таким самоотверженным и прежде всегда готовый прийти ей на помощь, окончательно отшатнулся. Казнь «снисходительных» сломала его. Раньше Габриэль каждое утро слышала уверенный, быстрый бег соседа по лестнице, подходила к окну и видела высокую длинноногую фигуру, пересекающую дворик широкой, летящей поступью: руки в карманах редингота, хвост светлых волос мечется по широкой спине в такт шагам. Вечером, насвистывая, взбегал обратно через ступеньку. Прежде он и с гражданкой Планель всегда умел взять правильный тон – одновременно и насмешливый, и презрительно-ласковый, но неизменно обуздывающий вдовушку. А после казни Демулена изменился, превратился в затворника. Жанетта рассказывала, дома месье Ворне валяется на диване и даже не замечает, когда книга падает ему на грудь. Так и лежит, заложив руки за голову и уставившись в потолок невидящими глазами. Габриэль представляла себе ястребиный профиль, светлые пряди на подушке, длинные, разбросанные по дивану ноги. Становилось жарко, и хотелось оборвать Жанетту, но она не обрывала. При редких встречах проходила мимо соседа с каменным лицом, только в горле каждый раз поднимался ком вязкой, горькой обиды. После ареста и казни Люсиль он и вовсе смотрел на нее волком. И это в то время, как она сама едва жива. Апрель и май прошли в страхе, одиночестве, унижениях и тревогах за себя и за тетку, по-прежнему отбывавшую заключение в Ла-Форс. Чтобы выжить в тюрьме, необходимы деньги, а все ценное давно продано. Раньше Франсуазу поддерживал неприсягнувший республике аббат, собиравший пожертвования на безвинных узников режима, но в последнее время в Париже у порядочных людей не осталось денег, а непорядочные больше не старались купить прощение небес делами милосердия. Теперь спасти Габриэль могла только она сама. Перед тем как отправиться в Лувр, девушка красиво уложила волосы, слегка нарумянила щеки и оттенила губы карминной помадой. Мужчины наперебой стремятся выполнять капризы красивых, уверенных в себе и благополучных женщин, но не торопятся спасать изнемогших, слабых и погибающих. С одним-единственным исключением. Впрочем, Александр Ворне вообще ни на кого не похож. ПОСЛЕ ОСЛЕПИТЕЛЬНОГО СОЛНЦА июньской набережной мраморная прохлада Лувра показалась темным и сырым колодцем. На сей раз мастерская Давида была полна подмастерьев, учеников и посторонних. Все они сгрудились вокруг небольшой платформы, на которой Максимилиан Робеспьер примерял церемониальное облачение первосвященника. Художник угодливо суетился вокруг: – Максимилиан, попробуй с этим снопом в руках. Сцевола, заколи тогу на плече гражданина Робеспьера повыше и расправь складки. Сцевола подобострастно выполнял указания мэтра. Давид отходил, придирчиво рассматривал щупленькое Верховное Существо, как будто заколотая выше или ниже брошь могла превратить якобинского вампира в Юпитера. – Нет, сноп не пойдет. Лучше с какой-то революционной символикой. «С гильотиной», – подумала Габриэль. Гражданин Робеспьер послушно и невозмутимо поднимал посох, вздымал трехцветное знамя и позволял украшать свой пудреный парик поочередно то лавровым венком, то митрой, то красным фригийским колпаком. – А, гражданка Бланшар, наконец-то! – недовольно бросил Давид и тут же сделал вид, что забыл про нее. Она не видела Давида с весны. С тех пор создатель совершенных тел классических героев еще больше растолстел, вечный флюс еще беспощаднее перекосил пухлую физиономию. Но мэтр по-прежнему неустанно радел о воплощении идеалов революции: все ателье заполняли гипсовые аллегорические фигуры. Добро, Любовь к Свободе, Ненависть к Тирании, Патриотизм и Революция Единая и Неделимая были похожи на античные статуи, а идолы пороков, наоборот, напоминали драконов, пронзенных копьем святого Георгия. Габриэль встала поодаль, не мешая Давиду ублажать Неподкупного. – Максимилиан, после твоей речи ты подойдешь к монументу, на котором будет