СЕГОДНЯШНИЙ УРОК С маленькой Дезире Лоран оказался последним. Удивительно не то, что Габриэль уволили. Удивительно, как долго Лораны все же платили за эти уроки. В такое время играть на клавикордах – это как во время гибели Помпеи на арфе бренчать. Но теперь Габриэль лишилась трети совершенно необходимого заработка. Четыре года революции, четыре года нужды, страха, унижений, голода. Это уже навсегда, этому не будет конца, не надо себя обманывать. Три года назад монастырь Святой Троицы в Кане, где воспитывались Габриэль и Мари Корде, закрыли, повесив на дверях табличку: «Национальная собственность». По счастью, Габриэль уже за два года до этого переехала в Версаль к тетке, сестре своей покойной матери. То недолгое пребывание при дворе пролетело, казалось, мгновенно и теперь вспоминалось невероятным, сказочным сном. Тетка утверждала, что никогда и нигде женщины не пользовались таким влиянием и властью, как при Старом режиме. Мадам Турдонне сама была одной из тех умных, просвещенных, обворожительных и влиятельных дам, в чьих салонах люди общались и блистали. Балы, ночи за ломберным столиком, постановки мольеровских пьес в Малом Трианоне, прогулки по аллеям, английский грум, охотничьи костюмы из Англии, королевские облавы на оленей и кабанов и, самое главное, Рено де Сегюр, пылкий, невозможный, наглый Рено де Сегюр – казалось, все это будет всегда. Но четыре года назад, сразу после собрания Генеральных Штатов, все изменилось. Начались волнения, открытое неповиновение. Мямля Людовик XVI колебался и уступал, третье сословие наглело, чернь захлебывалась вседозволенностью. Вскоре бунты и восстания переросли в революцию, и та смела и затоптала прежнюю прекрасную жизнь невесты Рено де Сегюра. Уже четыре года то и дело грохотал набат, обезумевший сброд высыпал на улицы и принимался крушить и убивать. Расправы стали обыденным явлением. Габриэль не раз случалось прятаться в чужом дворе или вжиматься в стенную нишу, пока ликующие орды текли мимо, сводя счеты с каждым, кто оказывался им не по нраву. На глазах девушки растерзали ее кузена Анри. Голову надели на пику, а куски тела нарочно побросали у самого входа в его отель, чтобы несчастная мать увидела эти жуткие останки. Говорили, что сердце юноши вырвала и съела какая-то безумная. Его семья после этого эмигрировала. Дядя Габриэль, епископ Кальвадоса, тоже своевременно покинул страну, не желая присягать конституции. Святых отцов, хранивших верность Римской католической церкви, преследовали, и те немногие, кто еще оставался во Франции, скрывались. Последний год Габриэль с теткой едва выживали. Их парижский дом на улице Верней и шато в Ранвиле были секвестированы. Пришлось переселиться в эти мерзкие меблирашки. Виконтесса де Турдонне, в прежние времена заказывавшая к каждому сезону новый гардероб у королевской портнихи Розы Бертен, теперь помогала Жанетте перешивать чужие вонючие лохмотья. А Габриэль давала уроки живописи и игры на клавикордах. Живописи она когда-то училась у Жака-Луи Давида, модного художника, который прославился своими полотнами, воспевающими героику древнеримской республики. В те времена он обращался со знатной ученицей с безукоризненной учтивостью. Но с тех пор попавший в тон века живописец стал ярым якобинцем и прихвостнем Робеспьера. Это он организовал жуткие шествия с разлагающимся трупом Марата. Художник был постоянным устроителем всяческих празднеств, призванных прославлять республику и уподоблять ее Античности и золотому веку Овидия. А недавно Жак-Луи Давид стал членом всемогущего Комитета общественной безопасности, ведающего полицией и решающего, чьи дела передать Революционному трибуналу. Художник то и дело приглашал гражданку Бланшар проявить свой патриотизм участием в подготовке