Внезапно тот же гражданин из публики зычно крикнул: – Робеспьер хочет карт-бланш! Он имеет в виду всех вас! Этот оклик хлестнул депутатов. А выкрикнувший перегнулся через ограждение галереи и бросил в зал: – Один человек парализовал волю Конвента, и этот человек – Робеспьер! Неожиданно его поддержал Бийо-Варенн. Вскочил и Фрерон: – Кто из нас может свободно выражать свое мнение, зная, что за это могут арестовать? Ответом ему были аплодисменты. Депутаты смелели. Они – неслыханно! – отказались печатать речь Неподкупного. Робесьпер сошел с трибуны растерянный. Его всегда слушались, поэтому он не знал, как бороться с враждебным залом, как подчинить противников своей воле. Многие подходили к Александру и выражали свое восхищение. Мельком пронеслась мысль, что все они боятся, что некоторые колеблются и будут готовы спасти свою шкуру доносом на готовящийся заговор. Но отступать было некуда: затея с самого начала была отчаянной, и Габриэль оставалась заложницей успеха переворота. Что бы она ни совершила, Александра мучительно скручивало при одной мысли о том, что ей могут отсечь голову. Вечером Робеспьер прочел речь в клубе якобинцев. Там его выступление приняли как следовало – с восторгом и аплодисментами. – Я умру без сожаления, – скромно завершил Робеспьер свое выступление. Якобинский клуб был возмущен Конвентом. Жак-Луи Давид вскочил, простер руку, страстно прокричал: – Робеспьер, я выпью цикуту вместе с тобой! Будь гений хотя бы на фут повыше, без зоба, пуза и флюса, он уподобился бы в этот миг героям собственных полотен. Попытавшегося возражать Бийо-Варенна исключили из клуба вместе с Колло дʼЭрбуа. Все знали, что изгнание из рядов якобинцев – это первая ступень на эшафот. Якобинцы приободрились. Командующий Национальной гвардией Анрио был готов двинуться на усмирение бунташного парламента, но Робеспьер любил порядок, он хотел следовать процедуре, в которой нашлось бы место для еще одной его речи. XXXI У ТЕРЕЗЫ КАБАРРЮС имелись деньги. Ей была доступна отдельная камера и кровать с матрасом, теплым от предыдущего узника. Она могла купить еду, бумагу, чернила и перья. В Париже не имелось должности выгоднее, чем тюремщик: арестанты платили вперед, а жили недолго. За щедрую мзду золотом некоторые тюремщики соглашались даже письма передавать. Тереза оказалась добра и щедра. Только с ее помощью Габриэль и Франсуаза еще оставались в живых. Все это время Тереза подкармливала их, благодаря ей надзиратели позволяли им проводить летние дни в тюремном дворе, на свежем воздухе, подальше от заразных миазмов казематов. Но даже деньги имели свой предел: на них нельзя было купить свободу или даже самую малую отсрочку от того, что здесь называли «посмотреть в маленькое окошко». Каждое утро все больше узниц отсылалось «чихнуть в мешок». Всего за три июльских дня на площади Бастилии казнили семьдесят три несчастных. Смерть оставалась неподкупной. Лист бумаги лежал на подоконнике, Тереза вертела в пальцах перо. – Пишите, – убеждала ее Габриэль, – пишите то, что заставит его решиться. Напишите, что вы точно знаете, что завтра вас должны казнить, и только свержение Робеспьера может спасти вас. Напишите, что, если он ничего не сделает, он окажется тут следом за вами. – А если письмо попадет в неправильные руки? – заколебалась Тереза. – Нам придется рискнуть, потому что нам нечего терять. Тереза прикусила губу, окунула перо в чернильницу, вывела: «Только что от меня ушел полицейский комиссар. Он сказал, что завтра я должна буду предстать перед Революционным трибуналом, а значит, взойти на эшафот. Мне снился сон: Робеспьер перестал существовать, и двери тюрьмы распахнулись. Но я умираю, принадлежа трусу. Во Франции нет человека, способного осуществить мой сон». Габриэль пробежала глазами письмо: – Если это не заставит его действовать, то мы все погибли. СПУСТЯ НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ тюремщик во дворе передал Терезе записку, в которой было начертано: «Милостивая государыня, будьте столь же осторожны, сколь я буду отважен». Тереза и Габриэль обнялись и разрыдались. – Я верю, что ради меня он сделает это, – шептала Тереза. – Он любит меня, он не допустит, чтобы мне отрубили голову. Для нашего спасения всего-то и надо смести этот стручок, напичканный засохшей любовью к человечеству и ненавистью к живым людям. Габриэль нашла Франсуазу, схватила ее руки: – Тетя, есть надежда! Франсуаза оставалась