написано: «Единственная надежда иностранцев», – и этим факелом истины ты подожжешь все гидры атеизма, честолюбия, гордыни и раздора. Когда они сгорят, на их месте появится вот эта фигура Мудрости. – Мудрости? – скривил тонкие губы Робеспьер. – Это не напоминает извращенный культ Разума Эбера? Давид запнулся, но тут же принялся убеждать: – Нет, нет, это же будет только один из множества атрибутов Верховного Существа. Ты же сам одобрил план Исполнительного комитета народного образования. А потом ты произнесешь свою речь против атеизма. Ты нашел самые убедительные и неоспоримые доводы, утешающие нацию, истерзанную атеизмом! Жан-Жак Руссо плакал бы от счастья, если бы слышал тебя. – Да, – деловито кивнул Робеспьер. – Я доказал, что атеизм во Франции хотели утвердить короли. Габриэль изумленно оглянулась на Давида, чтобы убедиться, что это была безвкусная и жестокая издевка над казненным монархом. Но все восприняли эту абсурдную, неправдоподобную ложь как нечто само собой разумеющееся. Чем больше инакомыслящих уничтожали эти комитеты, тем увереннее в собственной правоте они становились. И эта их убежденность в обладании конечной истиной позволяла им уничтожать несогласных. Не замечали, что якобинцев уже все французы возненавидели: собственники – из-за принудительных пожертвований и поборов, торговцы – из-за законов о максимальных ценах, крестьяне – из-за гонений на священников и экспроприации урожаев. Даже санкюлоты и те возмущались ограничением своей заработной платы и нескончаемыми насильственными мобилизациями. Введенный Робеспьером в начале мая культ Верховного Существа только лишний раз подтвердил безумие всего происходящего. Верховное Существо, казалось, питалось человеческими жертвами: каждый день гильотинировали такое множество несчастных, что, несмотря на горы песка и соломы, почва на площади Революции больше не могла впитывать кровь, и жители округи стали жаловаться на непереносимую вонь. Земля отказывалась носить это жуткое сооружение. Пришлось передвигать гильотину с места на место. Казнили по любому доносу, без следствия и без защиты, исходя исключительно из внутреннего чувства присяжных, которое неизменно советовало судьям казнить обвиняемых, дабы не оказаться на их месте. Давид суетился: – Максимилиан, ты спас нацию от растлевающего ее атеизма! Но Робеспьера было уже не насытить угодливыми восхвалениями. Недовольно сверкнул стеклами очков, кашлянул в платочек. – Потому что я и есть народ. Мне сказали, ты возмущался, что я передал новые декреты о правосудии прямо Конвенту, минуя Комитет общественной безопасности. Ты не доверяешь Комитету общественного спасения и Конвенту? Похоже, сам триумвир теперь не доверял даже собственным соратникам. Ему всюду виделись враги, в своих речах он беспрестанно обличал «контрреволюционеров, сброд честолюбцев, интриганов, болтунов, шарлатанов, иностранных агентов, атеистов». Но удивительное дело: уничтожали порочных, а все меньше оставалось безупречных. Робеспьер не замечал, что его отвлеченные, заимствованные у философов идеи никто не разделял. Проконсулы грабили провинцию, члены комитетов и депутаты Конвента сводили личные счеты или, наоборот, пытались спасти заслуживающих казни. Добродетельными оставались только сморчок Робеспьер, безжалостный Сен-Жюст, Кутон с его парализованными ногами и мертвой душой и мадам Гильотина. Давид смутился, вытер в растерянности лоб: – Ничего подобного, Максимилиан, я ни в чем не упрекал тебя. Это говорят только те, кто завидует нашей дружбе. Упоминание дружбы не смягчило Неподкупного: – Необходимо в кратчайшие сроки уничтожить всех врагов народа. – Снова кашлянул в платочек и посмотрел внутрь платка: неужто его время истекает? Раздраженно сдернул с себя тогу – Я останусь в голубом фраке. И возьму сноп колосьев. – В голубом фраке, со снопом – это будет прекрасно! Это то, что я искал! – восхищенно подхватил Жак-Луи.