его церемоний и шествий. Габриэль это ненавидела, но деваться было некуда. Говорили, что мадам Шальгрен отвергла домогательства мэтра и бедняжку казнили по смехотворному обвинению в присвоении двадцати фунтов свечей. Поэтому Габриэль безотказно завертывалась в простыню, изображающую тогу, а художник ходил вокруг, рассматривал ее, поправлял драпировки, при этом дотрагиваясь то до плеча, то до шеи. Ее тошнило от его прикосновений. Габриэль пускалась на всяческие ухищрения, чтобы не оставаться с ним наедине, но как долго она сможет удерживать его на расстоянии? От бессилия и злобы выступали слезы и страшно тянуло в животе. О, если бы можно было бежать! Но времена, когда прозорливые люди садились в кареты и гнали лошадей до Швейцарии, упущены безвозвратно. Сегодня каждый обязан был носить с собой удостоверение благонадежности с указанным местом проживания, заверенное девятью свидетелями, а на всех дорогах выставлены заставы. Во Франции не осталось безопасного уголка для тех, кого обвинят в измене республике. Четыре года революции – четыре года непрестанных потерь. Революция разлучила с лучшей подругой Люсиль Ларидон-Дюплесси. Длинноносенькую, восторженную и слезливую мадемуазель Дюплесси, дочь высокопоставленного и состоятельного чиновника в Министерстве финансов, Габриэль встретила как раз на уроках Жака-Луи Давида. Люсиль мечтала о большой страстной любви. В результате неразборчивая глупышка вышла замуж за адвоката-неудачника, который отличился лишь тем, что науськал чернь на взятие Бастилии и чуть не первым потребовал свергнуть короля. Конечно, при новой власти этот пламенный революционер быстро продвинулся: занял должность секретаря при новом министре юстиции Жорже Дантоне. Двумя руками голосовал за уничтожение монархии и за казнь Людовика XVI. А простушка Люсиль во всем ему поддакивала. Сына отослала к кормилице в деревню, чтобы не мешал строить народное счастье. Нынче этот Камиль Демулен был одним из самых ярых якобинцев-монтаньяров, и у его супруги появились новые друзья – Робеспьер, Дантон, Фрерон, Эро де Сешель. Прежнюю дружбу Люсиль предала, ушла в стан тех, кто теперь преследовал и губил Габриэль. А Мари Корде? Мари всегда была странной. Пока все воспитанницы аббатства исподтишка зачитывались «Новой Элоизой», мадемуазель дʼАрмон Корде штудировала Плутарха и Монтескье, а на уроках литературы патетически декламировала героические строки своего предка, знаменитого драматурга Пьера Корнеля. Жаль, конечно, что все так для нее кончилось, однако Габриэль испытала невольное облегчение после казни несчастной: так безумно она боялась, что убийца Марата утянет ее за собой. Нет, о Мари было слишком страшно даже вспоминать. Но настоящим непоправимым несчастьем стала гибель жениха Габриэль. Вскоре после революции он бежал в Кобленц и присоединился к сражавшимся с революционными армиями войскам герцога Брауншвейгского. Год назад Рено де Сегюр погиб в сражении при Вальми. Ничего его героическая гибель не исправила, только у Габриэль исчезла последняя возможность достойного брака. Для аристократок больше не существовало подходящих партий: юноши их круга либо сложили невинные головы на эшафоте, либо воевали под иностранными знаменами, либо скрывались в эмиграции. Годы девичьей юности пролетали стремительно, ей уже исполнилось двадцать два! А кто вокруг? Вот подмигнул прыщавый приказчик с жирными прядями, собранными на затылке в поросячий хвостик, окликнул усатый канонир с саблей на боку, что-то гадкое предложил толстобрюхий чиновник. Вокруг были лишь те, кто уже забрал у нее права, достоинство, имущество, а со дня на день грозил отобрать и жизнь: каменотесы, бондари, кузнецы, плотники, грузчики, уличные торговцы и пивовары. Даже красивый Александр Ворне