– Нет, с ними тоже не повезло. Супруги Брийе – люди рачительные, они бы позаботились забрать свои ассигнаты, иначе зачем понапрасну наживать неприятности и хлопоты? Но деньги так и остались в кармане Бригитты. Так что следователь колебался между хрупкой девицей Бланшар, с которой Планелиха враждовала, и мной, способным таким образом защитить барышню от выселения. – Если полиция колебалась между ней и тобой, то, зная твою галантность, я удивляюсь, почему ты еще не арестован. Александр плеснул в бокал вина, перебрался в любимую оконную нишу, усмехнулся: – Я никак не мог убить Планелиху. Ведь мы с вами, Василь Евсеич, провели всю ту ночь за разговорами в пекарне у Нодье. Василий Евсеевич поперхнулся: – А-хм… горячий чай, однако. – Помолчав, уточнил: – Напомни мне только, за какой такой надобностью я нанес визит сдобной булочнице? – Мы пошли прогуляться и заодно, увидев свет, зашли к ней поблагодарить за дивные бриоши. Вспомнили? Я до рассвета рассказывал Мартину, ее сыну, о плавании в Америку. Парень мечтает стать юнгой. – Как же, как же! Как это я запамятовал? Славный мальчуган. Так и вижу его э… на рее. А прекрасная Розали и мечтатель Мартин тоже помнят наш визит? – О да! Не сомневайтесь, дядя. Я только что проходил мимо и освежил их память. – Не знаю, насколько сегодня можно полагаться на чью-то память. – Не волнуйтесь. У них есть веские причины отлично помнить нашу встречу. Так что я убедил комиссара тщательно расследовать все улики, указывающие на мадемуазель Бланшар. Дядя смахнул с халата крошки, покачал головой: – Ну и ну. Извини, этого я одобрить никак не могу. Все ж таки девица, и ты к ней был неравнодушен. Ты прямо сам каким-то неумолимым Робеспьером заделался. – У меня не было выхода, – с досадой поморщился Александр. – Мне необходимо остаться на свободе! С этим утверждением Василий Евсеевич спорить не стал: – Ну, всяко лучше, чем тебя бы цапнули. – Выбрал следующую плюшечку, придирчиво ее осмотрел: – А все эмансипация эта. Страшное дело, что с женщинами творит. То ли дело наши лебедушки. Вот Машенька Архипова – котенка не обидит. Петуху на дворе голову рубят, так она в обморок. Вот ей, я уверен, и в голову не пришло бы с дубиной на людей набрасываться. Александр со всей силы грохнул бокал о стену. Дядюшка осторожно опустил чашку на блюдце, нацепил очки: – Ты что это, милый друг? Посуда-то чем виновата? Машенька, если хочешь знать, – нежная, сердобольная девица. – При чем тут ваша Машенька?! Одинокой и беспомощной мадемуазель Бланшар в революционном Париже потуже пришлось, чем вашей Машеньке в ее родительском тереме. Домовладелица выгоняет Габриэль на улицу Шевроль силком тащит под венец. Никто не знает, как повел бы себя в таких обстоятельствах. А теперь ей грозит быть казненной – либо как убийце, либо как аристократке. Дядюшка аккуратно промокнул усы салфеткой, успокоил: – Ну, двух смертей не бывать, а одной не миновать. Ты, главное, не переживай так. Девица Бланшар хоть и аристократка, а благородства в ней ни на грош. – Передо мной она ни в чем не виновата, зато я с самого начала понапрасну подозревал ее то в одном, то в другом. Вот и Рюшамбо вовсе не она застрелила. Оказывается, его Шевроль дубиной порешил. – Ты с этим Рюшамбо определись наконец: то его гвардеец пристрелил, то соседки, то Шевроль, то опять Габриэль. А теперь, оказывается, в него и вовсе никто не стрелял! Александр смахнул со лба мешавшую прядь: – Меня самого этот пистолет сбил с толку. – Так, может, Шевроля она в ломбард послала? – Нет. После того как я сказал, что видел орден Святого Людовика у Рюшамбо перед самым ограблением, она сама спрашивала Этьена, откуда он его взял. – Небось нарочно, чтобы ты ее не подозревал. – Она даже не знала, что я рядом был. Я поднимался по лестнице и совершенно случайно услышал, как Шевроль ей ответил: «На рынке, на улице Конвента». Это бывшая Сент-Оноре, там сплошь лавки ювелиров и золотых дел мастеров. Только он соврал, разумеется. Сам Рюшамбо пришил и ограбил. Но одно то, что ростовщику череп дубиной раскроили, доказывает, что Габриэль там ни при чем. – Похоже, соседушка наша – исключительно везучая особа. Вот и со своевременным арестом Шевроля ей удивительно подфартило. Александр