безучастной. Габриэль настаивала, вспоминала их старые мечты: – Франсуаза, дорогая, уже скоро мы будем сидеть в уютной гостиной, обитой индийским калико, в мягких креслах красного Дамаска. И есть фуа-гра, испанский окорок и трюфеля. И пить лучшие бургундские вина! Тетка не отвечала, только мерно раскачивалась, обхватив себя руками. Габриэль упорствовала: – Помнишь, как мы договаривались? Все кавалеры вновь будут галантными и безрассудными, а дамы – легкомысленными и игривыми. Ты еще будешь очаровывать молодых мужчин красотой и изяществом, а стариков – остроумием! Наконец Франсуаза перестала раскачиваться, сглотнула, слабо улыбнулась: – А ты выйдешь замуж за маршала Франции, мое дитя… Боже мой, боже мой!.. Закрыла лицо ладонями и горько заплакала. Габриэль так воодушевилась, что забыла бояться. Всех охватило ощущение, что спасение близко. Когда на утренней перекличке жандарм громко прокричал: «Габриэль Бланшар!» – она оглянулась в изумлении. Выкрикнули ее имя? Это вызывают ее? Ее?! – Габриэль Бланшар, в трибунал! – раздраженно повторил жандарм. Все вокруг завертелось, понеслось, она ахнула, ноги под ней подкосились, и тело беспомощно осело на пол. Нет, она не выйдет к мадам Гильотине. Гулко, как сквозь вату в ушах, несколько раз прозвучало ее имя, звонко затопали о каменные плиты сапоги приближающегося жандарма. Узницы вокруг отшатнулись, освобождая проход. Нет, нет, ее не заставят. Она хочет жить! Горло охватил спазм, голова стремительно закружилась, в глазах потемнело, и больше Габриэль Бланшар не слышала ничего. XXXII У ВХОДА В ЗАЛ равенства Александр наткнулся на рыжего, всклокоченного, обросшего щетиной Тальена. Взгляд у того был отсутствующий, нос казался еще длиннее, в лице ни кровинки. Воронин постарался вдохнуть в него уверенность: – Мужайтесь, сейчас все зависит от вас. – Она считает меня трусом! Своей смертью я докажу ей, что во Франции еще есть смельчаки! – Тальен похлопал себя по груди, словно проверяя, лежит ли храбрость в нагрудном кармане сюртука, и неровным, вихляющим шагом поспешил в зал заседаний. Александру некогда было гадать, кто считает Тальена трусом. Всю ночь Фуше и Фрерон вели переговоры с правым крылом Конвента и с его основной массой – болотом. Александр тоже неустанно убеждал колеблющихся, а заодно позаботился, чтобы за содействие перевороту они потребовали прекращение террора. Опасаясь наказания за свои преступления, к заговорщикам примкнул даже Каррье, мучитель Нанта. Увы, без этого изверга было не обойтись. Секретарь Конвента, он имел право разрешить или запретить любое выступление. Конвент объявил свое заседание непрерывным. Депутаты собирались в кучки. Дантонисты, обитатели болота, правые и монтаньяры – все крепко жали друг другу руки, озирались, сжимали челюсти и сверкали глазами. Все не побоявшиеся явиться сюда были охвачены воодушевлением, все понимали, что настал решающий час противостояния. Александр задыхался от нетерпения и волнения. Давид, создатель героических античных примеров, еще намедни пламенно клявшийся выпить цикуту вместе со своим другом Максимилианом, сегодня благоразумно отсутствовал. В полдень на трибуну поднялся Сен-Жюст, но его прервал окрик Тальена. Тальена поддержал Баррас. Изгнанный из якобинского клуба Бийо-Варенн, еще зимой воспротивившийся созданию Комитета справедливости Демулена и помогавший Кутону провести прериальский закон, теперь орал со своего места: – Вчера якобинский клуб пытался задушить Национальный Конвент! Тиран Робеспьер хочет гильотинировать законодательный орган народа! Зал загудел, раздались возмущенные возгласы. Депутаты выкрикивали, что Конвент не погибнет. Многие так воспарили духом, что бесстрашно, хоть и вполголоса, клялись соседям по скамье спасти республику. Последним сторонникам Робеспьера было отказано в слове. Неподкупный попытался прорваться на трибуну, но председательствовавший Колло дʼЭрбуа не дал ему слова. Напрасно Робеспьер сипел ему в лицо: – Председатель убийц! Колокольчик Турио заглушил слабый голос Робеспьера. Зал разразился криками: – Долой нового Кромвеля! – Да здравствует республика! – Долой нового Катилину! Крики крепчали, становились все громче. Александр не выдержал, вскочил на скамью и тоже во весь голос заорал: – Долой тирана! Робеспьер поперхнулся, на его губах выступила пена. Осмелевший Луи Лежандр перегнулся через барьер и выплюнул в маленькое серое личико отчаянный вопль: – Это кровь Дантона душит тебя!