с его смеющимися глазами и жестким, решительным ртом – и тот оказался шпионом и шантажистом. Габриэль перегнулась через парапет моста. Моросил дождь, из тумана доносились голоса лодочников, резкие крики ворон. Во рту стоял солоноватый привкус невыплаканных слез. С шеи соскользнула и упала в реку косынка, завертелась и поплыла, медленно погружаясь в воду. – Гражданка, ты что, прыгать собралась? Оглянулась. К ней приближался кургузый санкюлот в короткой куртке и длинных шерстяных штанах. Красный вязаный колпак украшала гигантская революционная кокарда, в руке – огромная дубина. Габриэль откинула влажные волосы, быстро пошла по Гревской набережной. Санкюлот увязался следом. – Прости, гражданка, я должен был помешать тебе. Наши жизни принадлежат Отчизне. – Да я не собиралась прыгать, с чего вы взяли? – Нет? Ну и отлично. Но я все-таки провожу тебя до дома. Так будет безопаснее. Я Этьен Шевроль, член городского совета Парижской коммуны, делегат секции Арси. А тебя как зовут, гражданка? Мне помнится, я видел тебя в ратуше. Это в секции Арси располагались парижские скотобойни! – Оставьте меня одну, пожалуйста. Стемнело, тусклые масляные фонари на набережной раскачивались под ударами ветра, от реки несло зловонием, прохожие отводили глаза, не желая связываться с вооруженным дубиной санкюлотом. – Подожди, гражданка. Покажи-ка мне свое удостоверение. Она молча вытащила из кармана сертификат о благонадежности, подала ему. Шевеля губами, он внимательно прочитал его, сверяя описание с самой Габриэль. Щелкнул по бумаге грязным ногтем: – Это фальшивый документ, Габриэль Бланшар. У нее сердце пропустило стук и заметалось конем в горящем стойле. Хрипло выговорила: – Почему фальшивый? – Потому что тут не сказано, какая ты красивая. Я провожу тебя. Такой девушке, как ты, опасно одной в темноте. Этот низколобый, весь словно приплюснутый, с жесткой темной шевелюрой и большим бесформенным носом делегат пугал ее сильнее всех остальных прохожих. Но прогнать его она не посмела. Да он бы и не послушался. Знал, что теперь он хозяин, и упивался этим. Санкюлот оказался одним из ста сорока четырех делегатов от сорока восьми секций Парижа, членов Общего совета коммуны. Эти члены Общего совета среди прочего допрашивали подозреваемых и производили домашние обыски и аресты. Всю дорогу несносный делегат болтал, всячески старался произвести на девушку впечатление. Хвастался, как в сентябре тысяча семьсот девяносто второго участвовал в убийствах заключенных в парижских тюрьмах, упомянул, что Эбер – сам всемогущий Эбер, прокурор коммуны и издатель обожаемой чернью газетенки «Папаша Дюшен»! – его друг. Так что, если Габриэль нужна работа или помощь, ей достаточно только попросить. Эбертисты были предводителями бедноты, и требования их звучали еще безрассуднее, чем у якобинцев. Им даже то, что творил Комитет общественной безопасности, казалось недостаточно революционным. Они ратовали за полное упразднение христианства и за раздел всего имущества богатых среди бедных. Благодаря этому эбертисты обладали огромным влиянием в секциях коммуны. Скоро они, в свою очередь, отправят на гильотину якобинцев. До сих пор каждая группировка, выдвигавшая еще более суровые и безумные меры, побеждала тех, кто цеплялся за существующее положение вещей. И с каждой переменой власти жизнь Габриэль и ее тетки становилась все ужаснее. Если верить делегату Этьену Шевролю, он обладал немалым влиянием, а вскоре мог и вовсе стать всесильным. Санкюлот был уродливым злобным кретином и пристал к ней как банный лист, но, видит бог, Габриэль с Франсуазой погибали. А для погибающего лучше всех не тот, у кого, как у молодого Ворне, статная фигура, гордый профиль и поджатый угол красивого рта. Для погибающих лучше всех