не ответил, только сморщился как от боли. Василий Евсеевич голову по-птичьи наклонил, сбоку оглядел племянника: – Сдается, ты знаешь больше, чем говоришь. Надеюсь, ты не собираешься ради спасения этой девицы всю Францию перевернуть? Александр решил, что вопрос риторический и ответа не требует, закинул голову на сцепленные на затылке ладони, кивнул на газетную кипу: – В газетах-то о чем сегодня пишут? Дядя поправил очки, пошелестел страницами «Журнала дебатов и декретов», в котором, впрочем, вместо дебатов давно публиковались одни декреты. – Пишут, что теперь вместо Божьих заповедей по заветам Руссо жить будем. Кумиры твои Францию в чистый парадиз превращают. Отказались, вишь, от никчемной «доктрины гуманности». Хоть мне казалось, она и до сих пор им руки не туже гнилого вервия связывала. Александр рассеянно пробормотал: – Не повредило бы чрезмерное чтение газет вашему рассудку… Василий Евсеевич вздернул бровь: – Моему рассудку? Вся страна свихнулась, а ты предлагаешь мне остаться единственным здравомыслящим? Перечитал ликующий газетный отчет о том, что отныне благодаря истинным патриотам Кутону и Робеспьеру отменены лишние проволочки перед казнью, такие как допрос обвиняемых и вызов свидетелей защиты. Всем гражданам вменяется в обязанность донести на любого известного неблагонадежного, который тут же будет арестован. Все враги народа наконец-то будут изобличены и уничтожены в кратчайший срок. Александр протер лицо ладонями: – Нас может спасти только прекращение террора. Василий Евсеевич вытащил фуляровый платок, трубно высморкался: – Так вот для чего тебе на свободе надобно остаться? В Бруты метишь? А на эшафот попадешь, что я твоей матери скажу? А Машеньке? – С Брутом не смею даже равняться. Брут Цезаря ради республики убил, самому ему ничто не угрожало. А я наши собственные жизни спасаю: мы все в очереди на гильотину. – Да только один ты эту очередь распихиваешь, вперед торопишься. Александр ответил невпопад, думая о своем: – Пока за Робеспьера Национальная гвардия, он непобедим. – А с чего ты взял, что гвардия будет за Робеспьера? – Они солдаты. Привыкли повиноваться своему командиру. А их командир Анрио предан Робеспьеру. – М-м-м… – дядюшка нашарил табакерку, раскрыл ее и задумчиво исследовал содержимое. – А не ты ли мне толковал, что власть, неуязвимую снаружи, следует рушить изнутри? Александр грыз ноготь, уставившись в окно. Василий Евсеевич уже и понюшку взял, и прочихался, и снова в газетный отчет углубился, когда племянник наконец спрыгнул с подоконника. – Кажется, я знаю человека, который наловчился носить гвардейскую форму. XXX МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕЧЕК С зеленоватым лицом уже час вещал с трибуны Конвента монотонным и бесстрастным голоском. – Необходимо, – бубнил он с листка, – возобновить состав Комитета общественного спасения, очистить Комитет общественной безопасности, создать правительственное единство под верховною властью Конвента… Последний раз Робеспьер появлялся на этой трибуне полтора месяца назад. Сегодня, восьмого термидора, двадцать шестого июля по старому стилю, его слушали иначе. Даже всегдашние ярые его сторонницы-вязальщицы, прежде сопровождавшие каждую казнь оскорблениями и ликованием, – теперь предпочитали вязать по домам. Триумвир, несомненно, пришел помериться силами с мятежными депутатами. Он нападал на них, туманно называя их «партией дурных граждан», и указывал на существование заговора против общественной свободы в недрах самого Конвента. Обвинения звучали неопределенно. Члены ассамблеи переглядывались, никто не был уверен в собственной безопасности, призывы «возобновить» и «очистить» не вызвали прежнего энтузиазма. Строго говоря, в Конвенте виновны были все и вся, вплоть до колокольчика председателя. Какой-то высокий светловолосый молодой человек на галерее для публики громко произнес: – Это похуже королевских летр де каше[7]. Со своего места наверху горы на него оглянулся депутат Шарлье. Он был якобинцем, но тоже хотел ясности. Шарлье повернулся к трибуне и крикнул выступающему: – Назови тех, кого ты обвиняешь! Однако Робеспьер отказался. В Конвенте воцарилось молчание. Каждый чувствовал себя под угрозой проскрипции.