тот, кто может их спасти. ДОМА ФРАНСУАЗА НАБРОСИЛАСЬ на нее: – Кто это провожал вас? – Так, никто. Тетка продолжала глядеть в упор, Габриэль невозмутимо повесила вымокший жакет на протянутую через кухню веревку. – Правда, это совершенное никто. Его зовут Этьен Шевроль, он бывший рабочий на скотобойне и один из депутатов секции Арси в коммуне. – Вы с ума сошли? – Нет, тетя, это не я с ума сошла. Это мир сошел с ума. И я не могу продолжать жить в нем, как будто мы все еще при дворе Бурбонов. Меня домогается отвратительный, сорокапятилетний Жак-Луи Давид, с которым даже жена развелась, меня выслеживают соседи, над нами измывается Бригитта Планель. Теперь еще это чудовище прицепилось. Пусть хотя бы отпугнет остальных. – Как это какой-то комиссаришка отпугнет Давида – члена Комитета общественной безопасности и друга Робеспьера? – А Этьен – друг Эбера. И к тому же он таскает с собой огромную палку прозывает ее своей конституцией и, кажется, совсем не прочь пустить ее в ход. Франсуаза брезгливо передернула плечами: – Не могу поверить, что дочь моей покойной сестры принимает ухаживания прихвостня Эбера! – Я бы с удовольствием приняла ухаживания принца. Или банкира. На худой конец негоцианта. Даже спекулянта или контролера. К сожалению, тетя, все вокруг, включая нашего молодого соседа, спешат только погубить меня. Я не знаю, что делать. Я устала быть беззащитной, я устала терпеть хамство гражданки Планель, я устала быть должной пекарю. Сословную спесь сегодня за два су на рынке не продашь. И все, чему старые девы так добросовестно обучали меня в монастыре, выеденного яйца не стоит. Если для того, чтобы выжить, мне придется иметь дело с рабочим со скотобойни, значит, я потерплю запах разделанных туш. Зато в нашем супе появится мясо. Франсуаза ногой топнула. – Вы ничего не понимаете! Это не сословная спесь. Мне мешает не то, что он рабочий. Мне мешает, что он один из тех, кто уничтожает нас. Это он виноват в том, что нас преследуют, арестовывают и казнят без суда. Он и его Эбер – наши самые страшные враги. – А может, Шевроль как раз спасет нас. Он, конечно, жестокое животное, зато простофиля. Его я не боюсь, с ним я справлюсь. Габриэль скинула насквозь промокшие прюнелевые башмачки. Неудивительно, что Бригитта Планель так обнаглела: мало того что они с теткой обнищавшие, лишенные каких-либо человеческих прав аристократки, они еще и выглядят как старорежимные дамочки. Нарядные когда-то туфли превратились в бесформенные стоптанные ошметки. Настало время их выкинуть. Лучше ходить в крепких крестьянских сабо, чем в дырявом сафьяне. Лучше преданный и недалекий санкюлот, чем третирующий ее комитетчик Давид или зеленоглазый австрийский шпион. – Кстати, этот Этьен уже спас меня от страшного гвардейца, помните, недавно на лестнице на меня набросился? Я сейчас снова столкнулась с ним на улице, он из нашего двора выходил. Интересно, к кому это он сюда таскается? Тетка отошла к зеркалу: – С чего вы взяли, что он тогда напал на вас? Может, просто хотел убедиться, что вы не ушиблись. Габриэль подстерегла в зеркале убегающий взгляд Франсуазы: – Все-таки вы его знаете, мадам? Это он к вам ходит, да? Кто он такой? Что он здесь делает? – Понятия не имею, – Франсуаза отвела глаза, кончиками пальцев принялась оправлять выбившиеся из прически кудри. Какое право имеет тетка упрекать ее за члена совета коммуны, если сама тайком встречается с национальным гвардейцем? Нет, Габриэль сделает все, чтобы выжить. Никакой светловолосый красавчик не заставит ее забыться. VIII ВСЛЕД ЗА АДМИНИСТРАТОРОМ Консьержери Василий Евсеевич прошел в крохотную, невыносимо душную, дурно пахнущую и сырую камеру. За ширмой два жандарма играли в карты. В камере стояли кровать, застеленная грязным дырявым одеялом, стол и два кресла. Высокое окно до середины было забито листом железа. Снаружи, с женского двора, долетали голоса заключенных, из коридора доносились поступь караулов, окрики охраны, чей-то надрывный плач, вопли из соседних казематов. Под окном в низком кресле с потертой обивкой сидела изможденная, одетая в черное седая женщина – ее величество королева Франции Мария-Антуанетта. Василий Евсеевич замялся у порога. Администратор тюрьмы Жан-Батист Мишонис, с которым Воронин благодаря проявленной щедрости уже достиг полного взаимопонимания, удалился, но жандармы по-прежнему могли слышать каждое сказанное слово. Королева делала вид, что не замечает очередного посетителя. Василий Евсеевич не обиделся. Обильный поток любознательных, желающих взглянуть на венценосную узницу, успел обогатить Мишониса и прочих тюремщиков. Однако визитеры платили деньги за удручающее зрелище. Трудно было поверить, что когда-то заключенная номер 280 могла разорить Францию и прославиться по всей Европе расточительностью и экстравагантностью. Истощенное тело, редкие пряди седых волос, по-старушечьи тонкие губы в морщинках… А ведь еще несколько лет назад эта женщина лучше всех во Франции каталась на коньках, танцевала ночи напролет и с блеском играла шаловливую Розину в «Севильском цирюльнике». Свержение с престола, два года содержания под стражей, бегство приближенных, казнь мужа, разлука с детьми, болезнь и угроза смерти – все это превратило королеву Франции во вдову Капет, в убогую тень самой себя. Впрочем, Василий Евсеевич сюда не злорадствовать явился и не следы пропавшей красы отыскивать. Дело его было весьма серьезным. Смерть Марата послужила удобным поводом для ужесточения террора, и якобинцы все чаще призывали судить вдову Капет, потому что каждое такое выступление вызывало у смутьянов бурю восторгов, а страной давно правил тот, кто был способен риторикой и демагогией увлечь чернь за собой. Второго августа Марию-Антуанетту перевели из Тампля сюда, в страшное подземелье Консьержери, и якобинцы готовились начать против нее процесс, который мог закончиться лишь гильотиной. Суд задерживался только из-за отсутствия какой-либо мало-мальски правдоподобной зацепки для обвинения и слабой надежды, что Австрия предложит высокую цену за жизнь дочери Марии-Терезии. Однако австрийский император Франц II, возглавлявший коалицию врагов Франции, не спешил ни выкупать, ни выменивать родную тетку. Чем хуже обращались революционеры с королевской семьей, тем очевиднее была вина и безнравственность его врагов. Василий Евсеевич деликатно кашлянул, приблизился к узнице и склонился в полупоклоне: – Мадам, позвольте представиться… Месье Ворне. Мария-Антуанетта только молча отпрянула. Неудивительно, она же не знала, зачем он здесь. Бедняжке некуда было деваться от настырного любопытства посторонних. По слухам, сторожа пускали ей в лицо вонючий дым своих трубок, рисовали на стенах камеры гильотины, а под окнами выкрикивали оскорбления. Ей ко всему пришлось привыкнуть. Самая легкомысленная и кокетливая женщина Франции нынче смотрела глазами дохлой рыбы. Но для успеха порученного пресветлейшей государыней предприятия Василию Евсеевичу необходимо было завоевать доверие французской королевы. Ворне оглянулся на ширму, за которой резались в карты жандармы, подошел поближе, понизил голос: – Простите, мадам, меньше всего на свете я бы хотел причинить вам неприятности. Со двора донесся пронзительный шквал арестантской ругани. В этой преисподней накануне собственной казни заключенные все еще дрались и поносили друг друга из-за украденного куска хлеба, из-за вонючего одеяла. Караульные бросились к окну в коридоре и сквозь прутья осыпали узниц ругательствами. Воронин воспользовался суматохой: